— Батько Ермак Тимофеевич чтит их обычаи, ласков с ними.
— Умная голова, — похвалил Годунов атамана. — Мы первая ему помога в том.
Еще о многом по-душевному говорил он с казаками, и те были довольны.
— Позови козмографа, — приказал подьячему Борис Федорович.
Вошел юноша в малиновой однорядке, с румяным лицом и быстрыми серыми глазами. Он пытливо уставился на Годунова.
— Садись и наводи на бумагу, где какие сибирские реки текут, откуда и куда! — деловито приказал Борис. — Сколько юртов там, и где какие леса, и горы, и какие руды в них. Посланцы все расскажут…
За резными слюдянными окошками засинели сумерки, когда казаки выбрались из дворца. Годунов провожал из до сеней. Тут он обнял Кольцо и поцеловал:
— Любы вы мне, казаки. Завтра, Иван, приходи за панцырями себе да атаману. По душе выбери!..
На широкой площади, перезванивали бубенцами, ждали лихие тройки. Были тут и купцы в шубах, крытые добрым сукном, кряжистые бородачи, бети боярские в цветных обнорядках, гудел пчелиным ульем простой народ: кузнецы, плотники, кожемяки, гончары, огородники. Завидев сходящих с высокого крыльца казаков, они замахали шапками:
— Спасибо, удальцы! Порадели за русскую землю! Еще одного хана сбили!
Сияющие, довольные казаки кланялись народу. Иван же Кольцо, смахнув бобровую шапку и отдав земной поклон, объявил:
— Слово ваше — великая честь нам. Будем робить на вас!
Казаки расселись в санях, и тройки понесли их из Кремля. Казалось сибирским послам, что не бубенцы разливаются под расписными дугами, а ликует, трепещется, как жаворонок весной, радость их и всех людей, что колышутся морем-океаном у кремлевских стен.
4
Царь устроил в честь казаков пир в Кремле. Снова на тройках сибирцы ехали через всю Москву. Из уст в уста в народе шла молва о сказочном Сибирском царстве, поэтому везде радовались казакам. Простолюдины кричали вслед:
— Наши! Простыми мужиками ханское гнездо разорено!
Скоморохи на сборищах и торгах распевали песни о Ермаке, мешая правду с небылицами, делая его родным братом Ильи Муромца. Колокола по всем церквам и монастырям все еще звонили, как на пасхальной неделе.
Тройки лихо подскочили ко дворцу. Бородатый ямщик в шубе, опоясанной кушаком, ловко осадил коней. Казаки вылезли из саней. Перед ними широкое крыльцо Грановитой палаты.
На ступеньках, не шевелясь, стояли по сторонам, подобранные молодец к молодцу, стрельцы в малиновых кафтанах. Остро отточенные бердыши поблескивали на зимнем солнце.
Казаки легкой походкой прошли в сени. Князец Ишбердей держался важно, надменно поглядывая на рынд. Дворцовые слуги в цветных кафтанах озабоченно подбросили под ноги казакам войлок. Князец подумал, что тут и место, — чуть не сел. Иванко во-время ухватил его за плечи:
— Ноги вытирай о войлок!
Посланцы оглядели свои сапоги. Сняли шапки, огладили волосы и степенно двинулись в палату. Были они наряжены в панцыри, даренные Грозным, в сафьяновые сапоги с серебряными подковками. Оружие-сабельки да мечи — на этот раз оставили на подворье.
Палата — обширный величественный покой с высокими расписными сводами, в центре — отделанный золотом и лазурью опорный столб. На возвышениях-столы, накрытые дорогими скатертями, а перед ними широкие скамьи, изукрашенные индийскими и персидскими коврами.
Под сводами легкий гул, — рокочут голоса съехавшихся гостей. Рассаживаются все чинно, важно, — бояре строго соблюдают старшинство и звания. Стольники в червчатых ферязях зорко следят за порядком.
Впереди, на видном месте, за столом расселись самые знатные бояре, доживавшие свой век. В тяжелых парчевых одеждах, расшитых золотом, с восковыми лицами, они походят на выходцев из загробного мира. Нет-нет, да и вспыхнет в их потухших глазах злой огонек — не могут угомониться старцы: «Гляди-ка, безбородый Бориска куда забрался!». Бояре не могли примириться с возвышением Годунова. Повыше всех стал!
Старик Шереметьев с восковой лысиной и поредевшей бородой недовольно толкал соседа, боярина Трубецкого:
— Ну, куда залез? Мы-то старинного колена бояре. А твои…
Тут готова была вспыхнуть перебранка, но старец-боярин поперхнулся, захлопал подслеповатыми глазами. Пораженный до глубины души, он увидел, что сибирских послов, одетых в простые казацкие кафтаны, провели к столу, расположенному неподалеку от царского места.
— Это-о как же? Вовсе безродные, — растерянно зашлепал губами Шереметьев, да во-время опомнился: в столовой палате немало вертится царских послухов, — услышат, вот и будет тебе местничество. Старец огорченно покачал головой:
— Гляди, вон и Ордынцев. А давно ли был мелкопоместный дворянин. Ныне хозяин Пушечному двору. Мало, мало осталось родовитых!
За столами, в богатых фрязях, сидели и громко переговаривались Шуйские, Мстиславские, Голицыны. В застолицу протискивался дородный князь Воротынский, соратник царя по Казани…
Осторожно, как драгоценную рухлядь, и почтительно провели вперед ветхого митрополита. Его усадили по левую сторону от царского места.
