Следовала сцена с Дюнуа и Ла-Гиром, предлагавшими ей нести орифламу перед королем, так как ей одной принадлежала вся честь этого дня. Мария Николаевна с горьким отчаянием, с полным ужаса вопросом восклицала:
«О боже! мне предшествовать ему?» –
и, когда ей подавали знамя, она отшатывалась от него с воплем:
«Прочь, прочь!..»
Когда же Ла-Гир развертывал перед нею знамя, она, трепеща и не решаясь дотронуться до него, говорила как бы сама себе, безнадежно покачивая головою:
«Так, так, оно спасительно для верных;
Лишь на врагов оно наводит ужас…»
Мария Николаевна с содроганием брала знамя и неровной походкой уходила с ним, как бы склоняясь под его тяжестью.
Действие переносилось на площадь перед Реймским собором. Направо был портал собора. При торжественных звуках победного марша собирался народ, пришедший, чтобы присутствовать при короновании Карла VII. Неверными шагами, неся знамя, шла в собор Иоанна. Но вскоре она в смятении вырывалась оттуда, словно преследуемая кем-то, и с ужасом говорила:
«Я не могу там оставаться – духи
Преследуют меня…»
Мария Николаевна делала несколько быстрых шагов со ступеней храма, стараясь избежать теснившихся вокруг нее людей, она в изнеможении вздыхала:
«Хочу вздохнуть под вольным небом…» –
и произносила тихо и задушевно:
«Казалось мне, что видела я милых
Моих сестер, Луизу и Алину.
Они, как сон, мелькнули предо мною.
Ах!..» –
с грустью вздыхала она, покачивая головой…
«…То была мечта…».
Она оглядывала собравшийся народ. Алина и Луиза робко подходили и обращались к ней. Она замечала их – и слабая радость озаряла ее печальное лицо. Она не бросалась к ним: она ласково отвечала на их робкие объятия, восклицая:
«Итак, я видела не сон; вы здесь».
С невыразимой тоской и усталостью она преклонялась головой к плечу сестры, и в голосе ее дрожали слезы:
«Опять могу в степи сей многолюдной
Родную грудь прижать к печальной груди».
Весь разговор с сестрами Мария Николаевна вела в тонах какой-то грустной радости, и тревога проступала только в ее вопросах об отце – отчего его нет? Сестры старались ее успокоить, и тревога уступала место глубокой растроганности.
Она вспоминала то счастливое время, когда она пасла свои стада в родных лугах, и в ее голосе звучали те ноты, которые так трогали в прологе, в ее сцене прощания с родными местами. Она скрывала лицо на груди сестры при этом воспоминании. Ей казалось, что все ее минувшие подвиги, сражения, слава были тени, носившиеся над деревом друидов, приснившиеся ей во сне, – теперь она проснулась среди дорогих и близких, и она просила сестер уверить ее в этом. Но Луиза говорила, видя, что сестра как бы в бреду: «Нет, мы в Реймсе». Иоанна свершила великое, пусть она дотронется до своих блестящих лат и поймет, что это ей не снилось. Иоанна машинально дотрагивалась до своей груди, ее точно обжигало прикосновение металла – она приходила в себя. Когда сестра ее спрашивала, неужели она тяготится своим величием и хочет сбросить его, она с мучительной надеждой отвечала: «Хочу, друзья!..» Но тут появлялся король, народ бурно приветствовал «спасительницу-деву», а она стояла растерянная, подавленная, очнувшись от своей короткой мечты о том, что все это было сновидением. Взор ее упадал на выделявшегося из толпы старика Тибо, и Мария Николаевна восклицала – не с радостью, а с каким-то страхом, – видя выражение его лица:
«О боже! мой отец!..»
На ее вопль: «отец!» – старик отвечал всенародным обвинением дочери в сношениях с нечистой силой. Ропот ужаса пробегал по толпе. Спасенный Иоанной король, Агнеса, рыцари умоляли ее защититься, опровергнуть слова отца. Но ничто не могло вывести Иоанну из оцепенения. Мария Николаевна стояла молча, опустив руки, как человек, приговоривший себя своим судом, которого ничто не может оправдать или спасти. Только раскаты грома, раздававшегося как бы в ответ спрашивавшим ее, заставляли ее содрогаться и еще ниже опускать голову.
Впервые Мария Николаевна поднимала глаза, когда все покидали ее, кроме Раймонда. Она смотрела ему в лицо и, точно поняв его безграничную преданность, молча брала его руку. Насыщенно и красноречиво было ее молчание; ее безмолвная фигура, ее скупые движения неотразимо приковывали к себе внимание зрителя, заслоняя смятение и речи остальных лиц. И это молчание было еще более значительно, чем в прологе.
