— Слушаю, няня.
— Ермак человек вольный. Какой он муж? Волк он.
— Как волк? Что ты, няня!
— Известно, волк, так и Семен Аникич надысь сказал, что волк он.
— К чему же он это?
— А к тому, что хотела я ему сватать какую ни на есть из твоих сенных девушек, да и брякнула о том Семену Аникичу, а он мне в ответ: Ермака-де оженить нельзя, так как он волк, сам говорил мне. Как его ни корми, он все в лес глядит.
— Но дядя не знал того…
— Чего он не знал?
— Что он любит меня…
— Знал ли он про то или нет — не ведаю, только вот его сказ какой был.
— От меня он в лес не захочет…
— Все, Ксюшенька, до поры до времени. Мужик-то полюбит скоро, да не споро.
— Он говорит, что никогда никого не любил…
— Язык-то без костей.
— Я верю ему.
— Эх ты, простота! Долго ли провести тебя и вывести… А все я, старая дура, виновата.
— В чем же?
— А в том, что не соблюла тебя. На Домашу негодную положилася. Смерть не люблю-де этого Ермака, — в уши она мне нашептывала. А это она мне глаза отводила, вас покрываючи. Уж подлинно и на старуху бывает проруха. Подожди, задам я ей ужо…
— Ты, няня, на нее не гневайся, ведь это она для меня старалась.
— Уж и постаралася…
— А так было бы лучше, когда бы умерла я?.. — с упреком сказала Ксения Яковлевна.
— Уж не знаю, Ксенюшка, что и сказать тебе… Может, и лучше бы…
— Так-то ты меня любишь?..
— Люблю-то я тебя, Ксюшенька, как мать родная… Только не говори ты мне об этом, не расстраивай сердце мое. И дядя и братцы есть у тебя. Коли отдают они тебя на погибель, их дело, родное, да хозяйское, не мне, холопке, перечить им в чем-либо. Только бы выгнала я в три шеи Ермака и из хором и с земли…
Ксения Яковлевна вспыхнула и встала быстро с лавки.
— Ты, нянька, говори да не заговаривайся… Люблю я тебя, благодарю тебя за любовь твою, заботы и ласки, но обидеть жениха моего нареченного не дам, так и знай.
Щеки девушки пылали румянцем, глаза метали искры, все лицо выражало сдерживаемый гнев. Антиповна никогда не видала ее такой. «Вся в отца, тоже кипяток был», — подумала она.
— Так и знай! — повторила девушка.
— Прости меня, старуху, сорвалось. Слово ведь не воробей, вылетит — не поймаешь.
— Я напредки говорю, не о нынешнем…
— Напредки не буду. Делайте как знаете… Я, видно, и впрямь из ума выжила, ничего не пойму ровнехонько.
— Да и понимать нечего, — отвечала молодая Строганова. — Чем Ермак Тимофеевич хуже других?.. Что атаман разбойников был, так нужда в разбой-то гонит да неправда людская, волей никто не хватится за нож булатный… Нашел здесь правду, сел на землю, смирно сидит, всех нас охраняет, недавно спас от кочевников… Далеко до него любому боярину, и красив, и умен, и храбр, и силен…
Девушка, видимо, говорила все это отчасти со слов Ермака Тимофеевича, успевшего всю свою прошлую жизнь оправдать перед своей будущей женой.
— Ин будь по-твоему, — согласилась Антиповна.
— Известно, по-моему, коли я правду говорю, — заметила Ксения Яковлевна. — Крикни-ка мне Домашу.
Старуха молча вышла, качая головой и что-то ворча себе под нос.
VIIIСемейный совет
Семен Иоаникиевич Строганов, выйдя из светлицы, прямо отправился в свою горницу и приказал Касьяну позвать к нему племянников. Максим Яковлевич и Никита Григорьевич тотчас явились на зов своего дяди. Оба они, вошедши в горницу и усевшись на лавки, увидали по лицу Семена Иоаникиевича, что случилось что-то необычное.
Максим Яковлевич догадался, но Никита Григорьевич, не посвященный еще в семейную тайну, спросил:
— Что с тобой, дядя?
— Ничего, поговорить мне надо с вами, дело одно обсудить важное…
— Не насчет ли Бегбелия?.. Я сейчас его видел, заперли его в каземате. Рослый такой старик, видный, хоть бы и не татарину быть…
— Не до Бегбелия нам теперь, — вздохнул Семен Иоаникиевич, — в доме у нас неладно…
— В доме?.. — удивился Никита Григорьевич. — Ничего не слыхал. Что случилось?
— Вот он знает! — кивнул старик Строганов головой в сторону Максима Яковлевича.
Никита Григорьевич поглядел на двоюродного брата:
— Что такое, Максим?
— Дядя, наверное, говорит об Аксюше?
— Что же с ней? Кажись, она здорова. Ермак, я слыхал, ее пользовал — знахарем оказался, кто бы мог подумать.
— Не в том дело, Никитушка, сестра-то с ним слюбилась…
— С Ермаком?.. Да что ты! Вот дела…
— Верно. Без него изводится да хворает, а как ходит он — здоровешенька… Вот в чем его знахарство.
— Вот оно что… Чего же нянька-то смотрела?
— Да как ей усмотреть?
— Ты-то что об ней думаешь? Ведь твоя родная сестра, — спросил Никита Григорьевич.
— Я рассчитываю так, чтобы челобитье подать об Ермаке-то, а как царь простит, так чем же он не жених Аксюше… Парень хороший, ее любит, она его тоже, богатства ей не занимать стать… Только дяде это не по мысли. Осерчал на меня даже, как я сказал о том.