Иванко, прищурив глаза, с любопытством разглядывал бояр и придворных, все больше и больше наполнявших полный зал. Гул усиливался. «Эх, залетела ворона в высокие хоромы! — весело подумал о себе казак. — Ожидалось ли?!»
Послы держались настороженно, стеснительно, положив руки на колени.
Стольники быстро и ловко уставили столы посудой: серебряными тарелками, кубками, корцами, сольницами; слуги в белых кафтанах внесли серебряную корзину с ломтями пахучего хлеба. За дальним столом два боярина чуть не подрались из-за места. Старик Шереметьев, как коршун, ревниво следивший за всем, презрительно пробубнил:
— Худородные, а то ж не поделят места…
Напротив фигурного, сверкающего паникадила на возвышении стоял стол, покрытый парчовой скатертью, а у стенки высилось кресло с высокой спинкой, изукрашенной двуглавым золотым орлом. Вдруг распахнулись створчатые двери, и разом погас гул. В дверях показался Иван Васильевич. Опираясь на посох, в длинной малиновой ферязи с рукавами до полу, перехваченной кованым золотым поясом, в скуфейке, расшитой крупным жемчугом, он шел медленно. Длинный, с горбинкой, с нервными подвижными ноздрями нос походил на орлиный клюв. Тонкие бескровные губы плотно сжаты, в углах их резко обозначились две глубокие складки. Царь ни на кого не глядел, но все затаились. Один за другим поднимались гости: и бояре, и дьяки думные, и стольники. Вскочили и казаки. Суровое, жестокое читалось в лице Грозного. Несмотря на хилый стан его, все же сразу угадывалась в нем большая и непокоримая внутренняя сила. В лице его читалось недоверчивость и брезгливость. Царь много познал в жизни, видел в детстве боярские распри и алчность, пережил заговоры, и поэтому презрительно относился к людям.
Безмолвие становилось тягостным. Царь подходил к своему месту, и взор его внезапно упал на Кольцо. И сразу повеселело лицо Грозного. Неожиданная улыбка смягчила резкие черты, и он, кивнув головой атаману, сказал:
— Здравствуй, Иванушко. Чаю, в Сибири у вас помене чванства…
Это прозвучало вызовом боярам, но они смолчали, проглотили обиду.
Иван Васильевич поднялся к своему столу, поклонился гостям, и те не остались в долгу — низко склонились.
Грозный сел, и в палате снова зарокотали голоса.
Проворные палатные слуги стали быстро разносить по столам кушанья. Царь подозвал глазами хлебников, и те начали оделять гостей ломтями хлеба.
В первую очередь румяный слуга в белой ферязи подошел к атаману и громко сказал:
— Иван Васильевич, царь русский и великий князь московский, владелец многих царств, жалует тебя, своего верного слугу, Ивашку Кольцо, хлебом!
Постепенно все были наделены хлебом. Царь поднялся поклонился митрополиту:
— Благослови, отче, нашу трапезу!
Митрополит в белом клобуке, на котором сиял алмазный крест, благословил хлеб-соль:
— С миром кушайте, чада…
Кухонные мужики в вишневых кафтанах притащили в палату огромные оловянники и рассольники, закрытые крышками. Молодцы в белых кафтанах корчиками разливали из них по мискам и терелкам горячее. Молодец в бархатной ферязи, голосистый провора, объявил на всю столовую палату:
— Шти кислые с говядиной!
Казаки изрядно проголодались и без промедления взялись за ложки. Стали есть укладно, по-хозяйски. Молодец в ферязи шепнул Иванке:
— Ты шибко, атаман, не налегай. Пятьдесят перемен ноне…
— Этак брюхо лопнет, — засмеялся Кольцо, и не успел он глазом моргнуть, как миску со щами будто ветром сдуло. Проворы-слуги уже подавали другую миску — с ухой курячьей… В жизни так не едали казаки. Рыжий сотник Скворец, работая ложкой зажаловался:
— И отведать толком не дадут. В малых годах и в больших силах сохой-матушкой землю пахал. Одно и знал, что хлебушко-калачу дедушка. А тут зри…
Перед ним поставили уху щучью с перцем, и он замолк. Кушанья менялись так быстро, что с толку сбились казаки. Подавались на стол и уха стерляжья, и уха из плотвы, из ершей, карасевая сладкая, уха из лещей… Словно изо всех озер и рек наловили рыбы для царского пира.
— Оно так и есть! — похвалился молодец в бархатной ферязи, — в бочках везут рыбицу со всех земель нашего царства, живая плавает… — Он круто повернулся и оповестил звонко:
— Пироги с визигой!
Кольцо вздохнул: «Всего не переешь! Поберечься надо!»
Изобильно угощали. Грузные бояре ели неторопливо, потели, иные рыгали от сытости.
Бойкий и говорливый молодой боярин подсел к Иванке:
— Старайся, атаман, царь жалует за радости, за Сибирь…
Иванко Кольцо испробовал лебедя, которого царь прислал со своего стола. Все завистливо смотрели на казака, а он думал: «Добр царь, людей ценит по делам да разумению. У старых бояришек умишко выветрился, вот и наверстывают чванством, а то не любо Ивану Васильевичу!».
Стольник поднес атаману золотую чашу с медом и оповестил:
— Жалует тебе, атаман, великий государь медом ставленным! Иванко бережно взял золотую чашу, поклонился царю и заговорил: