Вернувшись в свою горницу, он сел за стол и глубоко задумался. «Ну как не осилить и Ермаку болести-то?.. Умрет она, — неслось в его голове, и при этой роковой мысли холодный пот выступил на его лбу. Да неужели Господь посетит таким несчастием! Смилуйся, Боже мой, смилуйся!»
И старик горячо молился Богу об исцелении своей любимицы. В этом состоянии и застал его вошедший в горницу Ермак Тимофеевич. Старик радостно встретил его, во-первых, как спасителя от дерзких хищников, а во-вторых, как человека, на которого возлагал последнюю надежду в исцелении больной племянницы.
— Ну что, чай, молодцы твои с нехристями управились? — спросил Семен Иоаникиевич.
— Ничего себе, будут помнить, поганые, — ответил Ермак. — Почитай, половину на месте положили.
— А из наших молодцов никто не убит?
— Нет, слава те Христу, двоих маленько поцарапали, да и те на ногах назад пришли…
— Слава тебе, Господи!..
Старик Строганов истово перекрестился на висевшую в углу икону. Ермак Тимофеевич последовал его примеру.
— Оказия тут только случилась… — сказал Ермак.
— Что такое?
— Бабу мы в полон взяли.
— Бабу?
— Да!..
И Ермак Тимофеевич подробно рассказал Семену Иоаникиевичу все, что уже известно читателям о захвате на месте битвы женщины, которая назвалась Пимой и Мариулой.
— Кто же она такая?
— Да говорит, что была еще в детстве вместе с отцом в полон угнана погаными, в жены ее насильно взял один и почти тридцать лет прожила она за Каменным поясом… По видимости, цыганка, но по-нашему говорит…
— А муж ее где?
— Убит… Это тот самый и был, который хотел поджечь хворост под острогом, да я подоспел и схватил его за шиворот…
— Он был уже около острога?.. — с любопытством спросил Строганов.
— Да. Один был подослан, остальные версты за две в лощине скрывались. Как только бы острог загорелся, они по этому знаку двинулись бы на усадьбу… Мне под ножом все это татарин и рассказал… Мы его прикончили и двинулись на нехристей. Случай спас…
— Действительно, Божий перст…
— Никогда я не выхожу к ночи из избы, а тут что-то потянуло…
Ермак Тимофеевич, конечно, не сказал, что именно потянуло его в эту ночь к хоромам Строгановых.
— А где же ваша полонянка? — спросил Семен Иоаникиевич.
— Да в поселке у нас пока.
— Пришли ее во двор, место найдется и работу дадим. Я прикажу…
— Это ладней будет, а то на что нам, в казацком быту, да баба, — сказал Ермак.
Наступило молчание. Ермак Тимофеевич приподнялся было с лавки, но Семен Иоаникиевич остановил его:
— Постой, Ермак Тимофеевич, дело у меня к тебе есть…
— Твой слуга, Семен Аникич… Что прикажешь?
— Просить тебя хочу.
— Это все едино… Что такое?
— Да насчет племянницы…
— Все недужится?
— Совсем извелась девка… Ни Антиповна, ни я ума не приложим, что с нею приключилось.
— Огневица, может?
— Нет, не горит и зноба нет.
— Что же с ней?..
— Не знаем! Сегодня и не вставала с постели. Лежит…
— Слаба?
— Слабехонька. Головы от изголовья поднять не под силу.
— Ишь как хворь-то осилила, — сказал Ермак Тимофеевич, с трудом удерживаясь скрыть готовую появиться на его губах улыбку.
— Извелась, совсем извелась девка.
— Жаль, жаль.
— Жалеть-то мало, а ты помоги, Ермак Тимофеевич.
— Поглядеть надо больную-то, — задумчиво произнес он и с тревогой посмотрел на Семена Иоаникиевича.
— Вестимо, незаглазно же пользовать… Можно и сейчас подойти к ней.
— Погоди, Семен Аникич, торопиться некуда.
— Так сам, чай, знаешь пословицу: поспешишь — людей насмешишь.
— Ну, как знаешь…
— Я пойду подумаю, травок отберу подходящих и через час приду сюда, тогда веди меня к больной. Да и ее приготовить надо, а сразу-то испугается, может худо быть…
— Да она уже про то, что позову я тебя, ведает. Уж ты помоги, Ермак Тимофеевич. Век не забуду.
Старик Строганов встал и поклонился в ноги Ермаку Тимофеевичу. Тот вскочил:
— И что ты, Семен Аникич, кланяешься, себя утруждаешь! Я и без того рад помочь твоей беде, люблю тебя душой, люблю и почитаю вместо отца.
— На этом спасибо. И ты мне, молодец, полюбился.
— Благодарствую, Семен Аникич.
— Не на чем, от души говорю, от сердца.
— То-то и дорого… А пока прощенья просим.
Ермак Тимофеевич встал и низко поклонился Семену Иоаникиевичу.
— Через час буду.
Ермак вышел из горницы Строганова. Голова его горела. Он нарочно сослался на необходимость подготовки для начала лечения девушки, которую исцелит — он понимал это — одно его присутствие. Но надо было отдалить минуту свидания, чтобы набраться для этого сил.
Ермак быстро дошел до поселка, прошел его весь взад и вперед, на ходу отдал приказание отвести полоненную казаками женщину во двор усадьбы и сдать на руки ключнице, вошел в свою избу, вынул из укладки мешок с засохшей травой, взял один из таких пучков наудачу, сунул в чистый холщовый мешочек и положил в карман. Затем сел на лавку, посидел с полчаса и пошел в строгановские хоромы.
