На последнее Домаша была мастерица. Среди сенных девушек она слыла запевалой и действительно обладала прекрасным, чистым голосом, шутки так и сыпались из ее вечно улыбающихся уст, на смешные прибаутки ее было взять стать, словно она была девушка, которая, по русской пословице, за словом в карман не лезла. Остальные сенные девушки боялись ее острого и подчас злого язычка.
Добрая по натуре, она, однако, не пользовалась своим превосходством дальше безобидных шуток над подругами. За это все любили ее. Души в ней не чаяла Ксения Яковлевна, не скрывала от нее своих тайн девичьих.
Антиповна была довольна, увидев, что Ксения Яковлевна призвала к себе Домашу погуторить. «Пусть их покалякают», — думала старуха, входя в рукодельную и занимая свой наблюдательный пост на лавке у окна.
Болтавшие было за работой сенные девушки примолкли. Речи их, видно, были такие, что не по нраву могли прийтись строгой Лукерье Антиповне. В рукодельной наступила тишина. Слышен был лишь шелест шелка, пропускаемого сквозь ткань.
В соседней с рукодельной горнице тоже было тихо. Стоявшие у окна Ксения Яковлевна и Домаша говорили пониженным шепотом.
— Здесь он, Домашенька, здесь, — говорила Ксения Яковлевна.
— Ермак?
— Тсс… Да… Поглядела бы на него хоть глазком.
— Не проберешься. Крестная в рукодельной. Как пройти?..
— Да, да… И братцы к себе не зовут, — грустно прошептала Ксения Яковлевна.
— Может, и сами с ним на беседе… Слышно, опять стали пошаливать кочевники…
— Ну?
— Да! Слыхать…
— А ты почем знаешь, Домаша?
— Яков говорил, — покраснела девушка, стараясь особенно резко и грубо произнести это имя.
— Счастливая! — промолвила со вздохом Ксения Яковлевна.
— Чем это?
— Ты можешь с ним видеться, поговорить, душу отвести…
— Вот тоже невидаль! Сам сторожит меня всюду, а мне мало горюшка…
— Но ведь ты любишь его?..
— Ничего, парень ласковый.
— А щемит у тебя сердце, инда больнешенько?..
— Николи не щемит… Чтобы из-за их-то брата да сердце щемило девичье, рылом не вышли, пускай у них щемит…
— Не любишь ты, значит, Домашенька…
— Уж я не знаю, как и сказать тебе, Ксения Яковлевна. Пригож он, слов нету, весел нравом, ульстить норовит словом да подарком. Дня два-три не повидаешь его — соскучишься. Но чтобы томиться из-за него? Шалишь, себе дороже… Пусть сам томится… Вот как, по-моему…
— Замуж-то хочет брать? — спросила Ксения Яковлевна.
— Болтает… Поклонюсь-де Семену Иоаникиевичу.
— За чем же дело стало?
— Все собирается, — усмехнулась Домаша, но в этой усмешке было и немного горечи.
— А мне и думать нечего, — глубоко вздохнула Ксения Яковлевна.
— О чем это?
— Замуж идти…
— За Ермака-то?
— За кого же больше?
— Окстись, Ксения Яковлевна, за разбойника!..
— Какой же он разбойник? Вот и дядя говорит, что быть ему по уму бы воеводою…
— Души-то ведь губил все же… — вздохнула Домаша.
— Что же, что губил… Чай с голоду… Живет здесь тихо, мирно, душ не губит, разве вот мою только…
— Что ты, что ты! — испуганно перебила девушка. — Ты душу-то свою соблюди…
— Как тут соблюдешь, коли мил он мне больше души. Только и мысль, что о нем об одном от зорюшки до зорюшки… Гляжу вот на избу его, только тем и утешаюся.
И Ксения Яковлевна жестом руки указала Домаше высокую избу на новой стройке с петухом на коньке. Девушка поглядела на свою хозяйку-подругу и сама испугалась замеченного ею выражения боли.
— Что же ты, Ксения Яковлевна, убиваешься? Может, все и обладится…
— Где обладится! — с отчаянием в голосе сказала Строганова.
Обе девушки замолчали.
— А он-то что? — после довольно продолжительной паузы спросила Домаша.
— Что он, я не ведаю, — ответила Ксения Яковлевна.
— Николи с ним не гуторила?
— Николи…
— А видалась?
— Встречалась ненароком, кланялась…
— Как он кланялся-то?
— Приветливо да ласково.
— Ну знать, зазнобила ты и ему сердце…
— А ты почем знаешь?
— Да как же иначе-то! Красавица ты у нас писаная, другой не найдешь, вишь, и на Москве, бают… А ихний брат, мужчина, до красоты девичьей как падок… Не чета Ермаку, из Москвы боярин приезжал, и то ошалел, тебя увидавши. Видела я надысь, что с ним, сердечным, поделалось, как исцеловала ты его при встрече…
— Не вспоминай мне о нем, Домаша.
— С чего так?.. Парень тоже красивый.
— Нашла красивого. Вот Ермак…
Ксения Яковлевна не докончила, сама испугалась довольно громко произнесенного имени.
— Что же Ермак-то? Чернявый, только глаза одни и горят полымем, не глаза бы, как есть мой Яшка, — заметила Домаша.
— Твой Яшка тоже парень красивый…
— Куда ему! Бросовый он парень, вот что… — с напускным равнодушием сказала Домаша. — Когда это он так полюбился тебе? — спросила она Ксению Яковлевну.
— Да, кажись, с того времени, как — помнишь? — пришли они сюда, как еще у окна мы стояли, он взглянул да и поклонился.
