«…меня зовут Иоанна;
Я дочь простого пастуха…» и т. д.
И действительно, все видели перед собой простое дитя природы, которое исполняло свой долг, пася отцовские стада, благожелательное к людям, казавшееся односельчанам таким же простым и незначительным, как ее сестры, но полное любви к отчизне, готовое к самопожертвованию, усердно молившее заступничества «сил небесных» за любимую родину.
Иоанна повествовала о том, как ей предстало видение… Это она говорила таинственно, сразу преображаясь, подняв глаза к небу и потом заглядывая прямо в глаза архиепископу. Детская ясность лица сменялась, как облаком, нашедшим на солнце, – серьезностью:
«…восстань; иди от стада».
Лицо ее становилось старше, углубленнее, строже:
«Господь тебя к иному призывает».
Слово «иному» было в ее понимании тем подвигом, которого она не считала себя достойной:
«…Мне ль, смиренной деве,
Неопытной в ужасном деле брани,
На подвиг гибельный такой дерзать?»
После небольшой паузы, как бы вновь переживая свое видение, она говорила строго и торжественно:
«Дерзай, – она рекла мне».
Слово «дерзай» и последние слова:
«…чистой деве
Доступно все великое земли,
Когда земной любви она не знает», –
она давала на низких нотах. В этих словах звучало отрешение ее от земной жизни, налагавшее на нее тягость подвига, но и дававшее ей силы совершить его. Она говорила их серьезно, почти скорбно, как бы уже ушедшая в тот мир, который ей грезился, в котором она общалась с «небесными силами», не сознавая, что это были глубокие силы ее собственной души. Затем она опять переходила к повествовательному тону. Ее лицо освещалось улыбкой кроткого восхищения. Когда начинала говорить о своих видениях, ее слова звучали благоговейно, и особенно проникновенно произносила она строчку:
«В страдании земное очищение».
Дальше следовала короткая сцена, в которой Иоанна просила благословения на бой; входил паж и докладывал о приходе герольда от англичан. Иоанна просила разрешения ответить герольду, Ермолова мгновенно преображалась. Перед собранием была воительница, облеченная властью, с умом пронзающим, с горящим взором и внутренней силой почти гипноза.
Она отчетливо, страстно и с ненавистью говорила:
«Внимай, герольд, внимай и повтори
Мои слова британским полководцам:
Ты, английский король, ты, гордый Глостер,
И ты, Бедфорд, – бичи моей страны…»
Эти «ты» она произносила с необычайной силой гнева и негодования, вскидывая голову вверх и кидая слова, как оскорбления… Слово «бичи» вырывалось у нее, как свист бича, и вся фигура выражала надменное презрение.
«Готовьтесь дать всевышнему отчет» –
грозно предупреждала она.
«…Предызбранная дева
Несет вам мир иль гибель – выбирайте!»
Она обращалась к герольду с все возрастающей силой, и последние слова:
«Но знай, когда с сей вестию до стана
Достигнешь ты – уж дева будет там
С кровавою свободой Орлеана…» –
были подобны взрыву.
И взрывом рукоплесканий, вызовов, восторгов отвечала ей публика.
В следующей сцене – ночью, перед лагерем англичан – Ермолова – Иоанна уже не имела ничего общего со смиренной девушкой-пастушкой пролога. В глубине сцены, как бы на горной высоте, показывалась она в шлеме, панцире и латах, сверкающих при свете факелов. Она сбегала по горной тропинке; замечательна была свобода ее движений: между сложных, нагроможденных декораций, в полумраке, она, не смотря перед собой, вся – устремление, вся – экстаз, как бы летела вниз, и меч, как огненный, сверкал в ее руке. Иоанна обращалась к войску. Голос Ермоловой звучал отрывисто и повелительно, в ней чувствовались полное самообладание и вера в себя.
«…Ударьте разом» –
повелевала она.
«Огня! Зажечь шатры!
Пускай пожар удвоит их тревогу!
Извлечь мечи! рубить и истреблять!»
Когда Дюнуа и Ла-Гир уговаривали ее остановиться и предоставить остальное дело им, воинам, она отвечала им с негодованием и как бы ужасом перед дерзостью тех, кто решался «остановить ей властвующий дух». Она провидела будущее, она знала, что
«Не в этот час, не здесь она падет…»,
что с ней ничего не может случиться, пока она не выполнит своей миссии. Это сознание доводило артистку до вершин пафоса, и верилось, что одним своим появлением она может навести ужас на англичан.
