Позади царя шел широкоплечий, с рыжей бородой, богатырь.
«Малюта Скуратов», — со страхом признал наместник в монахе опричника и прижался к стене.
Но глаза Грозного нашли его там. Царь подозрительно посмотрел на Ромодановского и узнал его.
— Ты как тут оказался? — скрипуче спросил он, и худые длинные пальцы крепко сжали посох.
Наместник встал на колени:
— Прости, великий государь, дела неотложные поторопили к тебе…
Иван взмахнул рукой:
— Брысь, дела пусть московские бояре вершат, а я тут горький инок. Уйди…
Из глаз Ромодановского выкатились слезы жалости. Он молча склонил голову и покорился судьбе. Но вдруг Грозный остановился, поманил его к себе.
— О чем хлопочешь, человече? — страшными глазами он уставился на Ромодановского.
— Из Пермской земли спешил, великий государь. Грамоту от хана Кучума привез…
Глаза Грозного вспыхнули ярче, он сбросил шлык. Длинные редкие волосы с ранней проседью разметались по ветру.
— А, Сибирь, вотчина наша! — оживленно заговорил он. — Ты, Малюта, приведи ноне сего посланца ко мне, ноне, непременно…
Скуратов пытливо посмотрел на Ромодановского:
— Жди, приду за тобой!
Мрачная вереница иноков двинулась дальше. Долго не мог опомниться наместник, на лбу выступил холодный пот. Перед взором все еще маячила сильная, грузная фигура Малюты Скуратова, и по-страшному звучали слова: «Жди, приду за тобой!»
В людском тереме гость сел за стол и затих. На душе у него было смутно, тревожно. Склонясь над столешницей, он незаметно задремал.
В полночь его растолкали властные, сильные руки. Ромодановский открыл глаза, — перед ним стоял Скуратов.
— Торопись, наместник, да захвати грамоту сибирскую. Государь поджидает тебя, — спокойным и добрым голосом заговорил опричник. — Да ты не бойся, я только для бояр страшен. Они и россказни распустили про меня, зверем зовут…
Пермяк поклонился Скуратову:
— Спасибо, Григорий Лукьянович, за ободрение. Не верю я боярским россказням, — поднял он на опричника спокойные глаза.
И впрямь, в обычном кафтане Малюта весьма походил на радушного бородатого мужика. Лицо его светилось простотой, душевностью.
— Чем это ты занозил царское сердце? — спросил он. — Не терпит свидеться с тобой.
— Грамоту от сибирского салтана привез…
— Сибирь, дальняя сторонушка! — обронил Скуратов. — Дивен край… Нам бы его…
Он неторопливо провел пермяка во дворец, и долгими ходами и переходами они пришли к узенькой двери.
— Тут поджидает, — тихо шепнул он и постучал. — Ты иди, а я тут посторожу. Вот моя местина, — показал он на лавку, покрытую войлочной кошмой. — Тут и стерегу нашего батюшку.
В небольшой горенке перед киотом мерцали лампады. Невозмутимая тишина наполняла царский покой. Иван Васильевич сидел в кресле, устало склонив голову. Бледное лицо его оживляли большие быстрые глаза. На царе — желтый становой кафтан, стеганный в клетку и подбитый голубым шелком. Восемь шелковых завязок с длинными кистями висели вдоль разреза. Всех устрашающий посох стоял прислоненным к стене, а колпак, украшенный редким изумрудом, лежал на столе.
Иван Васильевич приветливо улыбнулся вошедшему:
— Ну, вот и свиделись. Будто угадал ты мои думки, давно поджидал вестей из сибирской стороны. Борзо перечил Кучумка… Худо, знать, ему приходится, коли вспомнил о нас, бедных! — горькая усмешка прошла по тонким губам Грозного. — Татары всегда хитрили перед Русью, а этот самый лукавый из лукавых. Ну, подойди поближе!
Ромодановский приблизился, низко поклонился.
— Я тож так думаю, государь, что плохо хану ныне, если о Москве вспомнил, — в дрожащих руках наместник держал свиток с большой печатью.
— Ну, зачти, что пишет он? — сказал Грозный и весь насторожился.
Пальцы пермяка не слушались, а мысли неслись бешено, сменяя одна другую: «По всему видать, немощен царь, вишь, как осунулся, хил стал. Подкосила, ой сильно подкосила измена Курбского!.. А Кучумка пишет дерзко. Страшно!». Наконец он справился и развернул свиток.
— Думному дьяку надлежит то зачесть, ну да ладно, — вяло махнул рукой Иван Васильевич. — Читай раздельно!
Ромодановский громко стал читать ханскую грамоту:
— "Бог богат!
Вольный человек, Кучум царь, слыхали мы, что ты, великий князь и белый царь, силен и справедлив есть"…
Начало Грозному понравилось, он провел перстами по остаткам бороды, на лице появился легкий румянец.
— Читай, читай погромче! — кивнул Иван Васильевич, и наместник поднял голос выше:
— «Коли мы с тобой развоюемся, то и все народы земель наших развоюются, а не учнем воеваться, — и они будут в мире. С нашим отцом твой отец крепко помирились, и гости на обе стороны хаживали, потому, что твоя земля близка. Люди наши в покое были, и меж них лиха не было, и люди черные в упокое и добре жили. Ныне, при нашем и при твоем времени, люди черные не в упокое. По сю пору не посылал тебе грамоты, случая не было. Ныне похочешь мира — и мы помиримся, а хочешь воевать и мы воюемся…»
По лицу Грозного прошла презрительная улыбка.
— Ишь ты! Распетушился хан, поди голос этак сорвет! — проговорил он. — Дале что?
— «Полон в поиманьи держать, земле в том что? — продолжал Ромодановский: — Посылаю посла и гостей, да гораздо помиримся, только захоти с нами миру. И ты одного из тех моих людей, кои у тебя в поиманьи сидят, отпусти и с ним своего гонца нам пришли. С кем отец чей был в недружбе, с тем и сыну его в недружбе быть прогоже. А коли в дружбе бывал, оно в дружбе быти, кого отец обрел себе друга и брата, сыну с тем в недружбе быть ли? И ныне помиримся с тобой — братом старейшим. Коли захочешь миру, на борзе к нам гонца пришли. Молвя, с поклоном грамоту сию послал».
Царь задумался: «Пригоже ли нам с сибирским царем о том ссылатись?».
Весь тон и содержание ханской грамоты его раздражали, но отказаться от своих замыслов было невозможно. Грозный встрепенулся, пристально посмотрел на пермяка и сказал строго:
— О грамоте никому не сказывай.
— Слушаю, государь! — поклонился Ромодановский.
— И еще, — отвези сию грамоту думному дьяку Висковатову и скажи, что поджидаю его. О делах пермских поговори в приказах. Можешь идти…
Наместник низко поклонился Грозному и неслышно вышел.
«Слава осподу, пронесло!» — с облегчением вздохнул он на площади.
Не ожидая утра, он велел холопу запрячь коней и немедленно выехал в Москву…
Думный дьяк много раз перечитывал грамоту, взвешивая каждое слово, тщательно проверил перевод и поспешил на зов царя. Грозный был тих, спокоен, обрадовался Висковатову, и они долго, по обыкновению, беседовали о делах. Наконец, Иван Васильевич с лукавым видом сказал:
— Вот и для боярских голов думка нашлась. Отвези им кучумову грамоту, пусть поразмыслят, как быть? Вели им, чтоб приговор свой к нам отписали. Все бы прислали, не мешкая часа… И спроси у них моим словом, почему в Сибирь татарин к хану отпущен, и что с ним писано, и в каком году отпущен… Да и грамоты, каковы посланы от нас к царю сибирскому с татарином Аисой, прислали б к нам, не мешкая часа того…
— Будет так, государь, — одобрил мысль Грозного думный дьяк. — Бояре ныне присмирели, будут мыслить…
В словах Висковатова прозвучала легкая ирония в отношении бояр, — знал он, что царь будет доволен. Но Иван Васильевич в этот раз не улыбнулся дьяку, задумался. Встрепенувшись, хлопнул ладонью о подлокотник кресла и решительна сказал:
— А видать силен и воинственен хан Кучум. Смел! Задираться с ним не ко времени!
И в горнице наступило молчание. Слышалось потрескивание горящих восковых свечей да размеренные шаги Малюты, который расхаживал по узкому проходу, оберегая покой государя.
Кучум правил жестоко и единовластно. Он не терпел соперничества. Князьков и беков, которые сопротивлялись ему, он безжалостно казнил, а улусы и земли их дарил преданным. Колеблющихся и ненадежных он велел тайно передушить, что и сделали верные уланы и палачи. Никогда Сибирское царство не было столь обширным, как при хане Кучуме.
Он был вспоен и вскормлен в Бухаре, в законах ислама. Бухарские ханы и беки помогли ему опериться, и он навсегда сохранил к ним благодарность. Подражая великим восточным правителям, он решил среди своих подвластных ввести учение Магомета — коран, который, по его мнению, всегда являлся опорой для власти и щитом державы.
Хан отправил пышное посольство к наместнику пророка на земле, мусульманскому первосвященнику в Бухаре — Джафару. Послов Кучума встретили в стране зноя и песков очень торжественно. Джафар-мулла принял их в своем дворце, возведенным знаменитыми самаркандскими зодчими. В обширном зале, украшенном яркой глазурью, заморскими художниками были нарисованы переплетенные кисти винограда и среди него золотился лотос. Потолки отделаны превосходной лепкой, на какую способны были только персидские мастера. Ковры туркменские, шелковые индийские занавеси, цветные подушки — все говорило об уюте и торжественной тишине. Сидя на таких подушках, удобно было вести задушевные беседы; и они протекали неторопливо и тихо. Джафар-мулла, истый сын Востока, понимал, что среди слуг много длинноухих, которые стараются услышать все и передать кому следует. И горе тому, кто говорил против хана или его брата, турского хункера! Тот внезапно исчезал и больше никто никогда его не видел.
Но послы хана Кучума повели речь об укреплении истинной веры, а коран всегда являлся опорой ханов, поэтому разговор велся высокопарно и витиевато о спасении неверных душ. Сеид Джафар подвел послов к стрельчатому окну, распахнул его и, показывая на стройные минареты, покрытые превосходными изразцами, и витые купола, нараспев сказал:
— Пусть подобные вместилища аллаха на земле покроют сибирскую землю и просветят души погрязших в неверии. Мы готовы помочь хану Кучуму и пошлем ему шейхов, мулл и абызов.
Джафар-мулла сдержал свое слово: первым в Сибирь на белом верблюде, в сопровождении охраны, прибыл шейх Хаким. Ему отвели лучшую юрту, украшенную коврами и цветистыми шелками. Шейху понравилось новое жилище. Отоспавшись после дальнего утомительного пут