— Ничего она, родимые, не делает, как есть ничего, — говорили они остальным.
— Как так?
— Да так… Сидит на лавке, уставившись в одну точку, и не шелохнется.
— Что же это она?
— Не ведаем.
— Видно, поврежденная…
— Повредишься среди нечисти-то…
— И какое ее там житье было, любопытно бы доведаться…
— Да как ты у нее доведаешься, когда она молчит как чурбан какой, — возмущались любопытные.
Беседовала Мариула по душе действительно с одной Антиповной, но старуха тоже не была словоохотлива, а потому никто не знал, о чем их разговоры. Заметили только, что после первой продолжительной беседы Лукерья Антиповна стала смотреть на Мариулу очень ласково.
— Чем ни на есть, видно, обошла цыганка нашу Антиповну, — толковали на дворне. — Ни к кому так она не приветлива.
— Видно, рассказала ей что-нибудь жалостное…
— Наврала, чай, с три короба.
— Зачем врать! Чай, и впрямь жизнь ее среди нечисти была невеселая…
— Какое уж там веселье.
— Може, мучили ее, тиранили.
— Все может быть…
— А может, и крест сменять на идола принуждали.
— От нехристей все станется.
— И не поймешь, стара ли она или же в средственных летах… Лицо моложавое, а волосы седые, силища-то во какая, так корчаги и ворочает.
— Поседеешь с горя-то…
— Еще как поседеешь, родимая.
Такие высказывались предложения прачками и другими дворовыми женщинами о полоненной цыганке.
Домаша, исполняя поручение Ксении Яковлевны, в тот же день после обеда — разговор их происходил утром — отправилась в прачечную избу. Прачки предавались послеобеденному сну.
Девушка очутилась перед дверью горенки Мариулы. Прежде чем отворить ее, она перевела дух. Сердце у нее сильно забилось. Ее охватил какой-то чисто панический страх. Наконец она, пересилив себя, приотворила незапертую дверь.
День был солнечный. Яркие лучи дневного света проникали в пол-окна каморки полонянки. При этом ярком освещении горница поражала своей чистотой, вытесанный и чисто вымытый стол и лавка положительно блестели.
На одной из лавок сидела Мариула с устремленным куда-то вдаль взглядом своих черных, не потерявших девического блеска глаз, составлявших разительный контраст с седыми прядями волос, выбивавшихся из-под головной повязки. Домаша некоторое время смотрела на сидевшую из полуотворенной двери, затем открыла эту дверь совсем и вошла в горницу.
Мариула не пошевелилась. Она, видимо, не слыхала и не видала вошедшей, хотя взгляд ее, казалось, был устремлен на нее.
Девушку взяла оторопь. Первою мыслью ее было бежать назад и устроить посещение Мариулой светлицы через Антиповну. Но она продолжала стоять перед глядевшей на нее, но не видевшей ее цыганкой. Она чувствовала себя совсем окаменевшей. Ноги не повиновались ей. Оставалось заставить Мариулу увидеть себя.
Домаша кашлянула. Цыганка вздрогнула. Выражение ее глаз вдруг изменилось. Теперь она смотрела действительно на Домашу.
— Кто ты, девушка? — спросила цыганка мягким грудным голосом.
— Я Домаша, сенная девушка Ксении Яковлевны… Чай, слыхала о ней?
— Как не слыхать… Наша молодая хозяюшка.
— Она самая… Прислала она меня до тебя, тетушка.
— До меня?
— Да! В светлицу тебя она просит. Может, погадаешь ей…
— А откуда она доведалась, что гадать я умею?
— Да ведомо ей, что цыганка ты, а цыганки на гаданье горазды…
— Да ты, девушка, кажись, тоже цыганка?..
— Я? О том я не ведаю.
— Не ведаешь? — переспросила Мариула.
Голос ее задрожал.
XIVМать и дочь
— Не ведаю! — повторила Домаша.
— Как же так? Кто же ты такая, девушка? Отец твой кто был, кто была мать?
Старая цыганка уже теперь в упор, пристально смотрела на девушку. Домаша стояла ни жива ни мертва под этим взглядом, но все же тихо отвечала:
— Не знаю я ни отца ни матери.
— Не здешняя, значит?
— И того сказать не могу, в снегу я найдена, после набега кочевников.
— Когда это было? — вдруг вскочила Мариула с лавки и очутилась совсем близко перед Домашей, испуганно отшатнувшейся.
— Ты не бойся, девушка, я тебе зла не сделаю. Только скажи мне, бога ради, когда это было. Знать мне это беспременно надобно. Скажи!
В голосе Мариулы появились молящие нотки.
— Годов тому назад пятнадцать, — ответила Домаша.
— Пятнадцать годов, пятнадцать… Так… Так… — про себя забормотала старуха. — Выходит, что так. Да неужели?..
Глаза Мариулы наполнились слезами. Ничего не понимавшая Домаша, уже освоившись со старухой-цыганкой, смотрела на нее во все глаза с нескрываемым любопытством. «Что за притча! Что с ней такое деется? Уж не с ума ли пятит старая? — мелькало в ее уме. — Уйти подобру-поздорову. Не ровен час…» И она снова попятилась к двери.
— Так приходи же, тетушка, в светлицу…
— Постой, постой! Остановись, девушка, куда спешишь? — остановила ее Мариула.