— Помню, помню… Только я не заметила ничего, потом и ты мне не говорила.
— Я и сама не знала до недавнего времени. Мерещился он мне как будто и наяву, и во сне… Потом несколько раз я с ним повстречалась… Еще пуще стало, а вот тут уже недели с две щемит мое сердце, от окна не могу отойти, все гляжу: не увижу ли его?.. Просто вся измаялась…
— Надо прознать, что он-то… Узнаешь, коли любит он, — легче будет, а нет — наплевать на него надо…
— Легко вымолвить… — задумчиво сказала Ксения Яковлевна. — А как прознать-то?..
— Ты только согласись, а я проведаю.
— Проведаешь! — почти радостно воскликнула Ксения Яковлевна. — Как же?
— А стороной, через Яшку… Он с ним дружит, балалайкой его подчас тешит тоже…
— Соромно, девушка.
— Что за соромно! Стороной проведаю, с опаскою. Так я закажу Яшке, как бы от себя… Он и оборудует, парень аховый… — Ксения Яковлевна молчала. — Что же, проведывать?
— Проведай… — чуть слышно ответила Ксения Яковлевна.
— Сегодня же я это оборудую. А ты, Ксения Яковлевна, брось куксить до поры до времени…
Строганова через силу улыбнулась.
XIЕрмак — знахарь
Ермак Тимофеевич между тем, пройдя в горницу Семена Иоаникиевича, застал его за писанием грамоты. Тот, не отрываясь от работы, повернул голову в сторону вошедшего и ласково произнес:
— Милости просим, гость дорогой, садись… Сейчас я управлюсь, погуторим с тобой.
Ермак сел на лавку. Семен Иоаникиевич стал продолжать, видимо с трудом, выводить буквы. Наконец он кончил и облегченно вздохнул, точно с плеч свалилась долго бывшая на них тяжесть.
— Посетил нас Господь Бог бедою… — невесело промолвил Семен Иоаникиевич.
— Бедою? — вопросительно-тревожно повторил Ермак Тимофеевич.
— Да, молодой, бедою… Племянница у меня есть, девка на возрасте. Может, видал ее?
— Видал, видал, — торопливо, дрогнувшим голосом произнес Ермак. — Что с ней, с Ксенией Яковлевной, приключилось?
— Да и сам я хорошо, молодец, этого не ведаю… Недужится девке, да и на тебе!
— Недужится? — снова повторил Ермак Тимофеевич.
— Да… Вот уже недели с две как бьется с ней нянька ее, Антиповна, старуха умная, преданная, всем, чем ни на есть пользует… Не действует. Краска с лица, почитай, сошла, с тела спала, тает девка на глазах и на поди…
— С чего бы это? — участливо спросил Ермак.
Его побледневшее лицо выдавало волнение, которое он старался всеми силами скрыть. И он достиг этого.
— И сами ума не приложим… Антиповна, кажись, до правды додумалась. Замуж пора ей…
— Вот оно что…
— Тут-то и закавыка, — продолжал Строганов. — В глуши живем, какие тут женихи… Вот и отписываю в Москву…
Старик жестом руки указал на написанную им грамотку.
— В Москву?
— Да, к боярину Обноскову…
И Семен Иоаникиевич вдался в подробности. Он рассказал Ермаку Тимофеевичу уже известное читателям: о приезде Степана Обноскова с царской грамотой, о впечатлении, произведенном на него Ксенией Яковлевной, о дозволенном сватовстве и пересылке грамотками.
Он не заметил, что каждое слово его точно ножом ударяет по сердцу его слушателя. Да и мог ли он представить себе это?
Ермак Тимофеевич сидел ни жив ни мертв, хотя всеми силами старался казаться равнодушным.
— Да до Москвы-то не близкий свет. Гонца сегодня пошлю, а когда он доедет и благополучно ли, когда ответ привезет, когда сам нареченный жених пожалует, много воды утечет, а девка не по дням, а по часам тает… Вот она беда-то какая. Посетил Господь… — закончил свой рассказ Семен Иоаникиевич.
Ермак Тимофеевич молчал.
— А ты ко мне, добрый молодец, с радостью или тоже с бедой? — спросил его Семен Иоаникиевич.
— Моя беда, Семен Аникич, полбеды, — отвечал Ермак. — Речь моя о ней и подождать может, а вот надо раскинуть умом, как помочь девушке-то…
— Как тут поможешь? Антиповна бает, что не к смерти, не умрет до замужества… Травкой ее хотели попоить, кровь, бает, жидит она, от густой крови, вишь, девка туманится… Антиповне и книги в руки, старуха дотошная.
— А знаешь, купец, пословицу: ум хорошо, а два лучше?..
— Это точно… Да к чему это?
— А к тому, что я, может, в этой беде помочь тебе могу.
— Ты?
— Да, я. Не гляди, что молод я, Семен Аникич. Много на своем коротком веку я видывал, иному старцу это не привидится, с тем и умрет, не увидит.
— Поверю, добрый молодец, жисть такая…
— Да и доходить до всего сызмальства любил я… Чуть что, сейчас же доведаюсь. Стояли мы долго станом на Волге близ Астрахани. Вдали от берега укрылися, в лесу дремучем… Прознал я от тамошних жителей, что в том лесу колдунья живет в избушке одинокой, в овраге… Потянуло меня к ней… Пошел… Старуха как есть страшилище. Приняла меня неласково, ну да я зыкнул на нее и нож ей показал. Против булатного-то не оказалось у ней наговору, ну да и к черту в пекло идти в старости охоты у ней не было… Подружились мы со старухой-то, стал я к ней кажинный