Катакомбы Каппадокии произвели на меня такое же дикое и страшное впечатление, как и в свое время Аджимушкайские каменоломни под Керчью в Крыму, где сейчас музей эпохи Второй мировой войны. Туда советские органы загнали на несколько лет практически все население города — вместе с женщинами и детьми — перед немецкой оккупацией Крыма. И держал их там страх, но не перед Господом Богом или римскими легионерами, а перед КГБ: органы безопасности во время войны с немцами отдали приказ не сдаваться, а перебраться в катакомбы — в каменоломни. Солдаты там жили вместе с женами и детьми. Как там можно было продержаться несколько месяцев, представить себе трудно.
Даже в дикую жару там минусовая температура. Воды не было, ее просто слизывали с влажных стен пещеры. От отравляющего газа скрывались в нишах, закрывшись мокрыми одеялами. В кромешной тьме перестукивались, предупреждая друг друга, кто и где находится. Командному составу в темноте, наверное, мерещились пещерные медведи. Видимо, кое-кто пытался вырваться наружу, и таких отлавливали гебисты и смершники. С каждым месяцем росло количество бунтовщиков — они пытались выбраться на поверхность, их расстреливали на месте. В конце концов там начались моральная деградация и разброд. В буквальном смысле. Судя по описаниям, были установлены пропускные пункты, все «свои» знали пароль, остальных убивали.
Все это до сих пор выдается за часть героической истории сопротивления нацистским оккупантам. Но когда тусклый фонарик местного гида выхватывает во тьме под бугорчатыми пещерными сводами швейную машинку или сломанную детскую игрушку, начинаешь понимать, что означает быть заложником чужого образа жизни, что означает верность героическому прошлому — под приказом.
В этом стремлении залезть в пещеру, как с головой под одеяло, есть нечто первобытное, даже генетическое, как наша тяга к побережью, если верить Дарвину, свидетельствует о нашей связи с моллюсками. Одна из самых крупных и глубоких пещер в предгорьях немецкого Гарца (Einhornhohle, Herzberg am Harz) знаменита тем, что там на протяжении столетий находили кости загадочного происхождения. Для энтузиастов — любителей палеонтологии — это истинный клад. Единорога никто никогда в жизни на свете не видел. Это — мифическое существо, плод фантазии древних. Но если никто не знает, как он выглядел и происхождение пещерных костей никто объяснить не мог, почему бы не посчитать их за останки этого самого единорога? Считалось, что порошок из этих костей обладает мощными целебными свойствами (в смысле эрекции, конечно). Вокруг пещеры возникла небольшая, но вполне солидная туристская индустрия. Это место посетил даже Гёте. В результате серьезные ученые занялись этой пещерой и в один прекрасный день доказали, что кости эти — останки вовсе не мистического существа, а заурядного первобытного пещерного медведя. Кроме того, в этой пещере жили сотни тысяч лет назад неандертальцы.
Любопытно было увидеть, как жили наши предки. Поглядев на своды, заросшие складками сталактитов, с соляными буграми в виде монстров с готических соборов, я понял, откуда происходит христианский храм. Это, конечно же, не греческий храм, а пещера. Но у этой храмовой пещеры и, соответственно, у христианского храма есть невероятное сходство с еще одним классическим образом — из человеческой анатомии. (Не следует забывать о фаллической символике единорога.) Если взглянуть на своды этой пещеры, уходящие вдаль, вглубь и ввысь, с алтарным проемом в перспективе, становится ясно, на что пещера похожа: на утробу, вагину. И мы — маленькие визитеры — внутри. Неандертальцы жили в гигантском женском половом органе. Они разводили в этой вагине костры. Из этой вагины шел дым. Столетиями позже эту пещеру навещали и другие представители рода человеческого. Оставляли надписи на стене. Представляете, между ног любимой женщины написано: «Здесь был И. В. Гёте» — и выставлена дата. (Яков Франк, не сомневаюсь, там тоже побывал.)
Как выживали в этой кромешной тьме пещерные медведи, я еще могу понять. Но жизнь неандертальца представляется мне крайне незавидной. Ужас, однако, в том, что вопреки всему это место выглядело как родной дом для этих пещерных обитателей. С какой-то роковой преданностью домашнему крову мы лезем обратно в уютную клетку за железным занавесом памяти о нашей маленькой советской России, в пещерную утробу нашего прошлого. В эту смерть нас неотвратимо тянет. В конце концов твои останки — скелет неандертальца нашей эпохи — смешаются в представлении современников с костями пещерных медведей и будут распроданы как кости некоего мифического единорога. Мы рождены, чтоб сказку сделать былью.
Глядя на руины пещерных храмов в Каппадокии и на чудовищный быт христианских отшельников, ты понимаешь, что Рим загубили не варвары, а христиане с их единобожием, единорожием и конспиративным мышлением профессиональных подпольщиков и пещерных медведей, то есть в конечном счете те же иудеи-сектанты, породившие христианство с его религиозной непримиримостью и отрицанием комфорта римской цивилизации.