— Ноне я переменил свои мысли, — со вздохом заговорил Семен Иоаникиевич, — согласен я на брак их только после того, как получит он царское прощение. Как, Никита?
— Что же я?.. Я тоже согласен. Мне Ермак нравится, душевный парень, да еще коли Аксинья без него изводится, это тоже надо в расчет принять. Как тут иначе поступишь?.. — отвечал Никита Григорьевич.
— Поэтому-то и я уж согласился… И даже сказал ей о том… — заметил старик Строганов.
— Что ж, она обрадовалась? — почти в один голос спросили оба племянника.
— Куда тебе! Ревет белугой…
— С чего же?
— Говорю ей толком, что надо-де Ермаку заслужить царское прощение, а для этого надумал он в поход идти со своими людьми за Каменный пояс, воевать сибирские земли… Так зачем уходить…
— Вот оно что! — заметил Никита Григорьевич.
— Отпусти, говорит, меня с ним в поход, да и только… Я ее и так и сяк уговаривать… Ничего не помогает, стоит на своем, уперлась, как норовистая лошадь! Я даже плюнул… Надумал послать к ней Ермака ее от дури пользовать, может, вызволит. Да и с ним я сегодня беседовал… В поход он идет с радостью, только просит обручить перед походом. Ему я сказал, что подумаю да посоветуюсь, а этой шалой уже на свой риск и страх обещал. Только и это не подействовало. Так вот, как вы, братья ее, решите?
— Я согласен. Обручить так обручить. У меня есть какое-то предчувствие, что царь простит его. Ну а если… Обручение не брак, — сказал Максим Яковлевич.
— И Ермак говорит то же самое. Заслужу, говорит, царю или не вернусь домой и найду себе там могилу. Слово дал…
— Ермаку верить можно, — заметил Максим Яковлевич.
— В ты что скажешь, Никитушка? — обратился Семен Иоаникиевич к Никите Григорьевичу.
— По мне тоже, отчего не обручить, обоих успокоить… Коли полюбили они друг друга, дело, значит, решенное, не перерешать стать, — ответил тот.
— Так я так и буду поступать. Пошлю Ермака уговаривать ее… Обручим на днях, а там пусть в поход собирается, а мы царю напишем челобитную. Правильно?
— Правильно, — ответили оба племянника.
На том и порешили. Семен Иоаникиевич сразу повеселел. Его всегда беспокоило дело, пока оно еще не обдумано, не решено. А тут все шло, как было намечено. Проводив племянников, Семен Иоаникиевич послал на Ермаком Тимофеевичем, решив вместе с ним посмотреть заключенного Бегбелия да, кстати, и потолковать об Аксюше, об обручении.
Ермак не заставил себя ждать.
Несмотря на то что его застали в задушевной беседе с его другом Иваном Кольцо, которому он открывал свое сердце и, кстати, свои замыслы о скором походе за Каменный пояс, Ермак Тимофеевич тотчас же приоделся и отправился в строгановские хоромы.
Семен Иоаникиевич его встретил почти радостно:
— Пойдем, Ермак Тимофеевич, поглазеем на нашего пленника… Бегбелия-то пристроили…
Они вышли из хором и направились, минуя кладовые, в которых хранились и военные припасы, к дальнему углу хором, завернули за угол и очутились у железной двери, запертой громадным висячим замком. Это и был каземат, в котором сидел пленный мурза Бегбелий.
— Входить к нему нечего, мы посмотрим в оконце, — сказал старик Строганов.
Они подошли к находившемуся недалеко от двери окну, заделанному крепкой и частой железной решеткой. Каземат представлял собой просторную горницу с койкой, лавкой и столом. За столом сидел пленный мурза, облокотившись и положив голову на руки. О чем он думал? О постигшей ли его неудаче, о просторе ли родных степей, а быть может, и об осиротевшей семье, жене и детях?
Ермак вспомнил, что и он так часто сидел у себя в избе, думая о Ксении, и в сердце его закралась жалость к этому дикому кочевнику, но все же человеку. Еще минута, и он готов был броситься в ноги Семену Иоаникиевичу и умолять дать свободу пленнику. Но этого было нельзя — мурза слишком опасен. Ермак пересилил себя и отошел от окна.
— Старик благообразный, действительно точно и не татарин, — сказал Семен Иоаникиевич, вдоволь насмотревшись на пленника, который даже не повернул головы к заслоненному людьми окну.
— Всякие среди них бывают! — заметил Ермак Тимофеевич.
— Ну, теперь пойдем погуторим о твоем деле, — сказал старик Строганов.
У Ермака невольно сжалось сердце, но он молча последовал за Семеном Иоаникиевичем.
— Садись… — сел на лавку старик Строганов, когда они вернулись в хоромы, и указал на место рядом с собою Ермаку Тимофеевичу.
— В сорочке ты, наверно, родился, добрый молодец, все по-твоему деется… Поговорил я с племянницей, и решили мы обручить вас с Ксенией до похода.
— Да ужели, Семен Аникич, отец-благодетель?..
Ермак сорвался с лавки, упал перед стариком на колени и, поймав его руку, стал целовать ее.
— Да ну тебя, вставай! Что на коленях елозишь… И какие же вы с Аксюшей оба шалые. Вставай, вставай…
Ермак встал.
— С Аксюшей? — переспросил он.
Нечаянно он произнес в присутствии третьего лица, кроме Домаши, это ласкательное имя и смутился.