В избу легкой походкой вошел Иван Кольцо. Татарин осклабился, стал и ему бить поклоны.
— Говорит, ногайцы из Барабы идут, скот угонят, — кивнул на гонца Ермак. — Не верю что-то. На сердце тревожно…
— Пусти, батько, меня погулять! — весело откликнулся Иванко. — Засиделся…
— Якши, якши! — заулыбался и закивал головой гонец. — Карачи большой дар даст. Якши!
— Кони добрые есть? — спросил Кольцо.
— Конь самый добрый… Ой, какой конь… Летит, стрела. Добрый конь.
Ермак хмуро молчал.
— Выйди! — указал он татарину на дверь. — Поговорить надо.
Пятясь, прижимая руку к сердцу и бесконечно кланяясь, кочевник вышел из избы. Он тяжело опустился на приступочек крыльца и пожаловался казаку:
— Теперь погиб наш улус. Нет скот, — чем жить?
Иванко уговорил Ермака; разрешил ему атаман взять сорок лихих казаков и, оберегаясь, степными дорогами скакать на помощь Караче.
Под солнцем сверкали, искрились снега. Нежным серебряным светом мерцали сугробы. Иванко мчался на высоком жеребце. Каждая кровинка, каждая жилочка в нем жаждала удалого движения, просила жизни. Конь размашистым бегом стлался по степи, в ушах ветер свистел, а Иванке все было мало: хотелось разогнаться да махнуть над степью под самые звезды. «Эх, неси меня, Серко, лети, добрый конь!» За Иванкой вслед торопились казаки.
Татарин еле поспевал за Кольцо. В глазах его вспыхивали волчьи огоньки — жгучая ненависть, то восторг от казацкой скачки.
Далеко до татарских улусов, но гонец знал дорогу в зимней степи, чувствовал ветры и близкую воду. Он неутомимо вел казаков вверх по Иртышу. В синие сумерки Иванко Кольцо на одну минутку круто осадил коня и, открыто смеясь в лицо татарину, спросил:
— Уж не к хану ли Кучуму под нож казаков манишь?
В глазах проводника мелькнул испуг. Скривив лицо, обиженно замахал рукой:
— Что ты, что ты! И Карачу, и меня, и жен его, и сыновей его Кучум потопчет конями. Он не простит, что покинули его!..
И опять двинулись кони; побежала, закружилась под копытами степь. Ночь над равниной. Золотое облачко затянуло луну. Капризный ветер гонит струйки снежной пыли, а в ней катится, спешит невесть куда сухая трава перекати-поле.
Вдали мелькнули огоньки. Лунный свет зеленоватой дорожкой скользнул по плоским кровлям, белым юртам и снова угас — все закрыла роща.
— Тазы! Тазы! — повеселев, закричал татарин.
Борзые кони вомчали в аул. Залаяли псы, и сразу вспыхнули факелы. Перед белой войлочной юртой ждал Карача. Толстые мурзы поддерживали под руки бывшего ханского советника. Он заискивающе склонился перед Кольцо.
— Велик аллах, мудр князь, что прислал самого лучшего ко мне в улус! — льстиво заговорил Карача и по-юношески быстро подбежал к стремени. — Будь гость мой…
Татары развели казаков по юртам. Коней пустили в степь — пусть кормятся.
— Не бойся, казак, наш скот тебенит и твой будет! — угодливо улыбались они. Перед гостями поставили чаши с пловом, кувшины с кумысом:
— Пей, друг! Пей, казак!…
Иванко подхватили под руки два рослых татарина и ввели в шатер Карачи. Посреди пылает и согревает жаром горка углей в мангале. На коврах — подушки, на них знатные мурзы с чашами в руках. Карача сел перед медным тазом, в котором дымился горячий плов и, показывая Иванке на место рядом с собой, ласково позвал:
— Иди, иди сюда. Здесь самый лучший место. Садись вот здесь! — Сверкая перстнями, мурза взял чашу с кумысом и поднес гостю: — Да будет благословен твой приход!
Тепло, идущее из мангала, сразу разморило казака. Он взял чашу и выпил кумыс.
— Хорош, — похвалил напиток Кольцо. И снова протянул чашу. Карача хитренько улыбался, поглаживая реденькую бороденку.
— Пей еще, пей много! — предложил он гостю.
Промялся, проголодался на холоде в далекой дороге казак — горстью брал жирный горячий плов и, обжигаясь, набивал полный рот. Ел и запивал кумысом. Татары хвалили:
— Хороший гость… Добрый гость…
Карача скрестил на животе руки и сказал умильно:
— Побьешь ногаев, князю дорогой дар отвезешь!
От сытости и кумыса так и клонило ко сну. Отгоняя соблазны, Кольцо сказал Караче:
— Вместе бить будем ногаев. Обережем скот твоих людей…
— Якши, якши — ответил мурза, ласково глядя из-за чаши на Иванку.
И тут казак услышал за пологом смех, нежный, серебристый. Вслед за этим забряцало монисто. Кольцо быстро взглянул на полог и вскочил с подушки. Он рванулся к пологу, но щуплый и маленький Карача проворно загородил казаку дорогу.
— Ты гляди дар наш князю! Гляди! — схватил его за руку мурза и показал на столб. На нем блестел позолотой и причудливой резьбой круглый щит. Холодные зеленые искры сыпал большой изумруд.
Казак сразу забыл про девку. С горящими глазами он потянулся к доспеху. Взял в руки, и глаз не мог оторвать от дивного мастерства. А Карача вкрадчиво зашептал ему:
— Из Бухары дар… Великий искусник Абдурахман долго-долго трудился…
И вдруг мурза лягнул ногой и опрокинул чашу, синеватым языком расплескался по цветистому ковру кумыс.