22
В критический период отношений с Шабтаем Цви в связи с его переходом в магометанство его пророк Натан Ашкенази (из Газы) обрился наголо, надел на себя нищенские одежды и отправился в Рим, где провел несколько недель, сидя перед башней замка Св. Ангела (Sant Angelo). Место это он, очевидно, выбрал потому, что тут были папская резиденция, мавзолей Адриана (у евреев с этим римским императором были непростые отношения), папская тюрьма и дворец, где Чезаре Борджиа занимался кровосмесительным развратом. Паломничество в Рим связано, конечно же, с мистическими интерпретациями явления Мессии. Мессия может прийти в мир и уйти неузнанным, поскольку, поглядев на земное существование, он может решить, что для конца света и всеобщего воскресения время еще не наступило. Кто, скажем, может узнать Мессию в уличном нищем в отрепьях и струпьях, сидящим у ворот Рима? Именно в этой роли — нищего у ворот Рима — видит Мессию Талмуд. Это отрицание государственной власти, земной славы, триумфа силы. Натан из Газы отсиживал положенные недели у ворот Рима как заместитель своего Мессии, Шабтая Цви.
Именно к мосту через Тибр, ведущему к воротам замка Святого Ангела — Сант-Анджело, подвел меня Асаркан во время наших прогулок по Риму. Я решился на встречу в Риме с моим ментором и гуру, несмотря на его грозные открытки-эпистолы: его, мягко говоря, не устраивала моя точка зрения на его возможные маршруты после эмиграции из Советского Союза. Это было в восьмидесятом году: и Рим был иным, и я был другой. И наши отношения изменились. Любопытно, однако, что люди могут менять идеологию, географию своего пребывания, одежду и ежедневное меню, но они никогда не расстаются с маленькими ритуалами своего ежедневного быта — с привычками, зазубренными с малого возраста. Асаркан в Риме восстановил свой московский ежедневный быт, но как бы с другой бутафорией. То есть вместо его опекунов в коммуналке появился сосед-тиран, бывший советский полковник, с которым у Асаркана возник конфликт по поводу пользования коллективной кастрюлей на кухне: Асаркан варил в ней чай, а полковник варил в ней суп. Запах в комнате стоял точно такой же, как и в комнатушке Подколокольного переулка. Видимо, так пахнут и бульонные кубики во всем мире, если они окружены пачками пыльных итальянских газет, пересыпанных сигаретным пеплом и чайной заваркой. Видимо, трех месяцев достаточно для засола. Асаркан охранял этот железный беспорядок — видимость хаоса — своего быта с таким же рвением, как и в Москве. В римских маршрутах появилась та же целенаправленность, что и в московских, с бритьем в парикмахерской или визитом на почту. Сейчас мне кажется символичным тот факт, что именно на мосту Сант-Анджело этот антимессия пересказывал мне содержание своего последнего письма в советские органы, где он доказывал с шизофренической откровенностью, как дважды два четыре, совершенную бесполезность и даже определенную вредность для государства его нелояльной гражданской пассивности, наносимую многолетним просиживанием собственного дивана. «Я им так и написал, что нет никакой разницы, где я умру, продавливая собственный диван, — тут или там». В конце концов иммиграционные власти не дали ему разрешения на проживание в любимом Риме и отправили по стандартному маршруту иммигрантов в Соединенные Штаты. Его поселили в Чикаго.
Меламида уже давно тянуло в Рим с теми же, очевидно, мессианскими амбициями — точнее, пародией на них. По прибытии из Советского Союза в Иерусалим Меламид с Комаром первым делом воздвигли храм (алюминиевая конструкция с пятиконечной звездой), где они сожгли свои советские чемоданы. Камень из фундамента храма был привезен в Рим и поставлен у подножия арки Тита (того самого, что разрушил в 70 году н. э. иерусалимский храм): это был намек на то, что храм в Иерусалиме будет восстановлен. Камень иерусалимского храма был употреблен на строительство Колизея. Когда наступит час восстановления храма в Сионе, надо будет, как я понимаю, разобрать по кирпичикам Колизей и импортировать эти строительные материалы обратно в Иерусалим.
Разоблачая абсурд, ментальную деградацию и коррупцию церковников от искусства, Меламид отправился в Рим, где сблизился — через сложную цепочку знакомств — с несколькими ватиканскими священниками и сделал целую серию портретов кардиналов. Но Рим — это не только город, не только храмы и монументы. Рим — это стиль жизни. Это еще и ностальгия по классицизму, по стабильности и изяществу всего грандиозного в городских проектах. Замок Сант-Анджело считался когда-то самым высоким зданием в Риме, своего рода римским небоскребом. Манхэттен для американцев — это своего рода Третий Рим. Достаточно взглянуть на неоклассицизм правительственных и административных зданий или банков на главных улицах американских городов. Высунувшись из окна своей квартиры в даунтауне, Меламид указывал мне на орнаменты капителей на двадцать втором этаже: их невозможно увидеть снизу, с тротуара; кое-что можно углядеть из окон противоположного крыла высотного здания. Но в принципе эта резьба по камню — ностальгия итальянских каменщиков, строивших этот небоскреб, по своей римской родине.