— Ждет меня Ксения Яковлевна…
— Не замай, подождет. Скажи ты лучше, хотелось бы тебе видеть свою мать?
— Не знаю… Да и где же мне увидать ее, как смогу узнать свою мать, коли она меня младенцем бросила?
— Может, люди сделать это ее заставили…
— Невдомек мне, к чему ты речь ведешь, тетушка.
— А вот к чему, девушка… Расстегни-ка сорочку, покажи мне левое плечо свое…
И старуха протянула руку к шее Домаши.
«Кажись, и впрямь она с ума спятила!» — подумала девушка, но все же спросила вслух:
— Зачем?
— А коли есть у тебя на плече родинка, черная с горошину… — начала было Мариула, но Домаша перебила ее:
— Есть, тетушка, есть…
— А ты все же покажи мне, родная.
В голосе старой цыганки послышались такие нежные, просительные ноты, что девушка невольно исполнила ее просьбу, расстегнула ворот сорочки. На обнаженном темно-бронзовом круглом плечике действительно чернело родимое пятнышко величиной с горошину.
— Дочь моя! — вдруг кинулась ей на шею Мариула и стала покрывать обнаженное плечо Домаши нежными поцелуями.
— Дочь?! — дрожащим голосом повторила девушка.
— Да, ты дочь моя!
Домаша почувствовала, что на ее плечо закапало что-то горячее. Это плакала Мариула.
— Матушка, ты плачешь? — воскликнула девушка.
— Ничего, ничего, это я, доченька, от радости… — сквозь слезы прошептала старуха.
— Однако как же это? В толк не могу взять я… — проговорила Домаша.
— Садись, моя дорогая дочушка, я тебе все поведаю, — сказала Мариула, обняв девушку, и направилась с нею к лавке.
Домаша молча повиновалась. Какое-то внутреннее чувство подсказывало, что перед ней действительно ее мать — она узнала это по ощущению от нежного поцелуя Мариулы, а теперь даже в чертах ее лица виделось что-то родное.
Мать и дочь сели на лавку. Старая цыганка несколько минут молчала, собираясь с мыслями, чтобы начать свою грустную повесть.
— Не гляди, доченька, что я седа и совсем старухой выгляжу, не лета, а горе меня состарило. Мне еще сорока нет, а вот какова я…
Старуха остановилась и выпрямилась, как бы желая дать убедиться собеседнице, как она действительно выглядит.
— Лет двадцать тому назад, а може, и более, — начала рассказывать Мариула, — кочевали мы с табором не здесь, а далече отсюда. Где, я и не помню, только налетела на нас татарская сила. Многих прикончили, других разогнали, а меня с отцом в полон взяли. Была я тогда по пятнадцатому году. Татары нас увели с собою. Гнали нас и пешком, и на лошадях везли, и очутились мы за Каменным поясом. Приглянулась я их поганому князьку, захотел он меня за себя взять… А мы с отцом в Бога да во Христа верили, я-то была что, несмышленая, делай со мной, что хочешь. Ну а отец за меня в заступу пошел, да тем и погубил себя. Убили его нехристи, и стала я женою князька. Прожил он со мною годов пять, я ему прискучила, и подарил он меня одному из своих воинов. Стала я женой другого. А между тем была на сносях от князька. Родила я так через полгода девочку, тебя то есть. Невзлюбил тебя новый муж мой. Всячески извести хотел, только я тебя пуще глаза хранила, а въявь-то убить не решался он, князька своего боялся. Так прошло около двух лет. Наши люди набегом пошли на здешние места. Жены-то в юртах оставались, а меня муж с собою взял. Видно, был у него на то умысел… Я тебя с собой захватила. Не удался набег наш, дали нам отпор здешние люди, многие полегли на месте, остальным убежать было только в пору… Я около мужа была с тобой на руках, торопить он начал меня, да вдруг как схватит тебя из моих рук, да и кинул тебя в сугроб, а меня обхватил поперек тела, на лошадь свою взвалил, сам вскочил верхом, да и поскакал. Я не успела опомниться. Потом стала биться да рваться, он меня кулаками успокоил, без чувств я сделалась… Мы уже были далеко и вскоре перебрались за Каменный пояс в свое кочевье. Оказалось, что его без нас разорили и князька, моего первого мужа, твоего отца убили… Не у кого было заступы искать… Я и смирилася. Жила с ненавистным злодеем, много горя вынесла, оно-то меня и состарило… Наконец и на него карачун пришел, убили его здесь в последний набег, а я в полон волею сдалась… Оно и на счастье — довелось мне встретить мою дочушку…
Мариула снова обвила руками шею Домаши и стала целовать ее лицо. Девушка отвечала ей также нежными поцелуями.
— Матушка, матушка! — повторяла она.
— Говорила мне про тебя Антиповна, чуяло и тогда мое сердце, что ты и есть дочь моя, да ни разу я тебя путем не видала, а как сегодня вошла ты, посмотрела на тебя и тотчас признала. Похожа ты на меня, какою была я в девичестве.
— А о чем ты, матушка, когда я вошла, думала? Даже меня спервоначалу не заметила? — спросила Домаша.
— А о ком же, как не о тебе, моя доченька, пятнадцать лет все о тебе думала, места не находила себе.
— Матушка!..
— Но теперь зато я счастлива! Дай наглядеться на тебя, ненаглядная.
Мариула положила обе руки на плечи девушки и стала с любовью вглядываться в ее лицо.