Автобус был, нужно сказать, высшего класса, с мини-телевизорами в сиденьях и с кондиционером. Во время трехчасового прогона мимо индустриального новостроечного ландшафта между Стамбулом и Эдирне в комфортабельной кондиционированной скуке автобуса я большую часть времени потратил не на треп с Меламидом о связях римских руин с мотивами мессианства, а на выяснение механизмов автобусного бытия — как отклоняется кресло, зачем круглое отверстие в полочке у подлокотника (оказалось: для твоего пластикового стакана), для чего такое мистическое количество кнопок на миниэкране — надо ли на них нажимать или только касаться пальцем? Как справиться в тесном автобусе с зонтиком, курткой и бутылкой минералки? И т. д., и т. п. Альтернативность материального мира я воспринимаю с такой же катастрофичностью, как и загроможденность разными препятствиями тротуаров Стамбула. Никто нас не предупреждал, надолго ли остановился автобус у придорожного кафе-стекляшки: есть ли время только сходить облегчиться или же можно заказать бутерброд с кофе? Мистическая страна Турция. Там даже кухарки говорят по-турецки. Но не все водители автобусов изъясняются по-английски.
Когда мы три часа спустя прибыли в Эдирне, выяснилось, что наш подробный путеводитель по бывшей имперской столице с описаниями всех достопримечательностей не указывал, однако, как добраться до этого самого дворца Эдирне-Сарая, где происходил многочасовой допрос Шабтая Цви. Ни единый человек не говорил по-английски. Нас спас родной русский язык. Наши метания заметил таксист на автобусной станции и, тут же разгадав наше происхождение, обратился к нам на некоем волапюке, составленном из русско-турецких слов. Он оказался из соседней с Турцией знакомой нам Аджарии; он переехал на постоянное место- жительство в Эдирне лет двадцать назад. Советские школьные годы оставили в его словарном запасе неизгладимый след, где путалась брежневская эпоха с османским капитализмом. И тем не менее он соединил наши невразумительные упоминания географических названий в членораздельный маршрут. И привез нас во дворец султана Мехмета IV.
Место действия эпохального события было похоже на строительную площадку с огромным щитом, извещающим, что здесь идут реставрационные работы. Но кроме пыльных развалин и канав с сорняками, осматривать было нечего. Трудно было поверить, что три с половиной столетия назад проезд Шабтая Цви по улицам Эдирне на допрос к султану превратился в церемониальную процессию с коврами и гирляндами цветов в толпе обожателей. Происходившее в султанском дворце описано в нескольких вполне достоверных источниках. Один из них — отчет о событиях в Османской империи той эпохи в записях сэра Пола Райкота (Paul Rycaut), личного секретаря британского посла в Стамбуле. Комиссия по расследованию антисултанской деятельности Шабтая Цви — диван — заседала несколько часов, если не дней. В расследовании приняли участие раввин, имам, визирь и личный врач султана. Врач-мусульманин был из турецких евреев, и поэтому он смог быть переводчиком для Шабтая Цви: оказалось, что мессия не может достаточно хорошо изъясняться на языке страны, где он родился, — турецком. Фанаты Шабтая Цви ждали, что на Мессию перед султаном снизойдет священное облако шехина, что Мессия будет метать громы и молнии и что вылетит из дворца на волшебном ковре или верхом на белом коне и перенесет всех иудеев прямо на Сион. Согласно отчету Райкота, Шабтай находился в состоянии смущения и замешательства. Он отрицал, что сам лично когда-либо провозглашал себя Мессией. Он утверждал, что все его странные действия объясняются состояниями невменяемости. Сам султан Мехмет IV сидел за решетчатой перегородкой: он мог наблюдать за происходящим, оставаясь при этом невидимым. Многочасовые диспуты об истинной сущности новоявленного мессии из Измира, видимо, так ни к чему не привели. Султану все это в конце концов надоело. Он вообще мало чем интересовался в жизни, кроме охоты и военных сражений. Он призвал стражу и сказал Шабтаю Цви: «Вот лучник, вот его лук, вот стрела; если твое тело отразит стрелу, как броня, значит, ты истинный Мессия; если нет — не обессудь». После многочасовой консультации с визирем, раввином и с врачом-психиатром Шабтай Цви заявил, что он обращается в магометанство.
Султан принял его с распростертыми объятиями в качестве своего придворного. Ему был выдан зеленый тюрбан (цвет райского будущего) и пожалована символическая должность главы охраны дворцовых врат, что обеспечивало довольно солидную пенсию. Однако этот сомнительный триумф продолжался недолго. Я уже упоминал, что Шабтай Цви признался на комиссии по расследованию его мессианской деятельности в том, что было уже известно его близким: что «акты мессианского пророчества» совершались им в состоянии затмения ума. Именно эти состояния поклонники Мессии называли illuminations — буквально иллюминациями — то есть озарениями. Эти периоды ментального возбуждения, с песнопениями, весельем, пророчествами и богохульством, когда Шабтай называл себя вслух тайным именем неназываемого бога, эти иллюминации сменялись состоянием депрессии: он становился на многие недели затворником, переставал есть и даже молиться, пытался просить прощения у всех, кого он оскорбил. Налицо, короче, все симптомы жертвы маниакально-депрессивного психоза, или, как называют это психическое заболевание в наши дни, — биполярности. Недаром во время расследования дела Шабтая Цви в султанском дворце присутствовал врач.
