– У господина Чурина денег не хватает на оплату нормальной охраны? – удивленно и ехидно спросил Некрасов.
– Господин штабс-ротмистр, с Алениным и его казачатами заключен стандартный договор со стандартной оплатой на проводку обоза, – обстоятельно начал отвечать Тарала. – Я не знаю, чем руководствовался Александр Васильевич Касьянов, нанимая их, но он не прогадал. Ребята отбили нападение на обоз больше шестидесяти красных волков, а Тимофей спас от антонова огня одного из казаков, которого укусил волк. И это была бы единственная потеря за все время.
– Так это ты со своим казачатами столько волков убил? – корнет с восторгом уставился на меня. – Мы пока в станице живем, только о вас и слышим со всех сторон. А откуда такие казачата-умельцы взялись?
– Ваше благородие, после прошлогодних состязаний и шермиций в станице Черняева, на которых вы присутствовали, – подбирая слова для ответа, осторожно начал я, – старейшины станицы отдали мне в обучение десять казачат, которые на пару лет меня моложе. Видимо, чему-то за год научил, раз торговый дом «Чурин и Ко» взял меня и мое отделение в охрану обоза. А с волками просто повезло.
– Сколько волков убил ты со своим казачатами? – спросил меня есаул, взгляд которого на мгновение стал трезвым.
– Сорок один из шестидесяти одного, – быстро ответил я.
– С какого расстояния начали стрельбу? – продолжил расспросы Кононович.
– С трехсот шагов я и казачата, с двухсот и меньше шагов обозники, – отрапортовал я.
– Сколько волков добралось до обоза?
– Семь.
– Изрядно, казак, изрядно! – Кононович смотрел на меня уже абсолютно трезвыми глазами. – Чем были вооружены казачата и обозники?
– Мой отряд весь вооружен пятизарядными винтовками «Гевер 88», обозники – берданками, сибирскими штуцерами и ижевскими двустволками, – бодро отвечал я.
– И откуда у вашего отряда такое вооружение? Это же новейшие винтовки?
– Удалось приобрести по случаю, – опустив глаза к столу, ответил я.
– Александр Николаевич, – есаул повернул голову в сторону Некрасова, – а в моей сотне есть казаки, вооруженные такими винтовками?
– Насколько мне известно, около десятка есть, – ответил штабс-ротмистр. – Корейцы везут с той стороны. Говорят, пятизарядки «Гевер» на вооружение корейской армии Германия поставила.
Дальнейший разговор, часто прерываемый тостом и возлиянием очередной порции водки, вертелся вокруг оружия, повадок волков и других зверей. Несмотря на то что я только пригубил водку, и то на сытый желудок, через пару часов я почувствовал себя с непривычки хорошо выпившим, точнее, пьяным. Корнет и Арсений еще сидели за столом, пьяно улыбаясь окружающим, а Некрасов и Кононович были хоть и остекленевшими, но речь их лилась без задержек и логично.
«Вот это опыт, – пьяно подумал я, глядя на штабс-ротмистра и есаула. – Пожалуй, они и в моем времени всех моих знакомых перепили бы».
В этот момент есаул потребовал гитару, а когда ее принесли, взяв несколько аккордов, запел хорошо поставленным голосом:
Где друзья минувших лет,
Где гусары коренные,
Председатели бесед,
Собутыльники седые?
Деды, помню вас и я,
Испивающих ковшами
И сидящих вкруг огня
С красно-сизыми носами.
Закончив романс и переждав аплодисменты собравшейся в трактире в значительном количестве публики, есаул Кононович поинтересовался у меня:
– Казак, знаешь, чей это романс?
– Дениса Давыдова, ваше благородие, – я пьяно улыбнулся есаулу. – «Песня старого гусара» называется.
– Хм-м! Молодец! Следующий романс.
Следующим прозвучал романс также Дениса Давыдова «Не пробуждай, не пробуждай», потом еще пара романсов, авторов которых я не знал – слышал впервые. После исполнения последнего есаул положил гитару на стол, и у него завязался какой-то спор с Некрасовым. Я же, взяв в руки гитару, попытался взять несколько аккордов. В том времени я хорошо играл и на шестиструнной, и на семиструнной гитаре. Курсов, школ не завершал, начал с дворового обучения, а потом по жизни попадались хорошие учителя. Голос и манеру исполнения слушатели тоже хвалили, иногда сравнивая с Александром Малининым. В этом же мире, куда я попал более полтора лет назад, гитару в руках держал первый раз, да и пел только про себя, чтобы никто не слышал.
Увидев мои потуги с гитарой, есаул с ухмылкой поинтересовался:
– Умеешь музицировать, казак?
Я с пьяной бесшабашностью кивнул головой, ударил по струнам и, подражая голосу Розенбаума, затянул:
Под ольхой задремал есаул на роздыхе,
Приклонил голову к доброму седлу.
Не буди казака, ваше благородие,
Он во сне видит дом, мамку да ветлу.
А на окне наличники,
Гуляй да пой, станичники.
Черны глаза в окошке том,
Гуляй да пой, Амур и Дон.
Он во сне видит дом да лампасы дедовы,
Да братьев-баловней, оседлавших тын,
Да сестрицу свою, девку дюже вредную,
От которой мальцом удирал в кусты.
