Ермак Тимофеевич и Иван Кольцо развели только свой небольшой костер невдалеке от реки, шум от быстрого течения которой доносился до них.
— Ишь, катит волны-то свои, Чусовая, что твоя Волга, — сказал Иван Иванович, когда они с Ермаком Тимофеевичем снова уселись у костра.
— Сказал тоже, Волга, — со вздохом отвечал атаман. — Волга-то втрое шире, коли не более, да и у волны ее звук мягкий, не так дико шумит-то матушка, как эта дикая река…
— И впрямь Волга-матушка выступает медленно, плавно, а эта бежит сломя голову, точно гонит кто куда… Ни дать ни взять остяки по лесу.
— Да, здорового стрекача задали они. Да и покрошили многих наши молодцы. Долго их помнить будут.
— Так и следует, чтобы помнили…
— А все же спасибо им, что нас потревожили, — сказал Ермак Тимофеевич.
— Это как же?
— Да так! Раззадорилось мое сердце, кручина-то из него повыгналась!..
Иван Кольцо истово перекрестился. Это было сделано с такою верою, что Ермак Тимофеевич невольно последовал примеру своего есаула и друга.
— Поздненько мы только хватились выбраться, — сказал Иван Иванович.
— Как поздненько? — спросил Ермак.
— Да так, холодновато становится. До покрова всего месяц остался, скует он, батюшка, реку льдом и покроет землю снегом.
— Здесь реки-то быстрые, не скоро замерзают.
— Это все едино, зато они еще быстрее становятся, плыть-то по ним нельзя.
— Ой ли?
— Да уж так, слышал я от старожилов здешних мест еще у Строгановых, — сказал Иван Иванович.
— Что ж, спрячем где ни на есть челноки, пешком пойдем… Все едино зима-то нас должна была застать. Не на месяц идем, а раньше или позднее, какая в этом разница?.. Слушай, Иван Иванович, — вдруг переменил разговор Ермак Тимофеевич, — а не хитрит ли со мной Семен Аникич?
— Как это хитрит? — не понял прямодушный Иван Кольцо.
— Что обручил меня с девушкой… Может, это так, для отвода глаз сделал, а уехал я-то, он и не пошлет в Москву челобитье…
— Нет, этого он не сделает.
— Ты думаешь? — спросил Ермак.
— Старик он правильный. Крест носит.
— А меня так берет сумление, — вздохнул Ермак. — Уж больно скоро он на все согласился.
— Да как же не быть-то ему в согласии? Вишь, девушка-то, бают, без тебя извелась совсем, чуть Богу душу не отдала.
— Это-то верно.
— Так то-то и оно-то, поневоле согласишься, только бы жива была да здорова… Любит ведь он ее.
— Вместо отца ей.
— Вот видишь.
В таких разговорах прошла вся ночь. Забрезжилась заря.
Ермак Тимофеевич и Иван Кольцо, вздремнув полчасика перед рассветом, подняли людей. Подкрепившись сваренной кашей, снова спустили челноки на воду и поплыли далее.
Сон освежил и ободрил всех. Весла быстро и мерно резали воду, на многих челноках затянули песни, которые гулко раздавались по пустынным берегам реки и повторялись лесным эхо.
Ермак Тимофеевич радовался царившему среди людей веселью. Он видел, что они стали втягиваться в походную жизнь, рады были тряхнуть стариной и пожить в этом напряженном состоянии, которое порождается постоянной опасностью и вырабатывает в ратных людях быструю сметку и отвагу. Он с удовольствием наблюдал, как просыпались в них его прежние волжские товарищи.
Ему невольно припомнилось его прошлое, жизнь беззаботная, бескручинная. Он жил воспоминаниями да памятью о последних днях, проведенных у Строгановых, в светлице своей лапушки. О будущем старался не думать. «Чему быть, того не миновать», — утешал он себя русской фаталической пословицей и на этом несколько успокоился, порадовав горячо его любившего друга Ивана Ивановича. Его порядком смутило то настроение Ермака Тимофеевича, с которым он тронулся в опасный и трудный поход.
«Люди чутки — сейчас признают, что не тот уже Ермак, каким был на Волге, чего доброго, и назад повернут! Тогда прощай и милость царская, и царское прощение, и знатная добыча, ожидавшая их в сибирской земле… Нечего было и огород городить! И на славное имя Ермака Тимофеевича наложится пятно бесславия!»
Так думал его друг и есаул, а оттого и понятна его радость при виде ободрившегося атамана, орлиный взгляд которого снова поспевал повсюду, все примечал и невольно заставлял людей подтягиваться.
Челны между тем медленно плыли все дальше и дальше.
XIIНа зимовье
Сопровождавший Ермака и его людей проводник из крещеных татар, по имени Мина, в просторечии Миняй, тоже выражал мнение, что по Чусовой долго не проедешь, так как вода на реке стала прибывать, что указывало на приближавшуюся зиму. Половодье на реках запермского края и Сибири бывает перед их замерзанием, а не перед вскрытием, как в реках центральной России.
Дядя Миняй, так звали проводника, был уже старый, но крепкий и телом и духом человек. Когда-то молодым парнем он был взят в плен еще при Анике Строганове, крещен им и так привык к своему новому хозяину, что тот души не чаял в нем и считал его самым преданным себе человеком.
Миняй и был таким, да таким и остался по отношению к сыновьям и внукам Строгановых. Сибирь, то есть все пространство за Егорским Камнем, как назывались Уральские горы, была известна ему как свои пять пальцев. Такой человек был золотом для далекого похода. Его-то и отправили с Ермаком Тимофеевичем Строгановым.
— Придется зимовать, — говорил он, призванный на совет Ермаком и Иваном Ивановичем.
— Да где же зимовать-то? В лесу? В открытом поле не зазимуешь, придется рыть землянки, так это надо теперь делать. Наступят морозы — землю заступом не возьмешь, — сказал Ермак.
— Зачем в лесу? В поле найдем место для зимовки. И землянок не надо, тепло и без них будет.
— Это как же? — в один голос спросили Ермак Тимофеевич и Иван Иванович.
— А пещеры тут есть неподалече, на берегу, в них мы и прозимуем, в тепле и в безопасности…
— Пещеры? — спросил Ермак Тимофеевич.
— Да. Може, придется из них медведей выгонять, ну да эта беда не велика, с этим зверем-то управимся.
— Вестимо, управимся, — заметил Иван Кольцо.
Разговор происходил на первом челне, где вместе с атаманом и есаулом находился и проводник Миняй.
Лес окончился, снова пошли отлогие пустынные берега.
— Ишь, пусто-то как кругом… Ни тебе деревца на топливо, ни тебе зверя никакого на еду… Тут с голоду помрешь, никто и знать не будет, — сказал однажды Иван Иванович.
— Зачем с голоду умирать? — отозвался Миняй. — Земля богата и топливом, и живностью.
— Да где же это все?
— Погодь маленько, добрый молодец, скоро опять леса пойдут, а там и к пещерам подъедем.
— Не видать этого-то.
— Оно и не видать, потому далеко, да и поворот река делает… Вот оно что.
— Ладно, увидим.
— И увидите, я уж знаю.
Дядя Миняй оказался прав. Через несколько суток пути пошел действительно густой лес, который, казалось, тянулся на необозримое пространство.
Время между тем летело. Прошло бабье лето. Стали завертывать сперва сильные утренники, а затем и холода: пошли дожди, вода на Иртыше поднялась, и река загудела еще сильнее.
— Ишь как стонет, прежде нежели попасть дяде-морозке в лапы, — говорил дядя Миняй.
— Где же твои пещеры-то? — спрашивал Ермак Тимофеевич.
— Сейчас будут. Тут недалече, — отвечал он.
Но прошло еще несколько суток, а это «недалече» все еще было далеко.
Погода между тем все более и более портилась. По небу медленно тянулись свинцовые тучи, беспрерывно шел ледяной дождь, мелкий, пронизывающий до костей, лес почернел и стал заволакиваться туманом. Казалось, над рекой висели только голые скалы, в которых она билась, рвалась на свободу, но они не пускали ее и заставляли со стоном нести воды в своем сравнительно узком русле.
Тяжело стало казакам справляться с бурливой рекой, да и вообще настало для них трудное житье: мокрота, холод, невозможность согреться у костров, которые не горели, а только чадили дымом, разъедавшим глаза.
Люди приуныли, печальны стали, задумчивы, с пасмурными, как погода, лицами, не слышно, как прежде, ни говору веселого, ни песни молодецкой.
Уныние напало снова и на Ермака Тимофеевича — больно стало ему за его людей, жаль добрых молодцев, а между тем ничего не мог поделать он.
Наконец выдался один погожий день, выглянуло из-за серых туч солнышко, тусклое, холодное, но все же показавшееся в диковинку казакам, давно не видавшим его. По обеим сторонам реки зазеленел сосновый лес.
— Вот наше и зимовье, — сказал Миняй. — Поворачивай челн вправо! — крикнул он рулевому.
Атаманский челн повернулся, за ним повернули и другие и стали приставать к берегу, к намеченному Миняем месту. Невиданное прежде зрелище представилось им. В отвесном скалистом берегу оказалось глубокое ущелье, точно ложе высохшей реки, куда Чусовая не могла направить свои воды, так как дно ущелья было выше уровня ее воды и поднималось постепенно в гору, между высоко нависшими скалами.
— Ну местечко! — заметил Ермак. — Дичь-то какая! Да тут с голоду и холоду умрешь среди каменных-то глыб…
— Зачем умирать с голоду и холоду? — возразил Миняй. — До леса здесь рукой подать, а в лесу и топлива и зверей на потребу видимо-невидимо.
— Да как же тут до лесу добраться? — спросил Иван Кольцо.
— Да тут недалече есть влево дорога между скал, немного в гору, в самый лес…
— Да что говорить-то, что есть, то и есть, — сказал Ермак Тимофеевич.
— Не мы строили, а Бог, — заключил Миняй.
Люди по приказанию Ермака Тимофеевича вытащили челны на берег и, построившись, пошли в глубь ущелья. Впереди — Ермак и Иван Кольцо с Миняем, указывавшим дорогу.
Пройдя с полверсты, повернули направо к скале, в которой чернелось отверстие в рост человека.
— Надо огня высечь да зажечь пучок хворосту. Есть?..
У людей Ермака нашелся хворост и огниво. В руках Миняя появился зажженный факел, с которым он и вошел в отверстие скалы. За ним последовали Ермак Тимофеевич, Иван Иванович и передние казаки.