XXIВ опочивальне
В горницу Строганова Ермак Тимофеевич вошел спокойный, холодный, всецело вошедший в роль знахаря. Ожидавший его Семен Иоаникиевич тотчас повел гостя в светлицу.
Сильно билось сердце у Ермака Тимофеевича, когда он переступил порог первой комнаты, занятой рукодельной. Сенные девушки, сидевшие тихо за своими пяльцами, разом встали, почтительно поясным поклоном поклонились обоим. Они прошли рукодельную, следующую горницу и очутились у двери, ведущей в опочивальню. Семен Иоаникиевич тихонько постучался. Послышались шаги, и дверь отворила Антиповна. Увидав хозяина в сопровождении Ермака, старуха вздрогнула и попятилась, однако отворила настежь дверь и произнесла шепотом:
— Милости просим, батюшка Семен Аникич.
— Что Аксюша? — также тихо спросил он.
— Все так же, лежит, батюшка Семен Аникич, лежит…
Ксения Яковлевна действительно неподвижно лежала на своей постели. Голова ее была откинута на подушки, толстая, круто заплетенная коса покоилась на высокой груди. Глаза были закрыты. Больная была одета в белоснежную ночную кофту с узкими длинными рукавами и высоким воротником. До половины груди она была закрыта розовым шелковым стеганым на легкой вате одеялом. Она спала или притворялась спящей.
Ермаку потребовалась вся сила его самообладания, чтобы не броситься на колени перед этой лежавшей девушкой, которая для него была дороже жизни. Но он был в девичьей опочивальне только как знахарь. Он им и должен оставаться.
— Высвободи, нянюшка, руку больной, посмотреть мне надобно, есть ли жар или испарина…
— Ничего нет этого! — ответила Антиповна.
— Мне самому дознаться надобно, — сказал Ермак Тимофеевич.
— Говорю тебе, ни жару нет, ни испарины…
— Вынь ей руку-то, коли тебе сказывают, — вмешался в это препирательство Семен Иоаникиевич.
Старушка повиновалась. Она осторожно высвободила из-под одеяла левую руку девушки. Ксения Яковлевна открыла глаза.
Взгляд ее упал на Ермака Тимофеевича. Бледное лицо ее вдруг сделалось пурпурным. Эта яркая краска, залившая лицо девушки, много сказала Ермаку, а Семеном Иоаникиевичем и даже Антиповной была признана только за краску девичьей стыдливости.
— Девушка-то со стыда сгорела, приводят невесть кого прямо в опочивальню, — проворчала старуха, но ни старик Строганов, ни Ермак Тимофеевич не обратили внимания на эту воркотню — они едва ли ее и слышали.
Ермак Тимофеевич осторожно коснулся руки девушки. Рука была мягкая, нежная, теплая. Никаких болезненных признаков в ней заметно не было.
— Немочь девичья, — произнес Ермак, — я так и смекнул и травки приготовил. На вот, возьми, нянюшка, заваришь крутым кипятком, пусть постоит на огне с час, остудишь потом и на ночь попоишь, сколько Ксения Яковлевна захочет. Не неволь, завтра же полегчает…
Он подал Антиповне вынутый им из кармана холщовый мешочек с пучком сухих трав. Та приняла его с некоторой нерешительностью, но все-таки спросила:
— Давать, значит, тепленьким?
— Да, чуть тепленьким.
— Без всего?
— С медком можно, горьковата она на вкус-то будет. А теперь дадим спокой больной, завтра понаведаюсь…
И Ермак Тимофеевич, поклонившись Ксении Яковлевне низким поклоном, произнес:
— Прощенья просим, здорова будь.
Он даже и не взглянул на нее и вышел. За ним и Семен Иоаникиевич, не забыв сказать Антиповне:
— Смотри, старая, сделай все, как сказано…
В голосе старика прозвучали строгие ноты. Он хорошо понимал, что Антиповна противница лечения ее питомицы Ермаком и чего доброго выкинет данную ей траву и заменит своей. Строгим приказанием он предупредил ее.
— Все будет сделано, как сказано, батюшка Семен Аникич, не сумлевайся. Может, и действительно поможет. Сама я измаялась, на нее глядючи.
Ксения Яковлевна снова закрыла глаза. На лице у нее появилось выражение сладкой истомы, краска исчезла, но легкий румянец продолжал играть на щеках.
«Он был здесь рядом! Он будет и завтра!» — ликовала девушка. Она была почти счастлива.
Нянька не заметила всего этого. Она была занята другими мыслями. Поведение Ермака Тимофеевича у постели больной, поведение, в котором ее зоркий глаз не заподозрил ничего, кроме внимательного отношения к делу, изменило ее мнение о нем.
— Может, и впрямь клепала я на него, — думала старуха. — Уж повинюсь перед ним, как поставит он Ксюшеньку на ноги, да поможет ей в хвори…
Она развязала мешочек и стала рассматривать данную Ермаком траву.
— Травка-то незнакомая, верно, не здешняя… Невесть где он допрежь-то слонялся. Может, действительно знахарь, как и следствует…
Антиповна вышла из опочивальни, вызвала Домашу, чтобы та посидела с хозяюшкой, и пошла сама на кухню заваривать травку.
Домаша не заставила себе повторять приказание. Она сама так и рвалась в опочивальню Ксении Яковлевны, чтобы узнать поскорее о первом посещении Ермака Тимофеевича.