— Любо, батько! Переждем тут до весны!
Иван Кольцо скинув шапку, тряхнул кудрями:
— Верим, батька, как сказал. И я чую — верная тут дорога! На случай пошлем дозор. Пусть Хантазей ведет до Тагилки-реки.
— Пусть ведет! А городок тут ставить! — заорали сотни глоток.
— Ставить тут! — подхватили другие.
Стало смеркаться. Дударек подошел к огнищу, у которого сидел Хантазей:
— Прости, погорячился малость, — виновато сказал он вогуличу.
Проводник встрепенулся, незлобиво посмотрел на казака доверчивыми глазами и ответил:
— Мал-мало забыл. Холосо жить будем. Тут кругом наши, рыба будет, зверь есть. Ух, сибко жить будем…
Он улыбнулся казаку и протянул к огню руки.
Дозор, высланный на переволоку, подтвердил слова Хантазея: Тагилка-река близка. При устье Кокуя-речки казаки вырыли рвы, насыпали валы и срубили избы. Городище обнесли тыном. Разгрузили струги, добро заботливо посложили в амбарушки, а ладьи вытащили на берег и поставили на катки.
По-хозяйски расположились на зимовку в Кокуй-городке. Ветер намел глубокие сугробы, и все замерло. Земля лежала дикая, лесная и безлюдная, но Хантазей уверял:
— Есть тут охотники и рыбаки, но хоронятся в чаще, боятся!
Ермак заявил:
— Зря боятся: никто не тронет, а кто обидит, тому не сдобровать.
Вогул тяжело вздохнул:
— Ох, батырь, не скоро верить будут…
Солнце в полдень висело вровень с сугробом, не грело, и рано угасала вечерняя заря, а ночи тянулись долгие. Тишина глубокая лежала над миром. Нарушал ее вой пурги, а днем — карканье голодных ворон. В трещинах приречных скал замерзла вода и гулко рвала камни. Раскатистый гул шел по реке, откликался эхом в лесах, но не разбудил медведей в берлогах. В полночь играли цветистые сполохи, и донцам казалось это дивным и устрашающим В первый раз Ильин прибежал и завопил:
— Казачество, светопреставление начинается. Сейчас ангелы слетят!
Ермак захохотал:
— Эх ты, башка! Ну, коли слетят, тебя архангелом поп поставит над ними.
— Рылом не вышел, — пробасил Савва. — Сей хват их в первом царевом кабаке споит.
— Нам ангелы не ко времени, — сказал Гроза. — Нам баб сюда, казаки по женкам стосковались. Все помыслы их о бабах. И словеса, и сны полны бабами, ангелы же бесплотны!
— Свят, свят! — истово закрестился Савва. — Что за блудодей! Что за богохульник! Сейчас пост сплошной, а заговорил о скоромном. Эхх! — у Саввы в глазах блестнули шальные искорки.
— Ни крестом, ни перстом прельстительных мыслей не прогонишь, поп! Ох, милые! — вздохнул Иван Кольцо и взглянул на атамана. Крепкий, жилистый, тот держался спокойно.
— На лед казакам выбегать — бороться, играть, гонять кубари! — властно сказал Ермак.
Утром он обошел избы, землянки и выгнал всех на Серебрянку, а сам с высокого берега следил за игрищем. Трое казаков с ременными бичами бегали по льду и хлестко стегали кубари-волчки, отчего они бешено вертелись. Охваченные азартом, сбившиеся в большой круг, казаки подзадоривали игроков:
— Ихх, хлеще бей, провора! Ишь, загудел!..
Лед звенел под быстро вращающимся кубарем. Казаки неутомимо бегали по реке. Тот, чей кубарь валился набок, под улюлюканье и гогот ватаги выходил из игры.
Ермак не утерпел и бросился в круг. Он перехватил у побежденного бич, подкинул кубарь: едва тот коснулся льда, оглушительно щелкнул ремнем и стал азартно его стегать. Кубарь с визгом завертелся, стремительно наскакивал на соседние кубари, сбивал их и, весело повизгивая, бегал по льду.
Громоздкий и тяжелый с виду, атаман вдруг оказался легким и проворным в игре. Он прыгал и вертелся бесом, весь устремлялся вперед, и от посылаемой его бичом страшной силы кубарь выл и шел напролом.
— Ай, да батька! Сам кубарь ладный! — любовались атаманом казаки.
Лицо у Ермака горело, ослепительно сверкали белые широкие зубы, каждый мускул играл в его теле. Одетый в короткий тигилей, он носился по ледяному простору, подзадориваемый дружными криками казаков. При каждом ловком ударе они ревели сильнее, оглушая побежденных.
Ермак по-молодому озорно вскинул голову, пощелкал по-цыгански бичом и в последний раз запустил кубарь…
Тут к нему сбежались все казаки, все друзья-товарищи по рыцарству, и схватив его, высоко на руках понесли на яр, в Кокуй-городок. В обвеянных морозным ветром крепких телах горячая кровь все еще не могла угомониться, и сила искала выхода. Выбежали вперед плясуны, и пошла веселая потеха. Заиграли рожечники, дудочники, зачастил барабан, а песенники подхватили:
Ой, жги-жги, говори…
Надвинулись сумерки. Луна выкатилась из-за тайги и зеленоватым оком глянула на казацкое игрище, на заснеженные избы и заплоты Кокуй-городка. Вскоре в замерзших оконцах, затянутых пузырями, замелькали огоньки, и над казацким становищем приятно запахло дымком.
— Эх, браты, радостна на товаристве жизнь, — разминая плечи сказал Ерммак. — Не унывай, — завтра на охоту, на рыбные тони двинемся. Всласть наработаемся, всласть и потешимся!..