— Эх, какой ты незадачливый! — незлобливо хотел сказать хозяину Кольцо, но в этот миг взвился аркан, и петля хлестко сдавила казачью шею. Кольцо выхватил из-за пояса нож и хотел ударить по ремню, но вскочившие мурзаки тяжело повисли у него на руках. Карача выхватил из-под ковра меч и осатанело ударил Иванко по темени.
Казак рухнул на землю. Последней мыслью его было:
«Вот как! Коварством взяли»…
И сразу погас для него свет…
— Джигит! — взвизгивая от радости, похвалил Карачу захмелевший толстый мурза. — Совсем молодой джигит! Одним ударом…
Ночь была темной — луна закатилась за курганы, в аиле стояла тишина. Усталые и сытые казаки крепко спали и не чуяли беды. В потемках навалились татары и перекололи всех.
Шумные и крикливые кочевники, смеясь, ушли к шатру Карачи. В этот час очнулся лишь один старый донской казак. Весь израненный, шатаясь, он выбрался из брошенной юрты, выбрел в поле и свистнул коня. Обливаясь кровью, казак с большим трудом взобрался в седло и схватился за гриву. Верный конь унес его от беды.
Много силы и жизни таилось в старом жилистом теле, — добрался этот казак до Искера. Свалился у крепостных ворот. Набежавшие браты подхватили его.
— Положите меня, не надо дальше, отхожу, — еле шевеля посиневшими губами, прошептал казак. — Батьке поведайте: изменил Карача, порубил всех и не стало Иванки…
Поник головой и замолчал навеки.
Казаки сняли шапки и в тяжелом молчании склонили головы.
Боялись сказать правду атаману, но он сам угадал ее по взглядам своих воинов. Неистовым гневом вспыхнул Ермак. Обычно сдержанный, он стиснул зубы и, грозя кулаком, прохрипел:
— Подлые тати… Погоди, сторицей отплачу за вероломство!
На другой день на прииртышском перепутье поймали казаки четырех вооруженных татар. Привели к Ермаку. Потемнело лицо атамана, бросил отрывисто и зло:
— Повесить на помин Иванки…
Татар высоко вздернули над тыном, и свирепый морозный ветер долго раскачивал оледеневшие тела. По ночам подходили к тыну волки и протяжно выли…
Отбили тело Ивана Кольцо и погибших товарищей. Стоял Ермак перед покойным другом. Голова Ивашки повязана. Глаза закрыты медными алтынами. Кудри атамана прилипли к окровавленному лбу.
— Эх, Иванко, Иванушка! — с отцовской любовью вымолвил Ермак. — Шальная ты головушка! Прощай, друг, навеки! — и столько было в глазах атамана тоски и горькой муки, что страшно было смотреть на него.
Бескровное лицо Иванки безмятежно белело на медвежьей шкуре.
«Отгулял, отшумел свое, богатырь донской! Отпил свою жизнь из золотой чары!» — тяжело опустив голову, думал Ермак.
И впервые за всю совместную жизнь с ним подметили казаки слезы в глазах своего атамана.
3
Погибли самые храбрые и отважные казаки, полегли костьми от вражьего коварства самые близкие и верные друзья Ермака. На сердце его лежала неизбывная тоска, глаза помутнели от горя. Жаль боевых товарищей, но еще горше на душе, что воспрянул враг и норовит извести казачий корень. Все напасти сразу пришли в Искер-Сибирь. Зима в этот год пришла рано, лютая и морозная; глубоко легли снега. Одна радость выпала до ледостава, да и та оказалась призрачной, обманчивой. С последней осенней водой по Иртышу прибыли в Сибирь струги князя Болховского. Только они стали на приколе, тут и ударил мороз.
Когда со стругов сходили стрельцы, сколько было светлой радости! На берег вышли все казаки: играли на рожках, дудели в сопилки, били в медные литавры и кричали от всего сердца, от всей души. Обнимались и целовались ратники. Князь Болховской — высокий, одутловатый, с редкой, с проседью, бороденкой, важно сошел со струга. Его поддерживали под руки два челядина. Взглянул Ермак на прибывающего воеводу и ахнул: узнал. Куда же подевалась статность, блеск в глазах и сильная поступь? Износил, ой как скоро износил свою младость князь! Не таким он являлся с царскими грамотами на Дон обуздовать казаков! Ушло времячко, истрачены силы!
Скрепя сердце поклонился атаман воеводе Болховскому, — не забылись старые обиды. Важно кивнул в ответ воевода. Но радость была столь велика, что все ликовали. Провожали воеводу до большой избы с песнями, пир дали. Стрельцы побратимились с хозяевами: чары поднимали, ели с пути-дороги за десятерых, обнимались и расхваливали сибирских удальцов.
В оживленной шумной беседе Ермак, прищурив глаза, говорил воеводе:
— Полночь уж. Назавтра поране сгружать вели струги. Гудит Иртыш, льдом все перекарежит, а добро на дно унесет.
Болховской спокойно отозвался:
— Пусть отсыпаются; все, что было, при нас, а ладьи что ж, на берег вытащить можно.
— А хлеб, а крупа, а соль?
— Не грузили мы запасов, да и к чему они тут! Сказывали, реки изобильны рыбой, мясного — через край… Сибирь!
Лицо Ермака побагровело, но промолчал он.
Отгуляли встречу и невеселыми разошлись атаманы из-за столов. Каждый думал сейчас горькую думу: «Как проживем зиму? Запасы оскудели, на своих еле-еле хватило бы, а ноне еще триста ртов прибыло. Ух, беда!».