В МОСКВЕ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Острыми морозными иглами ударяет метель в лицо. Крутит, воет. Гонимый по твердому насту, снег веет белым крылом, плещется, сочится длинными струйками по волчьей тропе. Ночь, кругом белесая муть. Ишбердею все тут родное, знакомое с колыбели. Он сидит козырем на передней упряжке и размахивает длинным хореем:
— Эй-ла!
Собаки мчат как шальные. На бегу они хватают горячими языками снег. Лохматая голова проводника непокрыта, запорошена снежной пылью.
— Эй-ла! — снова звонко кричит он, и от этого крика у Иванки Кольцо веселеет на сердце. Забывает он и про мрак, и про пургу с ее похоронным воем.
— Эй-ла! — громко подхватывает он выкрики князь-ца Ишбердея. — Любо мчать, душа отдыхает!
Только одно тревожит казака — не потерять бы ларца с грамотой и дары царю. На остановках он подходит к лубяным коробам и по-хозяйски постукивает по ним: «Вот они, целы поклонные соболя и черно-бурые лисы!».
Безмолвна, глуха зимняя дорога по рекам Ковде и Тавде! Ни одного дымка, ни одного пауля, — все охотники забрались в чащобы, где не так жесток мороз и где по логовам таится зверь, а по дуплам прячется пушистая, мягкая белка. Над дорогой часто нависают скалы, а на них каким-то чудом в каменистых трещинах держатся чахлые ели, одетые густым инеем.
Ишбердей торопил. Он гнал вперед днем и ночью, давая оленям короткий отдых, чтобы добыть ягель. Ночами полыхали северные сияния и часто выли оголодавшие лютые волки. Жгли костер, и пламя его нехотя раздвигало тьму. В черном небе горели крупные яркие, звезды, отливавшие синеватым блеском. Золотое семизвездие Большой Медведицы низко склонилось над угрюмым лесом. Где-то в густой поросли, заваленной сугробами, журчал незамерзающий родник. Иванке чудилось, что невидимые струи текут и звенят над снегами из склоненного ковша Большой Медведицы. Сильно морозило, трещали сухие лесины, с грохотом лопались скалы. Казаки прислушивались к ночной тишине, к внезапному грохоту скал, вглядывались в звездное небо и думали: «Суровый край, безмолвный, — поди-ка, поживи тут!».
Ишбердей неожиданно вырастал перед казаками. Маленький, с обнаженной головой, он похвалялся:
— Холосо, очень холосо!
В белесой мути обоз трогался дальше. Река бежала с гор, крепко застывая под ледяным одеялом. Она становилась уже, и крутые берега ее сошлись совсем близко. Река иссякла, по еле приметному руслу тянется след лыж. Трудно, медленно вползали нарты на синий ледовый гребень.
Казаки шумно взмахнули шапками:
— Вот и Камень!.. Э-ге-гей!..
Эхо далеко разнеслось по горам и ущельям.
— Пермь-земля! — показывая на хребты, объявил князец.
Истосковавшиеся казаки радостно соскочили с нарт, зашумели:
— Здравствуй, милая, здравствуй, родная русская земля!
Серебристый день тускнел, заиндевелые и седые от тумана березники покрылись синью. Началась студеная ветреная ночь. Олени сбились в кучу Казаки разложили костер — «нодью», улеглись на пихтовые ветви, настланные на снегу, укрылись оленьими шкурами и крепко уснули.
Только Иванко Кольцо долго сидел у костра и думал: «Гоним мы в Москву, а царь Иван Васильевич да и скажет нам: «А, воры явились! На плаху их!». По сердцу Кольцо прошел холодок. В его воображении живо встала страшная картина мучительного томления в застенке Разбойного приказа, страдания при розыске. Ведь он давно осужден, и щадить его не будут. Пыточных дел мастера сумеют потешиться над ним: они закуют в тесные колодки и будут, во изыскание правды, жечь пятки огнем. Палач исполосует спину мокрым ременным кнутом…
Иванко тряхнул головой, отогнал морок. Перед глазами распахнулась Сибирь — привольная земля. Он взглянул на звезды, повеселел и сказал:
— Не возьмет ныне наши головы топор, мы кланяемся Руси царством сибирским. Хоть и лют царь, да рассудит, с чем мы пожаловали.
Утром помчали по Вишере, сжатой крутыми скалами. Покрытая льдами, глубокими снегами река за каждым изгибом и поворотом открывала перед путниками все новые и новые красоты. Прямо из льда поднимались камни, своими зубцами похожие на древние полуразрушенные крепости.
— Видишь? — спросил Ишбердей Ивана. — Гляди туда!
Кольцо поднял глаза. На недосягаемой высоте, на скале, выделялись написанные красным бегущие олени, погонщики и неведомые письмена.
— Кто же сробил это? — изумленно спросил Кольцо.
— Смелый человек это делал! — ответил князец и прищелкнул языком. — Такое не всякий охотник может…
— Богатырь! — согласился Иванко. Разглядывая таинственные надписи, он вздохнул и сказал: — Что написано — кто ведает? Сердцем чую, завещал удалец потомкам: «Иди за Камень и встретишь на том пути сокровища!»
В морозной мгле вдали встал Полюд-камень. Темной громадой он высился над безграничной пармой.
Показывая хореем на скалистый шихан, Ишбердей с плохо скрытым волнением промолвил:
— С Полюда-камня Чердынь увидишь… Ой, худо, важный там человек живет. Воевода!
— Кто? Васька Перепелицын? — спросил Кольцо;
— Ой, откуда знаешь его? — изумился князец. — Друг твой?
— Этого друга чуть вервием казаки не удушили, — насмешливо ответил Иванко, оглядел обоз, и смутная тревога охватила его:. «Казаков мало, подарунок царю бесценный. Позарится воевода и похватает послов».
Атаман встрепенулся и приказал князьцу:
— Ты, Ишбердей, гони до Строгановых. В Чердынь и нам не по пути!
— Холосо — охотно согласился Ишбердей и, взмахнув хореем, завел песню, однотонную и бесконечную, как тундра.
Вот и Вишера позади. Вырвались на Каму — дорожку среди темных ельников, мохнатых от снега. На берегах одинокие черные избушки, дымки, по сугробам лыжные следы. Нагнали на пути дровосеков. Иванко окрикнул:
— Здорово, русские!
— Будь здрав, удалец! — отозвались мужики.
Радостно было услышать родное слово. Кольцо приказал остановить оленей. Лесорубы окружили казаков.
— Э-э, родимые, откуда бог несет? — спросил степенный бородатый дядька. — Из-за Камня?
— Из-за Камня, — весело ответил Кольцо.
— Богатый край, — сверкнув крепкими зубами, сказал мужик. — Без конца-краю. Вот бы на простор вырваться.
— Так чего же, айда, мужики, в раздолье сибирское!
— А Кучумка-хан? — с горечью отозвался бородач. — От одной неволи уйдешь, в горшую угодишь! Хрен редьки не слаще…
— Был Кучумка, да сплыл. Согнали ноне с куреня, и стала Сибирь — русская земля! Слышишь? — Иванко радостно схватил лесного детину за плечи.
— Но-но, не балуй! — нахмурившись, заворчал тот. — Хватит шутковать!
— Истин крест! — перекрестился Иванко. — Русская земля: иди… шагай, трудяга!
— Родимый мой, да неужто так? — дрогнувшим голосом и все еще недоверчиво вымолвил мужик. — Братцы, слыхали?
Лесорубы весело загомонили к стали расспрашивать казаков про новую землю. С изумлением разглядывал и прислушивался к ним Иванко. «Похолоплены Строгановым, живут в лесу и молятся пню. Заросшие, обдымленные… Что им Сибирь — далекий край, а радуются ей от всего сердца! Нет, видимо, и впрямь свершили казаки большое славное дело!»
— Ну, спасибо, дорогой человек! — крепко сжал Иванкину руку белозубый мужик. — Что там дальше будет — бог один знает, а перво-наперво резать и жечь нас не будет Кучумка. — Лесорубы, словно по уговору, сняли меховые шапки и перекрестились.
Кама становилась шире, берега раздвигались, по зимняку стали обгонять обозы с углем, с рудой, — все тянулось к строгановской вотчине. Ночевали в починках, в курных избах, в духоте. Ночной мрак еле отступал перед дымным пламенем лучины. Холопы жадно слушали о новой земле — о Сибири. Расходились за полночь, возбужденные, говорливые, разносили слухи о сказочной богатимой земле и пушных сокровищах.
В один из дней, в сумерках, на пригорке встал высокий зубчатый тын, над ним высилась сизая маковка церквушки. И прямо к дубовым воротам, оберегаемым рублеными башнями, бежала широкая наезженная дорога.
— Орел-городок! — узнал Иванко строгановский острожек. — Гони, Ишбердей!
В перелеске, у городка, остановились. Казаки нарядились в собольи шубы, шапки набекрень, и тронулись дальше.
Обоз заметили. С высокого тына ударила пушка, раскатистый гул пошел ко Каме-реке, и вдруг разом распахнулись ворота.
На караковом гривастом коне, окруженный охраной с алебардами, вперед выехал в парчовой шубе тучный Максим Строганов. Разглаживая пушистую бороду, лукаво улыбаясь, он поджидал послов.
— Диво, братцы, откуда только дознался? — поразился Кольцо встрече…
Не знал он, что строгановские дозорные люди давно уже прослышали о посланцах и темной ночью на лыжах опередили их.
Не доезжая ворот, Ишбердей круто осадил оленей. Казаки соскочили с нарт. Иванко Кольцо степенной поступью пошел навстречу Строганову, Максим Яковлевич слез с коня. Атаман и купец обнялись, трижды поцеловались.
— Вернулись живы, с честью, — степенно вымолвил Строганов.
Кольцо приосанился и ответил:
— С честью. Трудом, кровью добыли. Спешим к великому государю с дарами, кланяться ему новым царством!
— Путь-дорога, братцы! — поклонился Максим. — И, показывая на распахнутые ворота, пригласил — Милости просим, дорогие гости. Отдохнете, в баньке испаритесь, коней дадим самых лучших, и я с вами в путь-дорожку!
Два дня гуляли казаки в строгановских хоромах. Сам хозяин наливал чары и уговаривал выпить. Гулебщики не ломались, пили безотказно. Ишбердей сидел рядом с Иванкой. От хмельного у него кружилась голова, слипались глаза. Он не выдержал, сполз со скамьи и захрапел, свернувшись на полу…
Максим Яковлевич юлил подле послов, умасливал:
— Неужто наше добро забыли? Кто посоветовал на Сибирь идти? Кто пушки дал? Кто…
— А ты не крути, не верти. Мы все сами взяли! — независимо и смело перебил коренастый казак с посеченным лицом.
Строганов встревоженно взглянул на Кольцо, но лицо атамана было непроницаемо, только большие серые глаза озорно смеялись.
— Ладно, — наконец сказал Иванко. — Разлада меж нами не будет. На всех хватит славы и чести…
— Спасибо, добрые люди! — поклонился казакам Максим Яковлевич. — Я скорей вас до дела доведу! — пообещал он.
От Орла-городка мчали на бойких рысистых конях, в широких розвальнях. Впереди, проминая сугробы, скакали тройки, запряженные в тяжелые сани. Разудало заливались бубенцы-погремки, ямщики, — широкие, крепкой кости, бородатые с каленными на морозе лицами, — пели раздольные русские песни. Казаки подхватывали могучими голосами. Князец Ишбердей со страхом поглядывал на коней; очумело вслушивался в ямщицкие выкрики.
В ямах[61] быстро меняли коней и опять мчали по мглистым полям, по зыбучим болотам, поросшим вереском, через синие ельники, через погосты, наполненные вороньим граем. И, наконец, выскочили на большую московскую дорогу. И днем и ночью по ней со скрипом тянулись обозы с торговой кладью: с рожью и другим зерном, с мягкой пенькой, мороженой рыбой, с бочками доброго меда, с тюками кож и мехами. За грузными возами шагали возчики с обледенелыми бровями и бородами. Краснолицые, плечистые, они пытливо разглядывали каждого встречного, готовые при тревоге выхватить припасенную дубину. Нередко навстречу попадались конники, боярские возки со слюдяными оконцами.
Но больше всего на дороге двигалось людей пеших; шли они со всех концов земли. Невиданное оскудение виднелось по многим волостям, лежавшим у дороги, по которой проезжали казаки. Боярство вконец разорило крестьян-пахотников, и, куда ни глянь, — всюду простирались пустоши. Засуха, мор и голод гнали холопей куда глаза глядят, толпы разоренных пахарей торопились в Москву. Торопились устюжинские и костромские плотники, тащились вологодские пимокаты, спешили владимирские богомазы. Толпами брели нищеброды и бездомные попрошайки, голь кабацкая. От войн и разорений много бродило по дорогам гулящих людей Были среди них молодцеватые, удалые и дерзкие. Иванко по их замашкам угадывал родную душу.
— Куда топаешь, горемычная головушка? — окликал он шатуна.
— Долю свою ищу!
— А где ее сыщешь?
— В Диком Поле, на Дону, на Волге!
— Вали за Камень, в Сибирь-сторонушку, найдешь свое счастье…
— Ну-у!
— Истинно. Нет вольнее и богатимее края.
У гулящих людей глаза вспыхивали надеждой, они долго глядели вслед убегающим тройкам.
Почтовая станция.
И вот в вечернюю пору впереди блеснул главами церквей, переливами черепичных островерхих кровель огромный город. Кони вынесли сани на холм, и перед взором сразу открылось величественное зрелище — Москва!
В центре, как шапка Мономаха в яркой оторочке, сверкает, переливается на закатном солнце куполами, шпилями, глазурью Московский Кремль. Казаки затаили дыхание, каждый тревожно подумал: «Как-то встретит Москва-матушка наши бесшабашные головушки?».
Солнце закатилось за дальние холмы, и сразу угасло сияние Кремля. Засинели сумерки, и темные витки дымков поднялись над скопищем бревенчатых изб. Разгоряченные тройки минули заставу и ворвались в кривые улочки стольного города. Серые бревенчатые тыны, покосившиеся плетни, на перекрестках колодцы, с журавлями, подле которых крикливо судачили московские молодки. Большие пространства — пепелища, укрытые сугробами. Вот и Москва-река; на берегу ее мыльни, а на холме — недостроенные кремлевские стены.
— Все пожрал пламень. Вот деяния крымского хана Девлет-Гирея, пожегшего Москву! — печально вымолвил Строганов. — Что только было! Сколько скорби!
Кольцо притих, он с любопытством разглядывал город, вставший из пепла неистребимым и сильным. Высоко в небо возносились стройные башни, украшенные каменным кружевом. В их стремительном полете ввысь, в соразмерности зубцов, в размещении Кремля на холме чувствовался гений неведомых русских зодчих, совершивших это диво на земле! Вот куда вели со всех концов света, дороги, — в Москву! Тут было средоточие великой державы, которую пытались истерзать крымские татары.
На слова Строганова атаман Кольцо ответил гневно:
— Придет час, русский народ напомнит крымской орде наши горькие слезы и беды! Доберемся и до нее! Великий русский воин Александр Невский поведал всем нашим ворогам памятный ответ: «Кто с мечом к нам войдет — от меча и погибнет. На том стоит и стоять будет русская земля!».
Пораженный сказанным, Максим Яковлевич спросил Кольцо:
— Отколь сие известно атаману?
— Есть у нас ученый поп Савва, из летописей узнал сию премудрость!
— Правдивые слова, верные! — согласился Строганов.
Тройки помчали в Китай-город — в каменное подворье.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Неделю казаки жили в Москве. Смутно было у них на душе. Ждали, — вот прискачут они в Москву, и прямо к царю. Ворота в Кремле — нараспашку. С ямщицким гиком, с казачьим свистом, под перепевы бубенцов тройки ворвутся на Ивановскую площадь и сразу осадят у Красного крыльца царского дворца. И выйдет на высокое крылечко, устланное пышными коврами, сам грозный царь и скажет: «Жалуйте, гости желанные!».
Но не так вышло, как думалось. Жили казаки на подворье, играли в зернь, ходили по Москве — разгоняли тоску-кручину. Жаловались Строганову:
— Мы ему царство добыли, а он хоронится…
— Вы, братцы, тишь-ко, не шумите. Тут и без вас гамно, а все, что непотребно, услышат государевы уши — не к добру будет. Вы, казачки, потерпите, потерпите, милые, — успокаивал старый лис Максим Яковлевич.
По хитрющим глазам и льстивым речам купца догадывался Иванко Кольцо, что Строгановы втайне ведут переговоры с думными дьяками, как бы половчее да поскладнее к сибирскому делу пристроиться. Досада разбирала удалого казака, но он ничего не мог поделать — Москва не Волга, где все просторно и все ясно. На Москве одно к другому лепится, людишки кругом замысловатые, и не поймешь, что к чему. Тут и дьяки, и подьячие, и приказы, и ярыжки разные, и бояре чванливые, — поди, разберись в этом дремучем человеческом лесу без хитроумного Строганова.
— Терпеть, так терпеть, — нехотя соглашался с ним Иванко. — Но то помни, Максим Яковлевич, тянуть долго нельзя: в Сибири подмогу ждут. Закрепить надо край.
— Золотые слова твои, атаман, — похвалил Строганов. — Но вся суть в том, что мешают тут всякие сучки-дрючки. Надо добраться до думного дьяка Висковатова и втолковать ему о великом деле. А пока, милые, погуляйте по Москве. Широка и хлебосольна, матушка!
Казаки по Москве расхаживали и ко всему приглядывались. Город похож на растревоженный муравейник. На кривых улицах людно и шумно: дымят мастерские, вьется пар из мыленок, что стоят на берегу Москвы-реки, рядом машут исполинскими крыльями мельницы, а кругом разносится стук топоров — галичские плотники робят деревянный мост через реку. А на взгорье, рядом с Кремлем, — Красная площадь, на которой, как рой шмелей, гудит густая толпа. Среди нее толкутся румяные бабы с лотками, голосисто зазывают.
— Кому пирогов? Кому сладких? Эй, красавчики! — подмигнула казаку черноглазая лотошница.
«Хороша, как репка, кругла»? — отгоняя соблазн, подумал Иванко Кольцо.
И только отвернулся от одной, другая тут как тут. Румяней и краше первой, губы словно алый цвет, и зубы белой кипенью.
— Калачи! Горячие калачи! — манящим грудным голосом позвала она.
— Эй, святые угодники, спасите нас, — скроив насмешливо лицо, вздохнул чубатый казак. — Что поделаешь, атаман, сколько лет ласки не видел, а ведь и пес ее любит! — Он совсем было ринулся к калачнице, но Иванко решительно схватил его за руку и крепко, до боли, сжал:
— Годи, стоялый жеребец. Укроти норов! Мы ноне не просто гулящие люди, а послы по великому делу. Негоже нам только о себе думать! — Глаза Иванки светлые, строгие. Жаль бабы, да бог с ней! Вздохнул казак и отошел в толпу. А кругом такая крутоверть шла, не приведи господи! Среди раскрашенных лотков и скамеек, на которых разложены товары, слышались звонкие зазывы купцов, азартно расхваливавших свой товар:
— Шелка персидские!
— Мыло грецкое!
— Суремници для боярышень!
— Хозяюшки-молодушки, кому доброй рыбы? Соленой трески!
Обросший волосами до самых глазниц, как огромный лесной медведище, ликообразный мужик кричал на грузного сытого монаха:
— Копейки выманиваешь, народ от бесхлебицы и мора и так мрет. Люди падаю!. яко мухи осенние, прямо на дорогах, застывают на морозе. Хлеба труднику не докупиться. Шутка ли, в Москье четверть ржи — шестьдесят алтын. А где брать такие деньжищи? Ложись и умирай!..
— Правда, правда! — загомонили в толпе. — Жить тяжко…
— А когда было легче холопу? — раздался вдруг решительный голос. — Николи сладко простому люду не жилось. А на пахаре да на работном Русь держится.
— Пода-йте копе-ич-ку, — заканючил нищий.
— Брысь! — перебил все тот же крепкий голос. — Брысь! А слыхали, братцы, нашей земле — прибыль. Казаки повоевали Сибирь, раздолье и воля там простому человеку обещана.
— Радостную весть нам поведал трудник, — подхватили в толпе. — Не только горе да напасти нам, но и праздник народу пришел!
Иванко Кольцо смутился, переглянулся с казаками. Они затаились в толпе.
— Сказывают, край обширный и богатый, мужики! — протяжно продолжал вестник.
— Подвиг для простолюдина, для всей Руси совершен! — подхватил другой в толпе. — И кем совершен? Казаками. А кто они есть? Русские люди. Слава им, слава великим трудникам!
— Эх, братцы мои! — с жаром выкрикнул первый. — Открылась перед нами, перед всей Русью, ныне большая дорога встречь солнцу. Человеку с доброй душой и путь славный надобен. Хвала им, ратоборцам!
— Слава! — подхватили сотни глоток, и величание отдаленным громом прокатилось по площади.
Атаман с казаками свернули в глухое место. Под бревенчатым забором сидел калека с обнаженной головой, перед ним на земле — шапка. Ветер перебирал его седые волосы. Нищеброд пел:
Как зачиналася каменна Мисква,
Тогда зачинался и грозный царь,
Что грозный царь — Иван, сударь Васильевич,
Как ходил он под Казань-город,
Под Казань-город и под Астрахань:
Он Казань-город мимоходом взял,
Полонил царя с царицею.
Выводил измену из Пскова,
Из Пскова и из Новгорода..
Казаки толкались в самой гуще — хотели все выведать, увидеть. В одном месте шли суд и расправа. Палач с засученными рукавами бил кнутом беглого холопа. Он закусил руку, чтобы не кричать от боли, а по спине его от плети кровавые полосы. Впереди дьяк с приказом в руке, отсчитывает удары.
— Хлеще бей! — кричит он. — Да неповадно будет холопам чинить боярам разор!..
В другое время казаки непременно вступились бы за несчастного, но тут что поделаешь? Послы! Они ушли подальше от греха. Вот в толчее бирюч, надрывая глотку, выкрикивает царские указы. Постояли, постояли казаки и тронулись в третье место. Не успели они осмотреться, как внезапно, заглушая многоголосье толпы, ударили звонкие литавры. В самую людскую гущу въехали на белых конях два рослых бирюча в малиновых кафтанах, расшитых золотом. В руках у каждого парчовое знамя на длинном древке.
— Гляди, гляди, экие важные едут! Тут новости большие! — заговорили в толпе, в которой теснилось немало всякого наезжего из-за моря торгового люда.
Бирючи ударили в литавры; когда все притихли, один из них, громогласный, оповестил:
— Народ московс-ки-й!.. — Все вытянули шеи и ждали важного слова. — Ведомо ли тебе, что в стольный город Москву, к российскому великому государю, царю и великому князю Ивану Васильевичу, прибыло казацкое посольство бить царством Сибирским…
Огонь вспыхнул в сердце Иванки, он схватил за руку ближнего казака и прошептал:
— Чуешь, то про нас оповещают народ.
Казак засиял, снял шапку, перекрестился:
— Слава господу, до чести дожили… О труде нашем тяжком узнают ноне русские люди! Эх, братцы!..
Бирючи, котыхая парчовыми знаменами, уехали, и по Красной площади горячо и страстно загомонил народ:
— Радуйся, добрые люди, целое царство привалило!
— Эх, и казаки — удальцы!
— А кому в сем деле прибыль? Царю или народу?
— Народу ноне простору больше. Сказывают, в Сибири земля без конца-краю и кабальных нет!..
Повеселевшие казаки возвратились на подворье. Здесь их ждал пристав и объявил им:
— Готовьтесь, на этих днях царь вас примет.
Казаки стали готовиться к приему. Сходили в баню, долго парились, мылись. Надели чистое белье, обрядились в лучшие чекмени и со всем тщанием отобрали лучшие дары.
Как ни упирался Ишбердей, но и его свели в баню, мокрым мочалом отодрали стародавнюю грязь, окатили из ушата теплой водой. Князец фыркал и, выпучив глаза, в большом страхе кричал:
— Ой, что делаешь, казак! Мое счастье навек смоешь!
— К царю пойдем, кланяйся и говори одно: зверя-соболей в Сибири много-много и рад, что Кучума не стало!
— Угу! — кивнул головой Ишбердей. — Это правда, и наш земля мал-мало лучше московски. А про олешек забыл?..
Москва князьцу не понравилась: «Много шуму, крику, и чумы большие, заблудишься. Но город богат, гораздо богаче Искера!..»
В Кремле тоже готовились к приему сибирского посольства. Иван Васильевич стремился придать этой встрече пышность- «Пусть посмотрят враги Руси и задумаются над сим!».
Тронную палату убрали, — вымыли полы, окна, на Красное крыльцо разостлали яркие ковры. Стрельцов и рынд обрядили в новые кафтаны. Думный дьяк Висковатов и ближние государя установили порядок приема сибирского посольства и назначили день.
Этого дня ждали казаки. Только занимался рассвет Над Москвой, а они — обряженные и во всем готовые — начинали уже прислушиваться к скрипу саней за слюдяными окнами, к топоту коней, к шагам прохожих. Однако никто за ними не являлся. Так в тоске и досаде проходил день за днем. И вдруг в одно морозное утро кончились их жданки: на подворье раздался конский топот и Вслед за этим пронзительно-призывно затрубил рог. Казаки гурьбой выскочили на крыльцо. Перед ними на резвом аргамаке, в расшитом кафтане, красовался царский гонец, а кругом стрельцы и народ.
Гонец вскинул голову и спросил казаков:
— Кто тут старший?
Кольцо снял соболью шапку, поклонился; тронутые (/диной кудри рассыпались.
Гонец выкрикнул:
— Слушай царево слово! Поведено великим государем, царем и великим князем всея Руси, пожаловать в золотые палаты…
Все было готово к отбытию. Казаки быстро нарядилась в шубы. Ишбердей остался в малице.
В просторном возке уложены дары сибирцев. Казаки завалились в расписные сани. Важные, в толстых шубах, бородатые, они весело поглядывали по сторонам: «Эй, сторонись, Сибирь мчит!».
По всем улицам и площадям тьма-тьмущая народу. Над городом звон плывет, благовестят во всех соборах и церквах. Несмолкаемый шум стоит по всей дороге. Ямщики развернулись, стегнули серых гривачей и пронзительно засвистали:
— Эх, пошли-понесли! Ух, ты!..
Следом закрутила метель. Вымахнули на Красную площадь. У Спасской башни в ряд выстроились конные в черных кафтанах. Лошади под ними горячие, нетерпеливые, — грызли удила, с которых желтыми клочьями падала пена. Иванко взглянул оком знатока и обомлел: «Вот так кони! Шеи дугой, ноги — струны. На таком звере только по степи ветром мчись!».
Ямщики разом осадили коней. Ишбердей высунулся из саней и голосисто крикнул:
— Эй-лай, чего стал, гони еще!..
— Это кто же? — пробасил дородный стрелец.
— Сибирец. Князь! — с важностью ответил казак.
— Гляди ж ты, диво какое!
К Иванке Кольцо подошел дьяк Посольского приказа и поклонился:
— Отсель до царских покоев пешим положено идти!
Казаки вылезли из саней, легкой походкой двинулись за дьяком под темные своды Спасской башни, а позади народ во всю силу закричал:
— Слава сибирцам! Будь здрав, Ермак!
Вышли на кремлевскую площадь. Впереди дородный. румяный дьяк, за ним атаман Кольцо, за которым чинно следовали казаки. Озираясь и дивясь всему, шел оробевший Ишбердей. С кремлевского холма открывалась вся Москва; над ней тянулись утренние сизые дымки, жаром сияли кресты, горели золоченые орлы, и, уставив грозно жерла, в ряд стояли пушки и единороги.
Дьяк шел важно, медленно, объявляя толпившимся у рундука служилым людям:
— К великому государю сибирской земли послы…
— Сибирь… Сибирь… Сибирь… — катилось по толпе словечко и чем-то заманчивым зажигало всех. Сердцем чуя необычное, что навсегда останется в памяти, шли, боясь расплеснуть великую радость. Иванко и казаки.
Перед ними встали Красное крыльцо и высоченные, тяжелые расписные двери. На крыльце каменным идолищем стоял огромный человечище с черной, как смоль, бородищей — стрелецкий голова. На нем панцирь, новенький шлем, а при боку — тяжелый меч. Справа и слева застыл стрелецкий караул: молодец к молодцу, все в малиновых кафтанах.
Кольцо смело взошел на Красное крыльцо, за ним — остальные послы.
Дверь слегка приоткрылась, и в щель просунулась рыжая голова дьяка:
— Эй, кто гамит в столь высоком месте?
— Казаки! — не смущаясь, ответил Кольцо.
Сопровождавший дьяк взопрел от страха и шепотком подсказал:
— Не так, ответствуй по чину, как уговорено.
Тогда Иванко снял шапку, за ним сняли и остальные послы. Кольцо крепким, ядреным голосом продолжал:
— Сибирской земли послы до великого государя и царя Ивана Васильевича с добрыми вестями и челобитьем.
Дверь широко распахнулась, и посольство вошло в полутемные сени. В них по обе стороны тоже стояли стрельцы. Тут уж стрелецкий голова подошел к Иванке, низко поклонился и предложил:
— Не обессудьте, великие послы, сабельки да пищали придется снять и тут оставить.
Казаки загалдели:
— Да нешто мы можем без воинского убора. Мы с ним Сибирь повоевали. Мы славу добыли!
Откуда ни возьмись — важный боярин в горлатной шапке. Он умильно сузил и без того заплывшие жиром глаза, изрек:
— В царском месте шум не дозволен. Оружие сдать надлежит, таков непреложный обычай!
Внушительный голос боярина и его величавая дородность подействовали на казаков Они сложили на лавку сабли, пищали, чеканы. Ишбердей, робко улыбаясь, тоже снял дареную Ермаком саблю и, разведя руками, сказал:
— Русский дал и русский взял.
— Жалуйте, послы дорогие! — широким жестом поманил боярин послов в каменные расписные палаты. Иванко Кольцо и казаки приосанились и с бьющимися тревожно сердцами вступили на широкую ковровую дорожку. За ними служки несли сундуки, набитые сибирским добром.
Казаки шли через палаты, стены которых были покрыты кожами с золотым тиснением. Везде кисть умелых художников расписала своды и стены, оживила их. Непостижимо было, — сколь велик талант человеческий! Всюду ярь, лазурь, золотой блеск, переливаясь, манили глаз и чаровали сердце…
Дьяк откашлялся, огладил бороду, многозначительно оглянулся на посольство. Казаки догадались: пришли к Золотой палате. Боярские сыны медленно и молча распахнули перед ними высокие двери. Распахнули — и потоки света полились навстречу из большой светлой палаты, где все горело, сияло, переливалось позолотой. Плотные ряды дородных бояр, в парчовых шубах, в высоких, что черные пни, горлатных шапках, стояли вдоль стен. Были тут и князья в бархатных ферязях, расшитых жемчугом и золотом. Особо, в сторонке, пристроились иноземцы — послы и торговые люди, которых пригласили на торжество по указке Ивана Васильевича: «Пусть ведают: не оскудела Русь! Сильна и могуча!».
В палату торжественно вступили стольники, и сразу заревели трубы, а по Москве загудели самые большие колокола. За стольниками вошли послы Ермака, а с ними князец Ишбердей. Тут же выступали Строгановы, Максим и Никита, важные, осанистые.
Царь сидел на золоченом троне, украшенном самоцветами. На Грозном была золотая ряса, украшенная драгоценными камнями, на голове — шапка Мономаха. Выглядел царь торжественно и величаво, а пронзительные глаза его готовы были в любую минуту засверкать молниями. По правую сторону трона стоял царевич Федор, хилый, низкорослый, с одутловатым лицом, на котором блуждала жалкая улыбочка. Борис Годунов, статный, высокий, с быстрыми умными глазами, стоял слева у трона.
Подойдя к трону, Иванко и казаки опустились на колени. Вместе с ними пал в ноги и онемевший от изумления князец Ишбердей. Строгановы отошли в сторону, низко склонили головы.
Иван Васильевич с минуту внимательно разглядывал казаков: «Покорные, а на Волге, небось, головы крушили, — буянушки, неугомонная кровь!». Дольше и внимательней царь глядел на Кольцо Крепкий, ловкий, с проницательными быстрыми глазами и курчавой бородкой с проседью, Иванко понравился царю.
«Плясун, певун и, небось, бабник!» — определил царь.
— Встаньте! — громко вымолвил царь. — Приблизьтесь ко мне.
Атаман и казаки не шелохнулись. Только князец Ишбердей быстро вскочил и с нескрываемым любопытством разглядывал Грозного. «Велик человек, весь сияет, не Кучумка-хан!» — раздумывал вогул.
— Встаньте, верные слуги мои! — повторил царь. — Знаю вины ваши, но и послугу великую ценю. Кто только плохое помнит, а хорошее забывает, — недалекий тот человек. Старую опалу свою на вас, гулебщиков, перевожу в милость! Иван, подойди сюда!
Кольцо встал и, бросив соболью шапку под ноги, поднялся на ступеньку трона, низко склонился и приложился к жилистой руке Грозного. Царь поцеловал его в темя.
— Благодарствую. Всем казакам моим даю прощение и возношу хвалу господу, что силен русский человек и не дает он простору лютости врагов наших. Хвала богу, даровано нам приращение царства. Земли те были захвачены татарами, и народы их порабощены. Дед мой и отец вели торг с полунощными странами, а ныне их воссоединили с на!пей землей! — переведя взгляд на князьца Ишбердея, царь предложил: — Подойди сюда и скажи, рады твои сородичи братству нашему?