Хантазей водил казаков на охоту. Знал он сибирские чащобы, как родное стойбище. По следу шел спокойно и находил, где таится зверь. Били казаки сохатого, лис, соболя и зайцев. Ходили на медведя, — поднимали из берлоги и укладывали лесного хозяина рогатиной да острым нажом. В один из искристых морозных дней вогулич примчал на лыжах веселый и закричал:
— Батырь, холосо, сибко холосо. В лесу есть пауль-вогульское селение — один, два, три. Можно рыбы взять, олешек. Жить будем!
Иванко Кольцо с пятью казаками на лыжах отправились к вогуличам. Хантазей шел впереди и по старой привычке разглядывал следы зверей:
— Тут лис пробежал, а это бурундук… Вот соболь… Ах, ах, бежать за ним, да в пауль идти надо!
У дымных чумов яростно залаяли псы. Хантазей весело прищурил глаза, успокоил:
— Холосо, сибко холосо. Хозяева из чума выходить будут, радоваться гостям. Ой, холосо!
На белой оснеженной поляне резко выделялись пять черных чумов, освещенных загадочным светом северного сияния. Из них выбежали проворные люди в малицах и отогнали собак. Хантазей заговорил с хозяевами, показывая на казаков, и повторял:
— Рус, Рус…
— Русс… Русс! — повторяли вогулы, радуясь приходу гостей, радушно зазывая их в чумы. Скуластые плосконосые женки, украшенные лентами и бляшками, стыдливо опускали глаза. Иванко Кольцо ухватил одну косоглазую за подбородок и засмеялся:
— У, милая, до чего ж хороша!
Казак Колесо, великого роста и простодушный, отозвался:
— Что поделаешь, на чужой сторонушке и старушка — божий дар.
Глаза казаков были ясными, шутки искренними, ласковыми. Вогулы чутьем угадывали, что пришли друзья. Казаки забрались в первый чум. Шкуры насквозь прокопчены дымом, который вьется вверх и ест глаза. Кругом нары, покрытые оленьими шкурами. Хантазей присел у камелька, разжег свою коротенькую трубку и глубоко затянулся.
— Ой, сибко холосо!
На лице вогулича — довольство: он стал раскачиваться и распевать веселое
Запрягу двух седых,
Самых быстлоногих олесек,
Поеду в гости,
Буду есть чужое
чч-чч-чч…
Казак Колесо хлопнул Хантазея по плечу:
— Вижу, жаден ты на чужое!
Вогулич подмигнул: глаза его смеялись. Он ответил казаку песней:
Ко мне приедут гости,
Заколю важенку,
Будут сыты гости
И собаки их
ык-ык, ык-ык…
— Ишь ты, ловок черт! Вывернулся! — добродушно засмеялся Колесо, а Хантазей весь сиял и продолжал распевать:
Зима-а-а-а…
В белой мгле,
Как тень птицы,
Летит нарта моя
Э-ке-кей…
Свист полоза,
Храп оленей,
В ноздрях у них льдыски,
А копыта тах-тах-тах.
Ой, тах-тах-тах…
Снежная пыль слепит глаза,
Я везу к себе вторую жену,
Красивую Кулу.
Она гладка,
Как лисичка…
Полог приподнялся, и в чум вошла краснощекая, в нарядной кухлянке, черноглазая молодка.
— Хантазей! — радостно вскричала она, увидев певца.
— Алга! — вскочил вогул. — Ты на песню присла! — он быстро вынул из меховых штанов ожерелье из волчьих зубов и подал ей.
— Тут и Иванко Кольцо завертелся:
— Гляди, что деется. Без бабы и он затосковал! — весело улыбаясь, он спросил молодку: — Что, хорош Хантазей?
Она закивала головой и ответила:
— На всю реку и тайгу один такой охотник. Он знает всякого зверя, птицу и человека. Хантазей! — она обласкала его взглядом. — А это кто, русские?
— Русские, мои друзья, — с важностью ответил он…
Вогулы уселись в круг, не скрываясь, с любопытством разглядывали казаков. Иванко Колесо сидел, по-татарски сложив ноги, лихо взбил чуб.
Вогулки подали осетра, испеченного в золе, и нарезанное ломтями оленье мясо. Оно было сырое, мороженое, обсыпанное искорками инея. Казакам понравилось. Они ели, хвалили хозяев и все их потомство. Колесо насыщался осетром, макал ломти в жир и нахваливал рыбака, поймавшего такую вкусную рыбу.
Вогулы светлели от похвал, были довольны гостями.
Алга, крепкая, веселая, услужала всем, но Хантазею подкладывала лучшие куски. У вогула раздувались ноздри от вкусных запахов. Прищурив от наслаждения глаза, он вздыхал:
— Холосо… Совсем мало-мало наелся. Ух! — он рукавом утер толстые жирные губы и отвернулся от корытца с олениной. Но тут Алга принесла на блюде, сделанном из бересты, отваренные медвежьи кишки, набитые морошкой. Глаза Хантазея снова вспыхнули: он растегнул кушак, приналег и на это угощение.
— Алга, Алга! — хватал он за кухлянку молодку. — Я тебе сейчас спою. Дай мне щангур!
Она подала ему музыкальный инструмент. Он ударил по струнам и запел:
Я увезу тебя, Алга,
В стойбище русских,
Батырь больсой
Сделает тебя моей женой
Эх-хх-хх…
Казаки наелись, от сытости слипались глаза, а вогулы протягивали им чаши с горячей дымящейся кровью оленя. Морщась пили, а хозяева радовались: