Гостей окружают старики с морщинистыми лицами, женщины. И каждый говорит казакам:
— Пайся, рума, пайся! — Здравствуй, друг, здравствуй!
По их приветливым лицам угадывает Иванко, что казаки — желанные гости. Ишбердей с улыбкой говорит Кольцо:
— Гляди, тут самые красивые женщины и девушки, не обижай их.
Расталкивая толпу, на Иванку взглянула смуглолицая хохотунья. Она призывно смеется ему в лицо:
Он совсем белый! Может быть слабый! — говорит она и приглашает в свой чум. — Идем к нам.
Ишбердей тут как тут, подмигивает девушке:
— Казак силен! Он вача-великий стрелок. Бьет летящую над головой птицу и быстро убегающего зверя.
У девушки зарумянилось лицо. Пухлые губы суживаются в колечко, из которого вырывается один-единственный звук удивления:
— О!..
Смуглянка восторженно смотрит на лихого Иванку. У нее слегка косоватые, но очень приятные глаза. Казак не утерпел и смело прижал девушку к себе:
— До чего же ты хороша, милая!
Ишбердей и старики рассмеялись:
— Можно, можно… Она девушка…
Сильно заколотилось сердце у Иванки! Он взял ее за руки и пошел с ней к темному чуму, из которого вился дымок.
— Как тебя звать? — спросил Иванко по-мансийски.
— Кеть, — ответила она и еще крепче сжала руку казака.
Больше Иванка не знал слов ее языка. Ему многое хотелось сказать ей, и он на разные лады повторял лишь одно слово, придавая ему разные ласковые оттенки.
— Кеть… Ке-е-ть… Кет-ть… — говорил Иванко, теплым взглядом лаская девушку. Он любовался этой, словно отлитой из бронзы, ладной красавицей.
Она засмеялась и ткнула ему в грудь пальцем. Кольцо понял и сказал:
— Меня звать Иванко. Иванко!
— Ванко… Ванко… — подхватила она, радуясь как ребенок.
Взглянув на игру сполохов, она что-то сказала Кольцо. Он обернулся к Ишбердею.
— Говори, что сказано?
— Она говорит — там край неба, — показывая на сияние, перевел князец. — Но с тобой она не боится идти хоть на край земли.
Казак взглянул в радостное лицо девушки, вздохнул и ответил:
— И я с тобой пошел бы до самых сполохов, пусть сожгут меня, да спешу, к русскому царю тороплюсь.
Она не поняла, но еще крепче прижалась к плечу казака.
Вошли в чум. Из-за очага поднялся крепкий, плечистый охотник-манси. Он поклонился казакам и что-то крикнул Кети.
Она засуетилась, добыла мерзлой сохатины, стала строгать ее, напевая по-своему и поглядывая на Иванку.
Ишбердей жадно ел сохатину и хвалил:
— Илгулуй-вача и большой пастух. Олешек у него много-много. Сколько звезд в небе. Чохрынь-Ойка оберегает его стада от волков и злых духов…
Лицо у Илгулуя длинное, с резкими чертами. Он держится с достоинством, в руках у него «лебедь», и он говорит по мансийски Ишбердею:
— Гости-хорошие люди. Они понравились моей дочери Кети. Я зарежу им молодую важенку и напою их горячей кровью…
Илгулуй тронул струны «лебедя» и протяжно запел. Иванко встрепенулся, — в песне он услышал знакомое, родное слово — «Ермак». Оно не раз повторялось в лад звукам. Ошеломленные, взволнованные, казаки безмолвно слушали пение охотника.
Сполохи погасли в небе. Синие огни колебались в очаге. Лицо Кети стало задумчивым.
— О чем пел вача? — спросил у Ишбердея Иванко, когда смолкла игра на «лебеде».
Князец торопливо проглотил большой кусок сохатины, омоченный горячей кровью, и перевел:
— Он сказывал, что много ходил по лесам и плавал по рекам. И везде выходили родичи и сказывали: «Конец хану Кучуму! Его руки не протянутся больше к олешкам манси. Пришел на Иртыш богатырь и привел сильных русских. Они побили хана и мурз и сказали мне — ты человек!».
Иванко поклонился Илгулую:
— Спасибо, друг.
Хозяин чума сказал Кети:
— Ты давай гостю лучшие куски!
Востроглазая Кеть просила Иванку:
Ешь, много ешь! Сильный был, станешь сильнее!
Казаки насыщались, пили взятый с собой мед, и вогулов поили. От пытливых глаз Кети Иванке и сладко, и грустно. Не утерпел и запел свою любимую песню:
Как на Черный ерик, да на Черный ерик
Ехали татары-сорок тысяч лошадей…
Казаки дружно, голосисто подхватили:
И покрылся берег, ой покрылся берег
Сотнями порубанных, пострелянных людей…
С дрожью в голосе, с тоской, хватающей за сердце, Иванко разливался:
Тело мое смуглое, кости мои белые
Вороны да волки, вдоль по степи разнесут,
Очи мои карие, кудри мои русые
Ковылем-травою да бурьяном порастут…
И опять казаки разудало подхватили:
Любо, братцы, любо! Любо, братцы, жить!..
С нашим атаманом не приходится тужить…
Они долго пели удалецкие песни, пока огонек в камельке не стал гаснуть.
— Спать надо, отдыхать надо! — сказал Ишбердей, — завтра олешки побегут быстро-быстро!
Улеглись с чуме на олених шкурах. От очага шло тепло. Прищуренными глазами Иванко смотрел на золотой глазок огонька и видел склоненное над очагом задумчивое лицо Кети.
За пологом воет ветер, а в углу чума сладко храпит Ишбердей, лунный свет серебрится сверху. Слышно, — пофыркивают олени. А Кеть все смотрит и смотрит на казака печальными глазами…
Сон одолевает Иванку, он поворачивается и, засыпая, думает: «Хороша девка!» И сразу отошло все: погас золотой огонек, исчезло задумчивое лицо Кети, и сон, крепкий и здоровый, охватил тело.
Встали на синей зорьке.
— Олешки ждут! Скорей, скорей! — оповестил Ишбердей.
Огонек все еще светится в полумраке чума. Кеть с тихой лаской следит за Иванко. Кольцо встретился с ней взглядом, И глаза девушки спросили:
— Мы еще увидимся?
Кольцо кивнул, ответил:
— Я вернусь к тебе, Кеть!
Внезапно вспыхивает соблазнительная мысль: «А если смануть девку?» Но тут же вспомнился Ермак, и Иванко подумал: «Ах, батько, батько, зря ты суров! Поглядел бы ты на нее, — до чего хороша». Ермак, наверное, ответил бы ему: «Горячее сердце у тебя, Иванко, податливо на сладкое, на ласку». И верно: податливо! Но что поделаешь, когда без ласки тошно.
Кольцо выбрался из чума. И сразу будто угодил в огромный горшок с простоквашей, — валил густой, липкий снег.
— Там река, она идет с гор, — показал на запад князец. — Олешки побегут туда!
Кругом была сплошная муть, только слышались крики погонщиков и чуть виднелся дымок над чумом. Не хотелось Кольцо покидать теплый чум и девушку.
В последний раз он обернулся. Рядом стояла Кеть.
— Вача, вача, ты скорей возвращайся, буду ждать! — попросила девушка.
— Что она говорит? — спросил у Ишбердея Кольцо.
Князец махнул рукой:
— Эй-ла, что может говорить девка, когда ей человек по сердцу!
— Люба ты мне, — от всего сердца сказал девушке Иванко, — да спешу! Коли дождешься, спасибо!
— Пора, пора! — закричали погонщики. Запахнувшись в волчью шубу, казак сел на нарты; впереди с хореем в руках устроился Ишбердей. Снова раздался его окрик: «эй-ла!» — и олени сорвались с места. Снежная пороша закрыла все: и чумы с темными дымками, и провожавших вогулов, и хрупкий силуэт молодой, доброй Кети.
Безмолвна, глуха зимняя дорога по рекам Ковде и Тавде! Ни одного дымка, ни одного пауля, — все охотники забралиль в чащобы, где не так жесток мороз и где по логовам таится зверь, а по дуплам прячется пушистая, мягкая белка. Над дорогой часто нависают скалы, а на них каким-то чудом в каменистых трещинах держатся чахлые ели, одетые густым инеем.
Ишбердей торопил. Он гнал вперед днем и ночью, давая оленям короткий отдых, чтобы добыть ягель. Ночами полыхали северные сияния и часто выли оголодавшие лютые волки. Жгли костер, и пламя его нехотя раздвигало тьму. В черном небе горели крупные яркие звезды, отливавшие синеватым блеском. Золотое семизвездие Большой Медведицы низко склонилось над угрюмым лесом. Где-то в густой поросли, заваленной сугробами, журчал незамерзающий родник. Иванке чудилось, что невидимые струи текут и звенят над снегами из склоненного ковша Большой Медведицы. Сильно морозило, трещали сухие лесины, с грохотом лопались скалы. Казаки прислушивались к ночной тишине, к внезапному грохоту скал, вглядывались в звездное небо и думали: «Суровый край, безмолвный, — поди-ка, поживи тут!».
Иванко смотрел на пляшущие языки пламени, а сердце было полно сладкой тоски, — вспоминалась смуглая Кеть. Он поднимался от костра, уходил к сугробам и подолгу глядел на пушистый снег, изумрудно мерцавший под лунным светом, и ему казалось — вот-вот из леса выйдет на лыжах, в мягкой, расшитой красным сукном кухлянке, ласковая Кеть и, кося черными глазами, крикнет: «Пайся, рума, пайся»… Кольцо вздыхал, — было жаль, что никогда не увидит полюбившуюся Кеть. Вместе с грустью, однако, была и гордость, что вот он, Иванко, не забаловал, знает свое дело и спешит куда надо. Чтобы отвлечься от беспокойных мыслей, он лишний раз степенно обходил нарты и проверял, крепко ли привязаны коробы с рухлядью.
Ишбердей неожиданно вырастал перед казаками. Маленький, вертлявый, с обнаженной головой, он похвалял:
— Холосо, очень холосо!
В белесой мути обоз трогался дальше. Река бежала с гор, крепко застывая под ледяным одеялом. Она становилась уже, и крутые берега ее сошлись совсем близко. На вершине кедра, склонившегося над щелью, однажды увидели рысь. Иванко навел пищаль… Подбитый хищник упал на дорогу.
— О, холосо, шибко холосо! — похвалил Ишбердей.
Впереди выросли вершины горного хребта. Река иссякала, по еле приметному руслу тянется след лыж. Трудно, медленно вползали нарты на синий ледовый гребень.
Казаки шумно взмахнули шапками:
— Вот и Камень!… Э-ге-гей!..
Эхо далеко разнеслось по горам и ущельям.
— Пермь-земля! — показывая на хребты, объявил князец. Истосковавшиеся казаки радостно соскочили с нарт, зашумели:
— Здравствуй, милая, здравствуй, родная русская земля!
— Теперь река побежит на Русь. Пассер-я — сказал князец. — Шибкая река, большая вода! Серебристый день тускнел, заиндевелые и седые от тумана березники покрылись синью.