Без ложного стыда, без самомнения юная артистка шла к своим друзьям за помощью и советами и претворяла их в дело. Она хранила особенное чувство благодарности к Митрофану Павловичу, потому что он первый угадал в ней дарование и высказывал это горячо и искренно. Рецензия его известна, повторять ее не стану, но приведу письмо Щепкина, написанное через двадцать лет после этой рецензии.
Вот отрывок из этого письма (30 января 1890 г.):
«Не знаю, как благодарить вас, дорогая М. Н., за вашу добрую память обо мне. Поистине я тронут вашим письмом. Вызвало оно во мне самые светлые, дорогие воспоминания молодости, со всеми увлечениями, когда жилось светлее и яснее, когда наслаждение театром составляло одну из серьезных потребностей жизни… И вот тогда-то явились вы в «Эмилии Галотти», «как гений чистой красоты»… Вспоминаю я и последние строки того, что я писал тогда о вашем дебюте. «Храните, развивайте ваш божественный огонек…» и т. д. И вы не только сохранили его, но торжественно вынесли артистическим пламенем из мрака закулисной, театральной жизни. Тогдашняя молодая, чуть не девочка, – а теперь Ермолова, любимица московского общества… Чего же еще? Сегодня надеюсь увидеть в «Федре» московскую Рашель. О боже, сколько я вынес тогда наслаждения от этой богини театра!»
Он мог бы смело прибавить, что одним из тех, кто помог начинающей артистке донести свой огонек и заставить его разгореться в яркое пламя, был он и тот кружок, который Мария Николаевна нашла у него в доме. Оттуда идет, например, ее знакомство с профессором Стороженко, бывшим одним из ее «учителей», как признавала она сама, считая его наравне с Сергеем Андреевичем Юрьевым, много сделавшим для ее развития.
Николай Ильич Стороженко был родом украинец, но представлял собой тип настоящего русского интеллигента 70-х годов. Окончив университет, он посвятил себя изучению Шекспира, которого любил страстно. Он жил долго в Англии, специально занимаясь Шекспиром, и получил степень доктора Оксфордского университета. Душевно – это был кроткий, бесхитростный, светлый человек. Мария Николаевна особенно заинтересовала его как выразительница героических образов классического репертуара. Многие молодые профессора тогда увлекались дарованием Марии Николаевны, открывающим такие богатые возможности проведению их идеалов, и всячески старались помочь юному таланту в его стремлении к развитию. Он был одним из наиболее энергичных в этом смысле. Беседы с ней о пьесах, которые она играла, книги, рекомендуемые ей для прочтения (в частности, Стороженко познакомил ее с такими не известными русским актрисам того времени произведениями, как «Гамбургская драматургия» Лессинга и «Размышления о театральном искусстве» Тальма), разбор ее исполнения – были те формы общения с Стороженко, которые так благодарно ценила впоследствии Мария Николаевна. Стороженко руководил и ее чтением о Шекспире.
Расцвет отношений Стороженко с Марией Николаевной относится к этому первому десятилетию ее «формировки», после которого роль его как руководителя Марии Николаевны кончилась. Но отношения оставались неизменно дружескими. Мария Николаевна всегда говорила о Николае Ильиче с нежностью и была очень расстроена его смертью.
Третьим «учителем», по ее же словам, был знаменитый Сергей Андреевич Юрьев. Кто из старых москвичей не помнил этого замечательного человека и его многосторонней одаренности! Их отношения также начинаются с «Эмилии Галотти». С первых шагов Ермоловой он зорко следил за развитием ее таланта. Он, так же как Стороженко, пожалуй, даже еще усерднее, потому что у него был огненный темперамент во всем, что касалось дела, беседовал с ней, делал указания по литературе. Оба склонялись над одной книгой, оба одушевлялись горячей ненавистью к поработителям народа и страстной жаждой разрушения его цепей, призывом к освобождению. Из этих чтений, из этих бесед родилось знаменитое событие в истории русского театра – постановка пьесы Лопе де Вега «Овечий источник». И Юрьев и Стороженко были не удовлетворены тем репертуаром, который приходилось играть молодой артистке, по их мнению, ей не в чем было развернуть свои силы. И вот Юрьев выбрал шедевр Лопе де Вега, пьесу «Овечий источник», рисующую восстание крестьян против тирании владельца поселка Овечий источник. Это восстание вызвано юной Лауренсией, дочерью старшины, поруганной и обесчещенной тираном в самый день ее свадьбы. Она вырывается из его рук, прибегает на тайную сходку односельчан и обращается к крестьянам с пламенным монологом:
«Дозвольте мне войти в совет мужчин
И дайте место женщине средь них…»
Она воспламеняет своей речью крестьян, народ кидается ко дворцу тирана, убивает его и восстанавливает свою свободу.
Юрьев провидел то, что молодая артистка-гражданка сможет дать в этой пьесе, какой в ней богатый материал для героического духа, владевшего Ермоловой и тоже скованного и порабощенного условиями жизни и работы. Юрьев перевел пьесу и убедил Марию Николаевну поставить ее в свой первый бенефис. Этим выбором Ермолова закрепила за собой роль артистки-трибуна, которую несла в течение всей своей жизни. Роль Лауренсии была праздником для нее, для Юрьева, для молодежи: в ней прорвались наружу мощные призывы, которые пожаром залегли молодежь, и обычный спектакль превратился в бурную политическую манифестацию. Этот спектакль неоднократно описан. Но не всем, может быть, известно, что после спектакля студенты, охваченные энтузиазмом, бросились к театральному подъезду, остановили карету, в которой Мария Николаевна ехала домой, выпрягли лошадей и сами повезли ее, а довезя домой, на руках внесли в квартиру.