Ишбердей растерялся, но все же быстро-быстро заговорил:
— Кучумка — худой. Плохо-плохо жилось нам, теперь холосо, всё холосо! У нас земля богата, зверь всякий живет, рыба всякая плавает в реках, а чум у нас плохой. Твой чум лучше. Це-це! — князец защелкал языком и восхищенно закончил: — Такой чум и у хана не было…
Казаки поднялись и с обнаженными головами чинно стали в ряд. Иван Васильевич переглянулся с думным дьяком Висковатовым, и тот сказал Иванке:
— Не бойся, говори о своем челобитье великому государю. Милосерден и мудр царь! — Грузный дьяк склонился перед троном.
Кольцо проворно достал челобитную и, преклонив колено, подал ее царю.
— А ну, зачти сам! — улыбнулся Иван Васильевич.
Кольцо оробел, этой напасти — читать самому — он не ожидал. Однако делать нечего: заикаясь, Иванко принялся по складам читать грамоту.
Лицо Грозного светилось от еле сдерживаемого смеха.
— Не обессудь, атаман, — прервал он чтение. — В ратных делах, видать, ты из удальцов удалец, а в грамоте телец. Ну, да не кручинься, на то дьяки и подьячие есть. В сём деле они первые, им и писание в руки.
Он взял челобитную от Кольцо и передал думному дьяку Висковатову:
— Чти с толком, с разумением!
Дьяк откашлялся, развернул столбец, отнес послание подальше от глаз и стал громогласно читать. Каждое слово, вылетавшее из уст чтеца, как бы наливалось силой, твердело и грохотало по Золотой палате чугунным ядром. С блуждающей на устах улыбкой Грозный с явным наслаждением слушал. Казалось, его насмешливые глаза говорили Иванке: «Вот как надо великое дело оглашать». Но Кольцо не обижался: он понимал, что так нужно, и сам невольно заслушался бесподобным чтением.
Все слушали грамоту, затаив дыхание, и все глубоко верили, что это так и есть: Сибирь стала русской. Когда дьяк смолк, Иван Васильевич воскликнул:
— Шведы и шляхта думали унизить русскую землю. Не по-ихнему вышло! Ноне всякий видит, сколь несокрушим наш народ. Бог послал нам Сибирь!.. Ну, как нравится казакам на Москве? — неожиданно спросил Иванку царь.
Кольцо вздрогнул.
— Велика матушка, глазом не охватить, и разумом не все сразу поймешь! — низко кланяясь ответил он.
— Поживи тут! И вы, казаки, поживите. Жалую я вас хлебом-солью. Жду завтра в трапезную… А пока расскажи нам про царство сибирское…
Кольцо поклонился царю.
— Все мы, казаки, благодарствуем за хлеб-соль…
Тут Иванко стал рассказывать про татар Кучума, про горы скалистые, которые таят в себе руды железные и медные, и самоцветы невиданной красоты, про глубокие, многоводные реки, изобильные рыбой, про пушное богатство.
— Вот, государь, полюбуйся. Шлет тебе новая земля свои дары…
Крепкозубые молодцы в алых суконных кафтанах поднесли поближе сундуки и раскрыли их. Стал Иванко выкладывать мягких пушистых соболей, черно-бурых лис и густые теплые шкурки бобров, татарское вооружение.
Иван Васильевич все со вниманием разглядывал: и булатные татарские сабельки, и кольчужки, и копья, но больше всего его взор ласкали мягкая сибирская рухлядь и руды.
— Дьяк, — обратился царь к Висковатову, — отошли эти руды на Пушечный двор. Узнай, годны ли они для литья? Чтобы царство крепко держалось, ему потребно изобилие железных руд. Конями добрыми, шеломами железными да мушкетами меткими — вот чем обережешь державу да силу великую придашь войску!
— Истинно так! — согласился Иванко — А мы по простоте своей думали кистенем. да чеканом, да сабелькой управиться. В Барабе удумали хана Кучума настигнуть и порешить его остатное войско.
Грозный поднял умные, упрямые глаза и сказал:
— Скор, Иванушка! Кучум не так прост, чтобы разом сломиться… Дуб и надломленный бурей долго шумит.
Кольцо опустил глаза и стал теребить шапку. Грозный с ласковой насмешкой следил за ним. Узловатые руки царя крепко сжимали подлокотники, он весь подался вперед и, несмотря на ласковость, имел такой подавляюще властный вид, что как ни храбр и беспечен был Кольцо, а чувствовал себя малой птицей рядом с зорким орлом.
— Не кручинься, атаман, — добрым голосом сказал царь, — проси, чего надобно, для закрепления сибирской землицы!
Кольцо встрепенулся, поднял на царя посмелевшие глаза и стал перечислять нужды сибирского войска:
— Стрельцов бы побольше, пушек, фузий, зелья, коней добрых, мушкетов метких…
Иванко говорил четко, толково. Стоявший рядом статный боярин с курчавой черной бородой одобрительно кивал головой. Царь сказал ему:
— Борис, дознаешься обо всем. Запиши!
Годунов поклонился, ответил вкрадчивым голосом:
— Будет исполнено, великий государь!
Иван Васильевич устало закрыл глаза ладонью. С минуту сидел молча. Один из бояр медленно подошел к трону и с подобострастием вымолвил:
— Побереги себя, государь!
Он подмигнул Кольцо и тот понял, что прием окончен. Казаки снова-опустились на колени. Царь открыл глаза.
— Оповести всех, Иван, — твердым голосом обратился он к атаману. — Милую виновных казаков. Свою славу худую они смыли кровью и заслужили прощение своими подвигами. Жалую тебе шубу со своих плеч. Вторую — жалую Ермаку. Сам отберешь по росту. А еще ему кольчугу, — выдать ее из Оружейной палаты, да по доброй булатной сабле! А еще отпустить сорок пудов пороху да сто свинцу. Об остальном подумает Борис… А ты, дьяк — разумная голова, сготовь казакам подорожную грамоту и укажи в ней: по моему слову пропустить атамана Ивана с сотоварищи, — тут царь ласково оглядел казаков и князьца Ишбердея, — всем им ехать в сибирскую землю вольготно.
Грозный тяжело вздохнул и продолжал:
— Иван, дозволяю по Сибири и Закамью сыскивать гулящих людей и верстать в служилые. Надо домы строить, пашню поднимать, хлебушко сеять. Пусть учатся по-человечески жить. Ясак собирать рухлядью, баранами, шерстью и златом. Прямите мне службу, по крещенскому снегу везите ясак под надежной охраной… А я вас не забуду, и Строгановым накажу помогать вам одеждой и сапогами. Тут ли они?
Строгановы переглянулись, чинно и разом выступили вперед, поклонились Грозному.
— Тут мы, великий государь! — сказали оба.
— И вас не забуду. Все зачту…
Иван Васильевич хотел улыбнуться, но вдруг беглая судорога исказила его лад, он схватился за бок и тяжко вздохнул:
— Ох, грехи наши тяжкие…
Осанистый боярин в горлатной шапке опять встал впереди Иванки Кольцо:
— Великий государь притомился.
Строганов шепнул казакам:
— Пора, удальцы…
Сибирцы низко поклонились и стали медленно отступать. Иванко Кольцо с тревогой видел, как высокий худой царь Иван вдруг ссутулился, голову опустил долу, и руки его судорожно ухватились за поручни кресла.
Широкие позолоченные двери распахнулись перед казаками, и они покинули тронную.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Царь устроил в честь казаков пир в Кремле. Снова на тройках сибирцы ехали через всю Москву. Из уст в уста в народе шла молва о сказочном Сибирском царстве, поэтому везде радовались казакам. Простолюдины кричали вслед:
— Наши! Простыми мужиками ханское гнездо разорено!
Скоморохи на сборищах и торгах распевали песни о Ермаке, мешая правду с небылицами, делая его родным братом Ильи Муромца.
Тройки лихо подскочили ко дворцу. Бородатый ямщик в шубе, опоясанной кушаком, ловко осадил коней. Казаки вылезли из саней. Перед ними широкое крыльцо Грановитой палаты.
Палата — обширный величественный покой с высокими расписными сводами, в центре — отделанный золотом и лазурью опорный столб. На возвышениях — столы, накрытые дорогими скатертями, а перед ними широкие скамьи, изукрашенные индийскими и персидскими коврами.
Под сводами легкий гул, — рокочут голоса съехавшихся гостей. Рассаживаются все чинно, важно, — бояре строго соблюдают старшинство и звания.
За столами, в богатых ферязях, сидели и переговаривались Шуйские, Мстиславские, Голицыны. В застолицу протискался дородный князь Воротынский, соратник царя по Казани. Осторожно, как драгоценную рухлядь, и почтительно провели вперед ветхого митрополита. Его усадили по левую сторону от царского места.
Иванко, прищурив глаза, с любопытством разглядывал бояр и придворных, все больше и больше наполнявших пышный зал. Гул усиливался. «Эх, залетела ворона в высокие хоромы! — весело подумал о себе казак. — Ожидалось ли?»