Последний акт. На сцене изображался дремучий лес. В глубине направо хижина угольщика. Темно. Гроза. Далекие отзвуки сражения. Входили Раймонд и Иоанна. Усталой, едва идущей Иоанне угольщик предлагает напиться и подкрепить силы. Раймонд утешал ее, что «не все безжалостны, и в диком лесе есть добрые сердца…». Но когда жена угольщика выносила Иоанне воды, прибегал их маленький сынишка – его хорошо играл воспитанник балетной школы маленький Щепкин, сын Александры Петровны. Он бросался к матери и вырывал у нее из рук стакан с криком: «Что ты делаешь?! Кому напиться ты принесла: ведь это чародейка!» – и они, крестясь, с ужасом убегали от нее. Раймонд с Иоанной оставались одни. Всю эту сцену Мария Николаевна вела в тонах кротчайшей умудренности, почти умиротворенности, наступившей после испытанного ею «позора». И как в начале пьесы она благоговела перед сошедшей на нее «благодатью», сделавшей ее подобной воинам и монархам, так теперь она принимала позор и проклятие отца и народа как искупление за ее вину, за то, что не сдержала своего обета… В сцене в лесу она всецело отдавала себя в руки своего будущего. Она просила Раймонда спастись и покинуть ее, «которой все бежит». Спокойно и просто она предлагала Раймонду ее покинуть, так же спокойно и просто она узнавала из его слов, что он верит в произнесенное отцом обвинение, и только с любовью и удивлением спрашивала его, как же он ее не покинул, если считает виновной?.. Так же просто двумя словами она убеждала его в своей невиновности. И когда он изумлялся, отчего же она не ответила «им», она объясняла ему, что отец явился орудием неба. Она верила в свое оправдание, в то, что ее поймут, простят и будут о ней плакать, и надежда слышалась в ее словах:
«…и в слезах
Моей судьбе отказано не будет».
За сценой раздавался шум, появлялась королева Изабелла. Раймонд бежал, Иоанна сдавалась в плен королеве; Мария Николаевна безропотно протягивала руки, чтобы на них наложили цепи несмело подходившие к ней солдаты. Без дрожи, без страха она говорила королеве:
«Я пленница твоя; реши мой жребий».
Смерть ее не пугала, и только когда королева приказывала вести ее в лагерь прямо к Лионелю, у нее вырывался вопль ужаса:
«К Лионелю?
Нет, лучше умертви меня».
В следующей сцене Дюнуа, все время хранивший уверенность в невиновности Иоанны, пораженный известием о том, что Иоанна в плену, обращался к воинам с призывом спасти Иоанну. Тут наступал один из любимейших театральных моментов московской публики: А. И. Южин играл Дюнуа с огромным подъемом и блеском. Его голос, манера декламировать – все как нельзя более подходило к этой роли:
«…К оружию! бей сбор! все войско в строй!
Вся Франция беги за нами в бой;
В залоге честь; поругана корона;
Разрушена престола оборона;
В руках врага палладиум святой;
Все за нее; всей крови нашей мало.
Спасти ее во что бы то ни стало!»
Публика загоралась его волнением и едва давала ему кончить. Пафос зрителей разрешался невероятными аплодисментами: восторг зрителей, вызванный игрой актера, трудно было отграничить от восторга, вызванного самой пьесой, нельзя было определить, оттого ли неистовствует публика, что так замечательно играл А. И. Южин, или оттого, что она сама хотела бы ринуться на помощь Иоанне.
Наступала кульминационная сцена трагедии. Башня. Наверху ее – бойницы, налево от зрителя, на ступенях возвышения, прикованная к стене, сидела Иоанна. Искупление свершилось. Иоанна нашла себя. Перед зрителями была опять воительница, закованная в цепях, но с горящим взором, с напряженной волей к победе и к свободе, исполненная сил и мужества, владевших ею до ее падения. Она страстно кидала Лионелю:
«Из всех врагов народа моего
Ты ненавистнейший мне враг…»
Она, как власть имеющая, предлагала ему велеть полкам освободить ее отчизну, сдать ключи французских городов и заключить мир с французами. Твердо и убежденно произносила она: «Франции не одолеть».
Входил поспешно один из военачальников, предлагая Лионелю скорее строить полки в сражение, и сообщал о французах. С торжеством Мария Николаевна восклицала:
«Идут, идут! теперь вооружись,
Британия!..» –
и на угрозы Фастольфа восторженно отвечала:
«Пускай умру – народ мой победит…»
Лионель уходил с военачальником, поручая королеве Иоанну, и говорил ей:
«Дай слово мне, что ты искать свободы
Не станешь».
Она живо восклицала:
«…Нет, свободу возвратить
Живейшее желание мое».
и с повелительным достоинством говорила ему:
«Не трать напрасно слов;