После второго куплета припев стал подпевать Кононович, а в конце песни припев пели все, находящиеся в трактире, причем пара казаков пустились в пляс.
– Э-э-э-х-х! – Есаул от избытка чувств жахнул кулаком по столешнице. – Любо! Чья песня, казак?
– Моя.
Извини, Александр Яковлевич, но такая песня нужна казачеству и в это время. Никак я не мог понять в том моем мире, как еврей смог написать такие замечательные казачьи песни! Видимо, кто-то по материнской линии Розенбаума точно согрешил когда-то с казаком.
– Любо! А почему Амур и Дон? – продолжил опрос есаул.
– Мой дед с семьей пришел на Амур с Дона. И в станице Черняева много семей, чьи корни идут с Дона. Поэтому для меня Амур – батюшка, а Дон, получается, дедушка!
– Ой, любо! Молодец, казак! Ох, не зря я тебя к нам за стол посадил! Еще какие у тебя песни есть? – Взгляд есаула светился искренним интересом, и хмеля в нем не было ни грамма.
Некрасов, Блинов и Тагала смотрели на меня, как неведомую зверушку, а народ в трактире орал: «Любо!!!»
– Еще одна есть, – ответил я, потер об бедро онемевшие кончики пальцев левой руки, после чего взял первый аккорд песни Розенбаума «Казачья».
Под зарю вечернюю солнце к речке клонит,
Все, что было – не было, знали наперед,
Только пуля казака во степи догонит,
Только пуля казака с коня собьет.
Только пуля казака во степи догонит,
Только пуля казака с коня собьет.
На третьем куплете этой песни в пляс пустились пять или шесть казаков, еще трое или четверо, как опытные ложкари, стали отбивать на ложках зажигательный ритм песни и танца. По окончании этой песни от криков «Любо», казалось, рухнет потолок трактира, потом помню еще две полные стопки водки, требования петь еще, а потом наступила тьма.
Ранее утро следующего дня встретило меня мучительной головной болью, рассказами Ромки и Антипа Верхотурова о том, как я вчера погулял с господами офицерами за одним столом, какие ПЕСНИ пел, как потом пил с господами офицерами на брудершафт – это я понял из описания Ромкой сего действия, – а дальше я заснул прямо за столом у офицеров, и они с Туром еле смогли меня утащить в комнату из трактира. А народ в трактире гулял чуть ли не до утра. Благовещенье! Можно. Совсем недавно угомонились. Приказчика Таралу они тоже отнесли в его комнату, тот отрубился почти одновременно со мной.
Когда я лечился через десять минут кислыми щами в трактире, ко мне за стол сел помятый Арсений, которого Лис и Тур еле смогли поднять. Глядя на мой потный лоб и пар, идущий из моей миски со щами, Арсений заказал того же самого плюс стопку водки, а потом попросил меня срочно написать ему слова «Есаула» и «Казачьей». Оказывается, именно так народ назвал исполненные мною песни. Абсолютно так же, как они назывались в моем мире. Про себя при этом я решил, что больше не буду заниматься плагиатом. Каждому времени – свои песни. А эти две песни, надеюсь, скоро станут народными, и никто не вспомнит, кто их автор, точнее, первый исполнитель.
Кроме того, на трезвую голову подумалось, что мне сильно повезло. Ни Ромка, ни Антип не спросили, где я научился играть на гитаре и петь. За то время, что я пребывал в этом мире, гитара мне в станице не попадалась. Надо срочно придумывать какую-то правдоподобную версию о том, где и когда я успел овладеть данными умениями.
Через семь дней обоз под вечер входил в станицу Черняева. Впереди ехал мой десяток, лихо с посвистом и на два голоса распевая «Казачью». Потом произошла сдача обоза новой охране, получение причитающейся оплаты, и десяток разбежался по домам. Я же двинулся к себе на хутор. Завтра обоз пойдет дальше в Благовещенск, поэтому до утра надо было сделать много дел. Меня ждал экстернат за шесть классов мужской гимназии, и надо было успеть собраться.
Не успел я доехать до хутора, как меня нагнал Ромка с наказом его отца собрать, что нужно мне в Благовещенске будет, а потом сразу к ним, благо баня натоплена, изба тем более, а все необходимое из продуктов в дорогу мне соберут. Так что до утра еще и отдохнуть успею. Я подумал и согласился. Дома из готовой еды шаром покати, да и в избе, со слов Ромки, топили уже три дня назад. Это часов пять ждать, пока дом прогреется. А на улице уже темнеет. Поэтому, собрав в РД и переметные сумки все, что мне, на мой взгляд, должно было понадобиться в Благовещенске, отправился с Ромкой к Селеверстовым.
После бани, где с Ромкой хорошо попарились и быстро постирались, сытно поужинали всей семьей, а потом дядька Петро позвал меня в дальнюю комнату для разговора с глаза на глаз.
– Тимофей, сначала вопрос к тебе, – опускаясь на стул, начал Петр Никодимович. – Ты из Благовещенска в станицу собираешься возвращаться, или у Чуриных служить останешься до сборов малолеток? У тебя еще два с лишним года впереди.