Послы держались настороженно, стеснительно, положив руки на колени.
Стольники быстро и ловко уставили столы посудой: серебряными тарелками, кубками, корцами, сольницами; слуги в белых кафтанах внесли серебряную корзину с ломтями пахучего хлеба.
Напротив фигурного, сверкающего паникадила на возвышении стоял стол, покрытый парчовой скатертью, а у стенки высилось кресло с высокой спинкой, изукрашенной двуглавым золотым орлом. Вдруг распахнулись створчатые двери, и разом погас гул. В дверях показался Иван Васильевич. Опираясь на посох, в длинной малиновой ферязи с рукавами до полу, перехваченной кованым золотым поясом, в скуфейке, расшитой крупным жемчугом, он шел медленно. Длинный, с горбинкой, с нервными подвижными ноздрями нос походил на орлиный клюв. Тонкие бескровные губы плотно сжаты, в углах их резко обозначились две глубокие складки. Царь ни на кого не глядел, но все затаились. Один за другим поднимались гости: и бояре, и дьяки думные, и стольники. Вскочили и казаки. Суровое, жестокое читалось в лице Грозного. Несмотря на хилый стан его, на старческую походку, все же сразу угадывалась в нем большая и непокоримая внутренняя сила.
Царь подходил к своему месту, и взор его упал на Ивана. И сразу повеселело лицо Грозного. Неожиданная улыбка смягчила резкие черты, и он, кивнув головой атаману, сказал:
— Здравствуй, Иванушко. Чаю, в Сибири у вас помене чванства…
Это прозвучало вызовом боярам, они молча проглотили обиду.
Иван Васильевич поднялся к своему столу, поклонился гостям, и те пред ним низко склонились.
Грозный сел, и в палате снова зарокотали голоса. Царь подозвал глазами хлебников, и те начали оделять гостей ломтями хлеба.
В первую очередь румяный слуга в белой ферязи подошел к атаману и громко сказал:
— Иван Васильевич, царь русский и великий князь московский, владетель многих царств, жалует тебя, своего верного слугу, Ивашку Кольцо, хлебом!
Постепенно все были наделены хлебом. Царь поднялся и поклонился митрополиту:
— Благослови, отче, нашу трапезу!
Митрополит в белом клобуке, на котором сиял алмазный крест, благословил хлеб-соль:
— С миром кушайте, чада…
Кухонные мужики в вишневых кафтанах притащили в палату огромные оловянники и рассольники, закрытые крышками. Молодцы в белых кафтанах корчиками разливали из них по мискам и тарелкам горячее. Молодец в бархатной ферязи, голосистый провора, объявил на всю столовую палату:
— Шти кислые с говядиной!
Казаки изрядно проголодались и без промедления взялись за ложки. Стали есть укладно, по-хозяйски. Молодец в ферязи шепнул Иванке:
— Ты шибко, атаман, не налегай. Пятьдесят перемен ноне…
— Этак брюхо лопнет, — засмеялся Кольцо, и не успел он глазом моргнуть, как миску со щами будто ветром сдуло. Проворы-слуги уже подавали другую миску — с ухой курячьей…
В жизни такого не едали казаки. Рыжий казачий сотник Скворец, усердно работая ложкой, жаловался:
— И отведать толком не дадут. В младых годах и в больших силах сохой-матушкой землю пахал. Одно и знал, что хлебушко — калачу дедушка. А тут зри… — перед ним уже поставили уху щучью с перцем, и он замолк.
Кушанья менялись так быстро, что с толку сбились казаки. Подавалась на стол и уха стерляжья, и уха из плотвы, из ершей, карасевая сладкая, уха из лещей… Словно изо всех озер и рек наловили рыбы для царского пира.
Молодец в бархатной ферязи оповестил звонко:
— Пироги с визигой!
Кольцо вздохнул: «Всего не переешь! Поберечься надо!».
Стольник поднес атаману золотую чашу с медом и оповестил:
— Жалует тебя, атаман, великий государь медом ставленным!..
Иванко бережно взял золотую чашу, поклонился царю и заговорил:
— Великий государь и преосвященный владыко, бояре, служилые люди и весь честной народ, что собрался тут на пированье, хочется мне горячее слово молвить, да не горазд я на сем деле. Скажем одно: жаждут наши сердца верой и правдой послужить отчизне. Поднимаю сей кубок за здоровие царское, за государя Ивана Васильевича, коего потомки наши не забудут за то, что на веки вечные утихомирил татар. Разорил он волчьи логова — царства Казанское и Астраханское, а ныне взял под свою высокую руку Сибирь. Во здравие! — Он залпом осушил чашу и оборотил ее вверх дном над головой.
Гости все последовали примеру, хоть иным боярам и не хотелось пить за «истребителя боярских родов».
Князь Ишбердей ел все и хвалил:
— Богат царь, сыт много… Жалко, в животе места мало…
Особенно понравились ему меды. Но после четвертого кубка он свалился под стол и захрапел.
Царю понравилось казачье слово, и он послал Иванке вторую чашу.
— Сие самое дорогое, — предупредил молодой боярин. — Не вино, а огонек!
Иванко и вторую чашу поднял и сказал:
— А теперь дозволь, великий государь, выпить за наш русский народ. Он большой трудолюб и воитель!
Выпил, опрокинул вторую чашу казак и не захмелел. Даже видавший виды Грозный покачал головой:
— Кто крепко пьет, тот смертно бьет!
— Твоя правда, государь! — встали и поклонились казаки. — Мы через смерти, через беды, через горе шли и все перенесли — претерпели. А таких, батюшка Иван Васильевич, нас не счесть. Не повалить Русь потому никакому ворогу!..
От здравиц у многих бояр захмелели головы, не слушались руки. Дорогое вино проливали на скатерть, на редкостные ковры, устилавшие скамьи, на ферязи, на парчовые шубы, но никто не замечал этого…
Митрополит тихонько удалился, когда гомон стал сильнее. Кухонные мужики внесли в гигантском корыте, кованном из серебра, саженного осетра.
Иванко Кольцо весело крикнул на всю палату:
— Вот так рыбица. Из Хвалынского моря пришла, в Астрахани была, и Казань не минула, — ныне все берега — русские, и земля наша велика и сильна. Слава тому, кто побил татар!
— Слава! — сразу заорали сотни здоровых глоток. А слуги подносили все новые золотые и серебряные кубки и чаши, в которых играли искрами пахучие цветные вина…
Государь сидел, пристально рассматривая пирующих. Зимний день быстро угасал, слуги бросились зажигать свечи в позолоченных светильниках, которые возвышались на столах. С люстры спускалась нить, натертая серой и порохом, она тянулась к каждой восковой свече. Слуги поднесли огонек к нити, и он, веселый, быстрый, поднялся вверх, обежал все свечи, и языки пламени радостно заколебались. В палате стало светлее, уютнее.
А блюда все продолжали носить.
Казаки ели и хвалили икру стерляжью, соленые огурцы, рыжики в масле, балычки белужьи. Еда чередовалась с медами.
Глаза Ивана Васильевича встретились с взглядом Иванки.
Осмелевший от вина атаман сказал:
— Гусляров бы сюда, пусть душа у всех возрадуется.
Царь повел глазами, — и вмиг распахнулись двери, в палату ввалились дудошники, скоморохи и гусляры И пошла потеха. Иванко выбрался из-за стола и поклонился Грозному:
— Дозволь плясовую?
Видя просветленное лицо Ивана Васильевича, казак подбоченился, топнул ногой и пошел откалывать русскую. Хорошо плясал. Чванливые бояре заерзали на скамьях — Эх, лихо!..
В палате стало еще душнее. Изразцовые печи пылали жаром, пахло воском и потными мехами. По лицу плясунов обильно растекался пот. Вдруг из-под стола на карачках выполз князец Ишбердей и полусонным голодом заорал:
— Эй-ла! Давай мьед!..
Бояре и казаки засмеялись. Пляс кончился. Пошатываясь, Иванко вернулся к столу, поднял глаза на царское место, но царя уже не было — он тихо удалился из Столовой палаты…
Пир кончился, догорали свечи в шандалах. Хмель свалил слабых и жадных. Пора по домам!
Иванко Кольцо поднялся, поклонился гостям и взял за руку Ишбердея:
— Ну, милай, натешился. Пора и честь знать!
Казаки вышли на площадь. Над Кремлем сияли крупные звезды, под ногами искрился снег.