Пьеса распоряжением полицейской власти была снята с репертуара и запрещена к представлению на сцене. Только революция вернула ее русскому театру.
Марию Николаевну и Юрьева соединила теплая дружба, не прерывавшаяся до самой смерти Сергея Андреевича, которого Мария Николаевна, пережившая его на тридцать лет, всегда вспоминала с теплым чувством.
Эти люди были, как сказано, главными «учителями» Ермоловой. Но на сцене для нее всегда оставалась учительницей и незыблемым авторитетом, к которому она прибегала в затруднительных случаях, как покорная ученица, Надежда Михайловна Медведева.
Медведева была ученицей Щепкина, очень любившего ее, в его доме она провела много счастливых и веселых дней и впитала его традиции и уроки. Я помню ее величественной, грузной старой женщиной. Лицо было у нее из тех, что к старости становятся красивее: в молодости, по отзывам знавших ее, ей не хватало красок и огня. Благодаря полноте она была довольно неподвижна, но зато ее разговор, ее смех и интерес ко всему окружающему были в ней полны оживления, и в этом тяжелом теле жил легкий и живой дух. В молодости она переиграла все первые роли в тогдашних драмах, а особенно в модных в то время «жестоких» мелодрамах. Она сама говорила мне, смеясь, что не может сосчитать, сколько раз она на сцене топилась, сходила с ума, стрелялась и была убита. Общий голос был, что, несмотря на ее большое дарование, она только с переходом на пожилые и старые роли в полной мере «нашла себя». Тут в ней открылась и та щепкинская простота, которую он старался вложить в нее и которой трудно было проявляться в ходульных ролях прежнего репертуара, и неподражаемый юмор. Хлёстова в «Горе от ума», сошедшая со старинной гравюры, воплощение грибоедовской Москвы, Мурзавецкая из «Волков и овец» – русский Тартюф в юбке, Гурмыжская из «Леса» – бывшая львица, чувственная, злая и сентиментальная, – все это незабываемые образы. Надежда Михайловна пользовалась огромным влиянием на окружающих, но пользовалась им только для поддержки молодых талантов, дух интриги был ей чужд. Она не скупилась и щедро делилась с молодежью своим замечательным мастерством. Лучшую учительницу трудно было себе представить.
Кроме Медведевой Мария Николаевна из артисток Малого театра была близка с Александрой Петровной Щепкиной – внучкой М. С. Щепкина, дочерью его сына Петра Михайловича, бывшего товарищем председателя окружного суда, человека, любимого и уважаемого Москвой за непоколебимую честность и доброту. Хорошенькая, кудрявая девочка росла в одном из культурнейших кружков Москвы, любимицей семьи и всего кружка. Кетчер рассказывал ей в изложении, понятном ребенку, пьесы Шекспира, Афанасьев открывал ей мир родной русской сказки, дети декабриста Якушкина были товарищами ее игр. Любимец Москвы Самарин, тогда молодой, повязав свою красивую голову по-итальянски красным платком и говоря на все голоса, представлял ей Петрушку в саду дома на 2-й Мещанской, где жили Щепкины. После смерти знаменитого деда семья сохранила и прежних друзей и прежний уклад. Старшая дочь Петра Михайловича, моя мать, была в консерватории одной из любимых учениц Н. Г. Рубинштейна, младшую тоже приняли в консерваторию, в учрежденный к тому времени класс драматических искусств, и, окончив его, она была принята в Малый театр. Очень талантливая, грациозная, как фарфоровая статуэтка, живая, порхающая, всегда смеющаяся, она была на вид легкомысленной бабочкой, беззаботной и нарядной. И вот у этой-то девушки произошла по тем временам большая драма. У нее был жених, красавец-поляк, из юристов. Уже был назначен день свадьбы, шили скромное приданое, как вдруг жених исчез бесследно и без каких-либо причин. Много позже узнали, что он уехал на родину и там женился на богатой. Она затосковала, чахла день ото дня и, наконец, призналась моей матери, что ждет ребенка. Лишнее говорить об отчаянии родителей; их гордость, их Шура будет «отверженной», «погибшей», – надо принять во внимание, как тогда даже в передовых кругах смотрели на девушку-мать. Кумушки и тетушки ахали, советовали Шуре «скрыть свой позор», «отделаться от ребенка», но с любовью к смеху и веселью в ней сочеталась глубокая человеческая порядочность. Она не поникла под ударом, встала на защиту своих прав, решительно отказалась скрывать свой «грех» и воспитала и вырастила своим трудом своего единственного, страстно любимого ею сына. Нечего говорить, что она нашла полную поддержку в моей матери, но все же стоит представить себе, что приходилось ей переживать, чтобы понять, какой мужественный дух таился в этом хрупком, маленьком создании. Ее врожденная жизнерадостность скоро помогла ей оправиться, скоро она по-прежнему работала в театре, пела, заразительно смеялась на сцене и вообще чувствовала себя так, как будто в ее жизни только прибавилась новая радость – ее Мика.