«Тюрбе?» — спросил я, замерев. Женщина ничего не ответила. Она смерила меня с головы до ног. Мне показалось, что в этом взгляде на меня, стоящего на ступенях при входе, был момент узнавания. Как, каким образом мы узнаем своих, родственников? Каковы они, эти тайные знаки, отметины, как клеймо у овец? Скорей всего, она, как и все на Балканах или на Ближнем Востоке, тут же различила мое происхождение — племенные признаки еврея из клана Ашкеназ. Размеры носа, кривизна губ, уши или форма затылка, как будто заранее скроенного для еврейской ермолки? Соответствовал ли истине стереотип «жида» в карикатурах нацистской пропаганды? Может быть, мы подделываемся — поколение за поколением — под этот выдуманный стереотип и в конце концов становимся похожими на тех, кого ожидают увидеть в нас те, кто нас не хочет видеть? Но уместно ли это местоимение «мы» — не навязана ли эта общность с начала и до конца теми, кто не способен воспринимать каждого человека индивидуально; кто, как дикий вепрь в поисках трюфелей, постоянно разрывает корни деревьев, отчего они часто и умирают, как умирает человек, узнавший слишком много о собственном прошлом, выставленном на всеобщее обозрение. Я был готов поверить, что эта служительница культа при гробнице увидела во мне знаки принадлежности к мессианскому движению саббатианцев. Был ли я внутренним саббатианцем?
Она поманила меня пальцем. Мы стали послушно спускаться с лестницы туда, где был сад внутреннего двора. Мы прошли вдоль асфальтовой дорожки к строению на задах дома. Это был одноэтажный сарай с бетонными стенами. Так выглядят самодельные гаражи. Женщина вынула из-под складок салопа связку огромных ключей и открыла ржавый замок замызганной железной двери. За дверью я увидел помещение, которое на первый взгляд действительно напоминало заброшенный гараж. Но, вглядевшись в полутьму, я различил контуры зеленоватого надгробия на земляном полу. Пол был прикрыт восточными коврами. Тут было влажно и душно, как в бане, и зеленоватые скаты надгробного камня были явно покрыты плесенью. Это, возможно, ложное, банное впечатление укрепилось, когда заметил в ногах саркофага таз с водой. А по стенам и вокруг надгробия везде висели полотенца всех видов, расцветок, украшений и размеров. Шайки и полотенца.
Я попытался узнать, почему этот склеп увешан полотенцами. Может быть, тут обмывают ноги у священного саркофага правоверные саббатианцы по обычаю мусульман? Слово «тюрбе» — в латинской транскрипции turbe — заведомо связано с тюрбаном, что естественно, потому что гробница — это монумент с высоким камнем у изголовья вроде каменного тюрбана. Здесь этот камень у изголовья выглядел как стойка с краном в бане. А может быть, это вообще и есть ритуальные бани? Может быть, нас пригласили совершить омовение, перед тем как мы предстанем перед тюрбе Мессии? Внятного ответа у женщины в салопе добиться, однако, было невозможно: она не говорила ни на одном из знакомых мне языков. Может быть, все, кто совершает здесь ритуальное омовение, оставляют тут свое полотенце на память в подарок Мессии? Зачем? Так или иначе, моя жена со своим единственным купальным полотенцем расставаться не собиралась. Женщина в салопе проводила нас до калитки с той же загадочной молчаливой невозмутимостью, с какой встретила меня несколько минут назад.
Иностранцу иногда показывают такое, что местному человеку и не снилось: мокрое полотенце Мессии. Дорога в бухту с пещерой, где воскрес из гроба Шабтай Цви, начиналась по другую сторону от ворот Старого города. Через дорогу — православный храм, а слева — православное кладбище. Для многих кладбище — это некий другой мир, параллельная вселенная, где каждый монумент — своеобразный дом, дворец и храм души покойного; его надо убирать, ремонтировать, украшать цветами и подарками. Поэтому надгробия и могилы так похожи на стиль жизни тех, кто их воздвигает в память об умершем. Там, где жизнь не слишком ценится, процветает — с мертвыми цветами — культ надгробий. В Ульцине на православном кладбище господствует натуральная школа и классический соцреализм недавней советской жизни — замогильный китч.