Давно мечтал Иванко Кольцо побывать на Пушечном дворе, который был поставлен на берегу Неглинки-реки. Двор обнесен высоким дубовым острокольем, и ночами над ним, как яркие зарницы, часто вспыхивали отсветы пламени. Литейщики в эту пору сливали по желобам расплавленный металл в ямы, в установленные формы.
Кольцо любил огневой бой. Душа его ликовала, когда из черных жерл пушек вырывались раскаленные ядра, рокотал гром и от грома тряслась земля.
В морозное утро Кольцо с казаками подкатил к воротам Пушечного двора. Привратник отвел коней под навес и вызвал главного оружничего, который ведал двором. Пришел статный, русобородый окольничий и, поклонившись послам, с готовностью объявил:
— Повелено государем, не таясь, показать вам наше немудрое мастерство.
Оружничий повел гостей в глубь двора. Последний был тесно застроен деревянными строениями. Налево — приказ, посредине площадки — два литейных амбара, дальше — кузницы, формовочные и холодные мастерские. Неподалеку у ворот склады с металлами, железным ломом, а в иных хранились готовые пушки. Едкий черный дым угарно носился в воздухе, от него щекотало в носу и першило в горле. Весь двор кругом был черен от копоти и дыма.
Казаки переступили порог литейного амбара. В первую минуту они ослепли от яркого сияния: блистали звезды — искры разливаемого сплава. Постепенно, однако, обвыкли, пригляделись. В середине мастерской стоял полуголый сильный детина со смелыми, строгими глазами. Подстриженные в кружок волосы были забраны под ремешок. Литец внимательно следил за раскаленным сплавом, который лился в форму. «Силен человек!» — с похвалой подумал Иванко и подступил к мастеру:
— Как звать?
— Андрей Чохов.
— Добрую, знать, пушку льешь?
Литец усмехнулся, перебрал пальцами мягкую золотую бородку.
— Как не добрую! — отозвался он. — Сколько старания пошло! Моя бы воля, я такую пушку сотворил, что всем диво-дивное…
Полуголые литцы, — крепыши, перемазанные сажей, — озабоченно следили за желобами, по которым струился расплавленный металл.
Мастер покрикивал:
— Не замай, гляди в оба! Не перелить медь…
Кольцо очарованно глядел на работу литцов.
— Веселая работенка! — вырвалось у него.
— Куда веселее! — отозвался работный в прожженном кожаном фартуке, с зелено-бледным лицом. — И за угар[62], и за пережог дров пеню вноси, а то снимай портки и под плети!
Андрей Чохов нахмурился.
— Ну-ну, Власий, смолчал бы, бога ради. Всякое бывает, — сдержанно подтвердил он. — Наше дело холопье… Сколько души ни вкладывай, одна почесть… И огрехи, конечно, бывают… — Мастер вдруг озлился — Сколько раз тебе, Влас, толкую — не болтай, и плетей будет помене!
Он замолк и отвлекся на литье.
Скоро ослепительный свет стал гаснуть, померкли сияющие звездочки на раскаленной поверхности, и металл приобрел ровный вишневый цвет. Лицо Чехова, озаренное отсветом стынущего металла, порозовело.
Внезапно мастер подошел к Иванке и спросил:
— Из приказных?
— Куда мне в приказные, не с моей душой сидеть в мурье, — смеясь, ответил Кольцо. — Казаки мы. Из Сибири прибыли!..
Мастер на мгновение онемел, в изумлении разглядывая атамана.
— Так вот ты какой! — восхищенно сказал он. — А Ермак Тимофеевич?
— Он посильнее меня да разудалее. И ума — палата!
— Ах ты, какой ноне праздник у нас! — вскрикнул Чохов. — Литцы, вот они — сибирцы!..
Со всех углов литейного амбара сошлись работные и окружили казаков.
— Любо нам увидеть вас! — искренно признался корявый литец. — Спасибо, — не погнушались, заехали.
— Погоди! — перебил Чохов и бросился в угол, где стояла укладка. Он распахнул ее и вынул что-то, обернутое в ряднину. Бережно развернул холст, и в руках его оказалась превосходной работы пищаль. Чохов повернул ее так, что блеснули золотые насечки. Влюбленными глазами мастер обласкал оружие, встряхнул головой и решительно протянул пищаль атаману. — Возьми и передай от нас Ермаку Тимофеевичу. Бери, бери…
Иванко любовно рассматривал дар, глаза его заволокло туманом… Литец продолжал:
— Скажи ему, что робим мы одно с вами дело. И то, что добыли казаки, во веки веков в память ляжет.
Слова мастера работные встретили одобрительным гулом.
Кольцо прижал пищаль к груди, поклонился низко и сказал в ответ только одно слово — «спасибо». Больше сказать ничего он не мог — такое глубокое волнение охватило его.
Казаки торопились возвратиться в Сибирь, но вырваться из Москвы не так было просто. В приказах подьячие и писцы усердно скрипели перьями, сплетая велемудрые словеса указа. По амбарам и кладовым отыскивали и укладывали в дорогу потребные сибирскому войску припасы. Казначеи отсчитывали жалованье. Все до грошика выдали сибирскому послу. Ефимки, полтины и алтыны упрятали в кожаные мешки и отвезли казакам на подворье.
Погрузили в обширные возки и сукна, и шубы, и два панциря. Самый дорогой, с позолотой по подолу и сияющими орлами, — Ермаку Тимофеевичу. Иванко долго разглядывал его в Оружейной палате, перебирал мелкие стальные колечки, которые, тихо позвякивая, серебристой чешуей скользили из горячих ладоней казака. Панцирь, рассчитанный на богатыря, сверкал, брызгал солнцем, струился серебром. Старые мастера-оружейники, много видавшие на своем веку, не сводили восторженных глаз с воинского доспеха. Высокий, с крупным лысым черепом, с умным взглядом чеканщик тихо обронил:
— Цены нет этому диву!
У Иванки в сердце вспыхнул огонек. Он благодарно ответил мастеру:
— Его только и носить самому батьке Ермаку Тимофеевичу! — В словах Кольцо прозвучала гордость за своего атамана. Старик понял его чувство и степенно сказал:
— Богатырю и одежда по плечам! В добрый час…
Из каменных кладовых выдали послам соболью шубу с царского плеча, вызолоченный ковш. Драгоценную кладь бережно упрятали. Пора бы в путь-дорогу! Однако Иванке хотелось еще раз увидеться с царем. Несколько дней ходил он в Кремль, подолгу стоял у резного крыльца, к которому, по стародавнему обычаю, по утрам собирались московские придворные, но так и не увидел больше Грозного. Царь чувствовал себя плохо и все время проводил в постели или в своих покоях.
Угрюмо плелся Иванко по шумному Пожару[63]. Он уже привык к толчее и гаму и не замечал их.
— А ну-ка, Миша, покуражься, как боярин Шуйский! — совсем рядом с казаком раздался голос поводыря. Рослый, с огненной бородищей мужик в лаптях держал на цепи медведя. Любопытный народ хохотал от души: выпятив пузо, зверь важно, с перевалкой, топал по синеватому снегу.
— Как есть боярин! — смеялись в толпе.
В другое время Иванко полюбопытствовал бы на зрелище, а сейчас было смутно на душе. Казак миновал толпу и попал в шубный ряд. У прилавка стояла немолодая, но румяная и пригожая собою женщина с мальчонкой лет трех. Купец раскинул перед женщиной заячий тулупчик.
— Гляди — любуйся, эко добро! — расхваливал купец свой товар. — Тепла и легка шубка, в самый раз мальцу! Полтина!..
— Ой, милый, велики деньжищи! Где их взять нам? — приятным грудным голосом заговорила женщина. Атаман насторожился: где-то он слышал этот голос. Он подошел поближе. Большими серыми глазами ребенок молчаливо уставился в казака. Между тем его мать говорила:
— Слов нет, хороша шубка — по росту, да не по деньгам! — Она стояла, огорченно склонив голову, не в силах оторвать глаз от мягкого тулупчика. Казаку вдруг стало жаль и ее и мальчугана, он полез в бездонный карман свой и вынул кису с рублевиками.
— Плачу! — огромной лапищей Кольцо сгреб шубку, встряхнул ее и, обратясь к малышу, сказал — А ну, обряжайся, малый! Ходи на здоровье, да поминай горемыку-сибирца!
Женщина всплеснула руками:
— Да разве ж это можно? Мужик спросит, где взяла…
Внезапно речь ее оборвалась, она вскрикнула и, к удивлению шубника, кинулась на грудь бородачу.
Обнимая казака, давясь жаркими слезами, она заголосила:
— Иванушка, братец, да ты как тут оказался? Ой, миленький! Ой, родненький, пойдем, пойдем скорее отсюда!