Сцена с Монгомери пропускалась, и действие переходило непосредственно к встрече Иоанны с герцогом Бургундским.
Мария Николаевна вела эту сцену в тоне большого благородства и трогательности. Долгое время роль герцога исполнял Горев. Он великолепно выбегал из-за кулис с поднятым против Иоанны мечом и, наклоняя голову к подбородку, на высоких нотах, в угрожающей позе, восклицал:
«Ты здесь, отступница?.. Твой час ударил…» и т. д.
«Кто ты?» – вопрошала Иоанна, становясь в оборонительную позу. При виде герба Бургундии меч как бы сам собой опускался в ее руке.
«И меч мой сам склонился пред тобою…» –
прочувствованно говорила она. Следовали угрозы Филиппа. Рыцари обнажали мечи на защиту Иоанны. Повелительный возглас Иоанны «Стой!..» останавливал их порыв. Мария Николаевна делала рассекающий жест мечом между Филиппом и Дюнуа и решительно становилась между ними. После слов Дюнуа: «Зачем ты мой удерживаешь меч?..» – шла одна из наиболее значительных сцен.
«Ни слова, Дюнуа!.. Ла-Гир, умолкни…» –
приказывала она тоном, не допускавшим ослушания, потом с огромным достоинством и величием обращалась к Филиппу:
«Я с герцогом Бургундским говорю».
Она делала к нему два-три шага и приостанавливалась, смотря на него строго-испытующе, и с укором говорила:
«Что делаешь, Филипп? И на кого
Ты обнажил убийства жадный меч?..»
Сперва голос ее звучал как бы холодно в своей властности, но в его низких звуках была вибрация скрытого чувства, которое, казалось, готово было растрогать ее самое и Филиппа по мере того, как она рисовала перед ним картину побеждающей Франции и с благородной гордостью убеждала в том, что «не крайность» их влечет к его стопам, так как враг разбит, а глубокое чувство справедливости.
«О! возвратись, враг милый, перейди
Туда, где честь, где правда и победа».
Обращение ее к Филиппу – «враг милый» – было проникнуто задушевной теплотой. И чувство всецело овладевало Иоанной. Мария Николаевна искренно и растроганно говорила, как бы сожалея об этом:
«Я пред лицом монархов не бывала,
Язык мой чужд искусству слов… но что же?
Теперь тебя должна я убедить».
Она как бы думала вслух, благоговейно сознавая то непонятное, что совершалось в ней помимо ее воли:
«И ум мой светел, зрю дела земные;
Судьба держав, народов и царей
Ясна душе младенческой моей…»
Она замечала смущение и растроганность Филиппа:
«Он тронут… так»
Она как-то утвердительно покачивала головой:
«…Он тронут не напрасно
Скорей… покинуть меч… и сердце к сердцу!»
Меч выпадал у нее из рук. Она с радостью широким жестом открывала объятия Филиппу и говорила:
«Он плачет… он смиряется…» –
и ликующе заканчивала: «Он наш!»
В следующем, третьем акте, во дворце, после сцены примирения Филиппа Бургундского с королем и общего ликования по этому поводу, появлялась Иоанна в воинских доспехах, только шлем на голове ее был заменен венком из белых роз. Король встречал ее. Иоанна с достоинством обращалась к Филиппу, потом осматривалась кругом, как бы ища кого-то. Тут шла сцена, в которой она убеждала Филиппа простить дю Шателя и примириться и с ним. Она заканчивала сцену словами, составлявшими как бы завершение обеих сцен примирения, глубоко прочувствованной сентенцией:
«Будь в счастье человек, как был в несчастье;
На высоте величия земного
Не позабудь, что значит друг в беде».
Эти сцены Мария Николаевна проводила с непревзойденным величием. В ней все время чувствовались сознание власти и мудрая благожелательность существа, стоящего выше толпы воинов, придворных и самого короля.
Происходило посвящение Иоанны в рыцарское достоинство прикосновением королевского меча. Ермолова преклоняла колено, но в ней не чувствовалось ни униженности, ни волнения от этого факта, – материальный знак ее величия не был ей нужен. Выступал Дюнуа со своим желанием наречь ее своей супругой. Она вздрагивала. Ла-Гир предлагал ей свою любовь. На лице Ермоловой выражалось смятение. Заметив это, к ней подходила Агнеса и обнимала ее со словами: «Ее душа внезапностью смутилась…» и т. д. Она мягко, но решительно освобождалась от ее объятий и, сильно взволнованная, говорила:
«Нет, государь, мои пылают щеки