32
Бухта с пещерой, где должно было посмертно покоиться тело Шабтая Цви до его мистического воспарения, оказалась действительно живописной, как и вообще все черногорские ландшафты этих мест. Однако кроме полоски каменистого пляжа почти всю бухту занимал бетонный барак с надписью «Кафе». Кафе было закрыто: окна были замурованы рифленым железом. Этот бетонный ящик возвышался на цементной платформе — было в этом нечто мавзолейное, вроде египетской пирамиды. Перед ржавой дверью на замке стоял одинокий пластиковый столик на кривой металлической ноге и с лужей в центре, похожей на немытую тарелку. Из-под столика выскочила дружелюбная бездомная собака. Она подбежала, приветствуя нас, и сразу стало понятно, что пес хромает, как столик, под которым она обитала. Одна нога была поджата, повисала в воздухе, как будто подбитая камнем. Или, возможно, она поранила лапу, бродя среди мусора и разбитого стекла. Пляж был завален старыми пластиковыми пакетами, обертками, фантиками, старыми газетами и банками, разбитыми бутылками. Есть какая-то мистическая связь между коррупцией в умах (то есть в обществе) и количеством мусора на улицах. Видимо, об этом и говорил наш таксист — бывший полицейский — по дороге из аэропорта. Как только начинается бардак в головах у населения, мусор разбрасывается бесконтрольно и никогда не убирается. Мы уже заметили по дороге к бухте: кучи мусора лепились на каждом шагу. Как будто каждый сгребал мусор на своей территории и засовывал эту помойку куда-нибудь за угол, под забором у соседа, за ближайшей скалой, у фонарного столба. Может быть, не расчищая мусор у себя под боком, население было движимо инстинктом уважения к истории? Поглядите, с каким рвением археологи раскапывают мусорные кучи Иерусалима, Афин или Древнего Рима и с каким энтузиазмом туристы рассматривают развалины и разбитую посуду античности. Что еще может так откровенно рассказать о ежедневном быте пару тысяч лет назад? Выпил ли Шабтай Цви перед кончиной кока-колу или пепси?
Посреди этого поп-арта из мусора и музейного археологического сора стояли лежаки — комфортные топчаны современного дизайна на деревянном помосте, своего рода подиуме, который возвышался над остальной частью замусоренной территории. На топчанах возлежали курортники. У каждого было махровое полотенце. Но они не купались. Они дискутировали. Никто не обращал внимания на горы помойки, никто не жаловался, никому не приходило в голову начать собирать мусор самим. У них не было времени: они были увлечены разговором. Разговор шел по-русски. Это я давно заметил, что состояние гигиены на улице и в личном быту заметно ухудшается, когда люди начинают слишком много и долго говорить о внутренней свободе или о мистической духовности нации.
Подслушанный нами разговор был про путинское вторжение на восток Украины и про засилье комаров в Черногории. (Комары маленькие, но злые и въедливые. А главное, из той породы, что не предупреждает тебя о своем приближении писком.) У меня насчет комаров своя теория. Поскольку комары пьют кровь у всего населения, в них — как бы кровь всей нации, и в рое комаров как бы веет дух народа. Так что там, где существуют комары, непременно присутствуют националистические настроения. Например, в Англии вообще нет комаров. А в Шотландии комаров много. Но в Черногории, на Балканах, как я понял, разные рои комаров — каждый комариный рой со своим национальным уклоном именно потому, что тут каждой твари по паре: боснийцы и албанцы, черногорцы и сербы. И обходятся без братоубийственных войн в отличие от других стран Балканского полуострова. Четверо отдыхающих — удвоенная копия супружеской пары за завтраком в нашем отеле плюс мать-одиночка с молчаливым ребенком — дискутировали о комариной напасти:
«У нас в доме душно. Потому что окна приходится закрывать. От комаров. Ребенка всего искусали — весь распух».
«А к нам комары не залетают. Вообще».
«Может, вы не чувствуете?»
«Как это — не чувствуем? Толстокожие, вы хотите сказать?»
«Да нет, что вы! Одних больше кусают, других меньше».
«К нам просто не залетают. У нас окна все закрыты. Но не от комаров, а от музыки — из диско в нижнем городе. Тут звук распространяется по воде. Гремит, как будто у тебя под окном. Так что окна держим закрытыми».
«Глупо как-то: купить дом в курортном месте и жить с закрытыми окнами».
«Ну заодно и от комаров. Хотя я вообще плохо сплю, даже без комаров или музыки. Нервы, нервы».
«Да я вообще не сплю. Мысли, мысли».
«Совершенно не выспалась. Давление, наверное».
«Только подумайте, что в мире происходит!»
«Такой сабантуй был у соседей. Всю ночь куролесили».
«Интересные разговоры были. Война на Украине, Крым, и всё такое».
«В Украине, а не на Украине».
«Вот-вот. И об этом тоже поспорили. Знаешь, как начнут: слово за слово…»
«Славик, сними ботиночки. Водичка теплая?»
«Слышали, что Путин сказал: „Если бы это была война, Киев давно был бы наш“».
«То есть он угрожает до Киева дойти?»
«Это не угроза. Он сказал, если бы это действительно была война — настоящая война. А сейчас, значит, не война, а так — пиф-паф».
«Славик, смотри, какой красивый жук. Вон, взял и улетел: мол, надоело мне тут с вами!»
«Но звучит как угроза, зачем угрожать, украинцы могут прореагировать».
«Ничего они не прореагируют. У них сорок тысяч американских советников».
«Откуда ты взял, что у них сорок тысяч советников? От Хлестакова услышал, что ли?»
«Я только одного не понимаю: ну как американцам удалось заставить Путина взять Крым и напасть на Украину? Как? Ну ведь всем было понятно, что это ловушка. Неужели рядом с Путиным не было никого, кто это видит? Да он сам бывший разведчик. Видимо, отупел от денег. Или сам на них работает против России?»
«Да нет, там все наши были на дне рождения: Лунгины, Успенские. Зря вы не пришли. Всю ночь куролесили».