— Никак, Клава! — в свою очередь удивился и вскрикнул Кольцо. Он бережно обнял сестру и расцеловал.
— Ну вот, и торг состоялся! — ухмыляясь в бороду, насмешливо обронил купец.
— Ты не скаль зубы! — оборвал его ухмылку атаман. — Погоди, сестра, дай расчесться за тулупчик. Он со звоном выкинул на прилавок полтину:
— Получай!
С минуту он молча смотрел на сестру, потом спросил:
— Плохо живешь, сестреночка?
Клава опустила глаза, неслышно отозвалась:
— В ладу с Васюткой моим живем. Он плотник, да у него подрядчик не из добрых.
Кольцо протянул кису:
— Бери, тут все твое!
— Ой, братик, да тут не счесть, сколько!
Купец за прилавком зыркнул глазами по сторонам, сметил бороденку ярыжки из сыскной избы и вдруг завопил:
— Разбойник! Лови его!..
Клава в испуге закрыла глаза, побледнела.
— Ну, Иванушка, пропали теперь, — прошептала она. — Не в добрый час ты с Волги сюда набрел!..
Казак и не думал бежать. Он бережно обнял сестру за плечи:
— Не бойся, Клава! Старое быльем поросло. Ноне…
За криками толпы Клава не разобрала слов брата. Падкие до зрелищ московские люди бежали со всего Пожара и в разноголосье кричали:
— Лови, держи вора!
— Беги, Иванушка! — с мольбой просила Клава.
Через толпу в круг въехали два пристава, а с ними молодой окольничий. Кольцо сразу узнал его — участника пира во дворце. И окольничий удивился встрече:
— Кто же вор? — спросил он.
Сняв шапку, низко кланяясь, купец, торопясь, рассказал о своем подозрении:
— Много деньжищ ни за что, ни про что бабе бросил!
— Да ты, борода, ведаешь, кто сей казак? Да то сибирский посол. За бесчестье и смуту получай! — окольничий взмахнул плетью и стал хлестать шубника.
Словно ветром, переменило настроение толпы. Мужики подзадоривали бьющего:
— Хлеще бей сутягу!
— Братцы, братцы, гляди, — кто-то закричал в толпе, — вот он, сибирец. Слыхано, верстает народ на вольные земли! Айда просить!..
Клава присмирела и ласково разглядывала брата:
— Так вот ты какой стал! Не думала, не гадала…
— А ты все такая же… шальная? — вспомнил прошлое Иванко.
Сестра смутилась, потупилась:
— Нет, шальной я не слыву. Все не забуду Василису. Грех, братец, на моей душе…
Они незаметно вошли в толпу. Счастливые, радостные, не слыша криков, шума, никого не видя, они рассказывали друг другу о своей жизни.
— Прибрела я в Москву и тут свое счастье нашла, — поведала Клава. — Прибилась к плотницкой артели, и заприметил меня молодой плотник-верхолаз Василий. На всю жизнь, на верность, братец, полюбила его. И счастлива я, Иванушка! — Она крепко прижала к себе сына и, улыбаясь своим сокровенным мыслям, мечтательно призналась — Сплю и вижу, что и мой Иванушка отменный мастер будет… В твою память сынка так нарекла, братец.
Кольцо хотелось говорить сестре ласковое, приятное — так был рад, что жива она. Он улыбнулся и, схватив мальчонку на руки, похвалил:
— Красавец, весь в тебя, Клава!
Пошел снежок. Мягкие звездочки его запорошили густые ресницы женщины; она раскраснелась и еще больше похорошела.
Иванка шел рядом с ней и все думал: «Надо ж, родную душу нашел! И слава богу, угомонилась сестричка, нашла свою стезю. А я вот тронут уже сединой, а все угомону нет! Эх, казак, казак!».
Клава привела брата на Арбат. Хоромина из пахучего соснового леса смотрела открыто и весело. Не менее добродушно выглядел и хозяин ее — муж Клавы! Он по-родственному обнял Иванку и сказал:
— Вот не ждал такой радости!
Плотник был статен, молодецкого роста, широк плечами. Лицо светлое, честное, в окладистой русой бородке.
— Может, любовался храмом покрова?[64] — говорил он. — Так и моя доля работенки в нем есть. Юнцом был, вместе с наставником-верхолазом ладил грани главного шатра. Высоко, ой, высоко поднимались на лесах, только ветер гудел в ушах. А Москва вся внизу, — широка и пестра! Глянешь в сторону — Москва-река и притоки блескучими лентами вьются среди просторов. Довелось мне и строителей сего дива видеть: Варму и Постника…
Василий влюбленно говорил о своем мастерстве. Клава не сводила ласковых глаз с его лица.
— А ты покажи Иванушке, какую леность немудрыми инструментами ладишь! — попросила она.
Василий охотно снял с полатей доски со сложной резьбой. Узор на диво был приятный.
— Руки у тебя, вижу, золотые, — похвалил Кольцо верхолаза. — Талант великий! Однако простор ему нужен. Айда, Василек, с нами в Сибирь — хоромы и храмы строить!
Лицо женки зарделось, вспомнила Ермака, так и хотелось спросить брата: «Все так же недоступен он? Суров?». Но смолчала и, подумав, ответила за мужа:
— Погодить нам придется, братец. Вот сынок подрастет, тогда и мы за войском тронемся.
Плотник согласно кивнул Клаве.
Казак весь вечер прогостил у сестры, и, как никогда, на душе у него было уютно и тепло.
Пока Кольцо отсутствовал, на подворье, где остановились казаки, появились люди разного звания и ремесла. Таясь и с оглядкой просились беглые люди:
— Возьмите, родимые, на новые земли!
— Не всякого берем, — оглядывая просителя, paccyдительно отвечал черноусый казак Денис Разумов. — Нам потребны люди храбрые, стойкие, в бою бесстрашные, да руки ладные. Сибирь — великая сторонушка, а‘мастеров в ней — пусто.
— Каменщик я, — отвечал коренастый мужик. — Стены ладить, домы возводить могу.
— А я — пахарь, — смиренно кланялся второй, лохматый, скинув треух.
— По мне охота — первое дело. Белковать мастак! — просился третий.
— А ты кто? — спросил Денис чубатого гиганта с посеченным лицом.
— Аль не видишь, казак! — бесшабашно ответил тот. — Одного поля ягодка. Под Азовом рубился, из Ка-фы убег, — не под стать русскому человеку служить турскому салтану, хвороба ему в бок!
— Вижу, свой брат. А ну, перекрестись! — сурово приказал Денис. Беглый истово перекрестился. Денис добыл глячок[65] с крепким медом, налил кварту и придвинул к рубаке. — А ну-ка, выпей!
Прибылый выпил, завистливо поглядев на глячок.
— Дозволь и остальное допить! — умиленно попросил он. — Не мед, а радость светлая.
— Дозволяю! — добродушно улыбнулся Денис и, глядя, как тот жадно допил, крякнул от удовольствия и сказал весело: — Знатный питух! А коли пьешь хлестко, так и рубака не последний. Поедешь с нами! И тебя беру, каменщик, и тебя, пахарь, — за тобой придет в поле хлебушко — золотое зерно!..
Три дня грузили обоз всяким добром, откармливали коней. На четвертый, скрипя полозьями, вереница тяжело груженных саней потянулась из Москвы. Клава и верхолаз Василий провожали казаков до заставы. Слезы роняла донская казачка, прощаясь с братом. Улучив минутку, стыдливо шепнула Иванке:
— Передай ему, Ермаку Тимофеевичу, поклон и великое спасибо! Скажи: что было, то быльем поросло. Нет более шалой девки. Придем и мы с Васильком в сибирскую сторонушку города ладить…
Кони вымчали на неоглядно-широкое поле, укрытое снегом. Дорога виляла из стороны в сторону, сани заносило на раскатах, подбрасывало на ухабах. Атаман оглянулся: Москва ушла в сизую муть, на дальнем бугре виднелись темные точки — Клава с мужем. Еще поворот, и вскоре все исчезло среди сугробов.
Далека путь-дорога, бесконечна песня ямщика! Мчали на Тотьму, на Устюг. Тянулись поля, леса дремучие, скованные морозом зыбуны-трясины, глухие овраги…
Казаки перевалили одетый в глубокие снега Каменный Пояс. И хотя ярки были еще у Иванки воспоминания о Москве, но думки о Сибири уже полностью владели им.
«Как там в Искере? Живы ли? Здоровы ли батько и казаки-братцы?»
Над лесами, реками и долинами уже светило вешнее мартовское солнце. В небе — светлый простор. Ишбердей встрепенулся и запел ободряюще:
Белокрылая
Улетает зима,
Скоро зашумит Обь-река.
Эй-ла!..