В пяти минутах езды от развалин султанского дворца в Эдирне находится одна из самых древних психиатрических больниц в мире эпохи Шабтая Цви. В ее реставрированном музейном виде она напоминает здание монастыря — с колоннадой, арками, лужайками, просторными залами для консультаций и лечебных процедур. Процедуры эти поражают своими современными идеями. Тут, скажем, были сессии лечения психически больных умиротворяющими беседами и музыкой (в экспозиции музея все это проиллюстрировано старинными кабинетами восковых фигур, не менее совершенных, чем у мадам Тюссо). А гравюры XV–XVI веков — это медицинские инструкции, включающие и процедуры, связанные с женскими недугами и гинекологией. Я не уверен, что Шабтай Цви был пациентом этого гошпиталя, а мог бы. Но в этой больнице содержались пациенты и более высокого ранга, чем лжемессии.
С XVII века, вместе с приходом к власти Ахмета I (это он выстроил в Стамбуле квартал Султанахмет и Голубую мечеть), закончилась зловещая практика восхождения наследника на престол. Со смертью очередного султана наследник убивал всех братьев — претендентов на трон. Султан Ахмет вместо этого подверг всех своих родственников-соперников пожизненной изоляции в апартаментах дворца Топкапи в Стамбуле. Наложницы этих сановных узников стерилизовались, а у их стражников, евнухов и прислуги прокалывались барабанные перепонки и перерезались языки, что делало их глухонемыми. Естественно, подобный режим не сказывался положительно на психическом здоровье будущих наследников. Годы изоляции приводили к полной неспособности править государством. Некоторые умирали преждевременно, не оставив наследников. Другие буквально сходили с ума. Султан Мехмет IV, приветствовавший переход Шабтая Цви в магометанство, не желал заниматься государственными делами и увлекался главным образом охотой, пока его не сместил с престола его же визирь. Его брат Сулейман отказывался выходить из дворцовых покоев, где он провел в заключении четыре десятка лет. Он был уверен, что его уговаривали занять престол только для того, чтобы тут же убить. Неудивительно, что психиатрическая больница в Эдирне выполняла крайне важную роль в истории Османской империи, перенаселенной узурпаторами, пророками и псевдомессиями.
Вернувшись в город из руин и психдиспансеров, мы успели осмотреть главную мечеть Эдирне — Селимие — с самым высоким в мире минаретом (кроме Мекки), с 999 окнами и куполом, как утверждают, больше, чем Айя-София. Здесь я нашел просторную нишу, отделенную от общей залы колоннадой. Там стояли застекленные шкафы с томами Корана, древними молитвенниками и четками под стеклом. Я воображал себе, как новообращенный Шабтай Цви советовался здесь с главным имамом Эдирне о том, как понимать ту или иную суру в Коране. Я подошел к еще одному стенному шкафу, где по-английски туристов просили не прикасаться к содержимому за стеклом. Ряды миниатюрных объектов загадочной формы и назначения, больше всего похожих на амулеты, явно играли особую роль в мистических религиозных ритуалах. Что могли символизировать эти загадочные предметы?
Дело шло к вечеру, стало темнеть, к шкафам приблизился служка, открыл стеклянные двери и стал поворачивать один за другим эти ритуальные объекты. И возник свет. В разных углах мечети стали загораться лампочки. Конец света не наступил. Наступал теплый турецкий вечер. Я понял, что за стеклом находился просто-напросто стенд с рядами электрических выключателей.
24
Начитавшись монографий о Шабтае Цви, о его адептах и ниспровергателях, я не надеялся, что когда-либо встречу хоть одного из его последователей. В 1666 году они исчислялись тысячами. Сейчас саббатианцев можно пересчитать по пальцам, и они, как утверждали специалисты, уже давно не воспринимают себя как часть религиозной секты. По ходу чтения я делал свои открытия о потомках Шабтая и Якова Франка — от Мицкевича до Луи Брэндайса (Louis Dembitz Brandeis), первого верховного судьи США из евреев, семьи франкистов. Никто из них вроде бы не скрывал своей семейной истории, но в моем воображении их родословная и их идеология казались мне окруженными облаком секретности, тайны и мистики. По слухам, даже потомки саббатианцев опасаются говорить о своем семейном прошлом и своей якобы двусмысленной ситуации в настоящем. В книге Ченгиза Сисмана один из саббатианцев, наш современник, говорил об атмосфере скрытности в истории его семьи чуть ли не как о фрейдистском табу: «Суть дела заключалась в том, что в семейной истории существует нечто, что хорошо известно среди своих и о чем, в принципе, ты можешь спросить у близких. Но чем меньше ты об этом знаешь, тем лучше. Да, мы неким образом отличаемся от всех остальных на свете, и это отличие невозможно сформулировать. Было ясно, что это отличие существует, но об этом отличии нельзя никому говорить — и мне об этом отличии тоже не сообщалось. Я до сих пор не знаю, в чем состоит это мое отличие от всего остального мира. Мне известно, что отличие есть, хотя в чем оно состоит, я не знаю. И в этом секрет. Но это значит в конечном счете, что я ничего не знаю об этом отличии, хотя мне хорошо известно, что это отличие существует».