Вот все, что я могла сказать о работе Марии Николаевны. Думаю, что каждая припомнившаяся мелочь, касающаяся Ермоловой, должна быть зафиксирована теми, кто знал, как работала великая артистка. Конечно, я не сказала и сотой доли того, что можно и нужно было бы сказать о ней. Однако, как свидетельница жизни и деятельности той, которая для молодой сцены является уже только прекрасным преданием, я хочу высказать некоторые положения, с которыми, думаю, согласятся все, кто когда-либо знал Марию Николаевну, работал с ней в театре и встречался в жизни.
Она всегда ставила успех дела выше личного успеха; всегда готова была отказаться от личной выгоды в пользу общей.
Она рассматривала себя только как члена родного и любимого ею коллектива любимого и родного ей Малого театра.
Она всегда радовалась чужому успеху и, наоборот, огорчалась неудачей товарищей.
Она обо многом молчала, но никогда не лгала. Была вполне искренна, когда хвалила, но если ей что-либо не нравилось, не кривила душой и смело выражала это.
Она была благородна в поступках, словах и мыслях.
Она никогда не говорила громких слов, но заменяла их делом.
Она была чужда тени самолюбования и по отношению к себе была строгим, даже преувеличенно строгим критиком.
Она всю жизнь без остатка отдала сцене.
Она любила искусство больше самой себя.
Отношение к товарищам
Я уже говорила о тех трудных и тяжелых годах, которыми были для Ермоловой первые сезоны после ее дебюта. Вопреки советам и настояниям прессы, вопреки требованиям публики, дирекция – это «великое безликое» – не только не берегла, не растила доставшегося ей сокровища, наоборот – всячески тормозила продвижение вперед молодой артистки. Существует карикатура тех времен – она была помещена в «Будильнике»: величественная юная фигура артистки пробует проникнуть в двери сцены Малого театра, а соперницу не пускают, навалившись на дверь, все актрисы с Г. Н. Федотовой во главе.
Вполне понятно, что, когда шестнадцатилетняя Ермолова продебютировала с таким неожиданным успехом, в театре поняли, что она для многих может оказаться конкуренткой. И долго Ермоловой приходилось играть бесцветные, бледные роли.
Случайность – опять болезнь Федотовой, на этот раз серьезная, – помогла ей. На Федотовой в ту пору лежал репертуар, и она по праву была любимицей московской публики. Болезнь ее «сразу остановила театральную машину, из которой вынули главное колесо», по выражению Н. Е. Эфроса. Пришлось поделить ее роли между другими актрисами, и Ермоловой выдалась возможность сыграть «Грозу». С этого момента начался некоторый перелом: дирекции волей-неволей приходилось выпускать Ермолову в серьезных ролях. Наконец настал день «Овечьего источника», и талант взял свое. Ермолова получила общее признание как трагическая актриса. Федотова плохо мирилась с этим. Ни для кого в театре не были тайной ее дипломатические «болезни», тот кашель, услыхав который режиссер Черневский хватался за седые волосы, зная, что это обозначает перемену репертуара: снимались пьесы, в которых у Марии Николаевны была более выгодная роль. Но Ермолова, беспристрастная во всем, высоко ценила и талант, и ум Федотовой, и ее искреннюю любовь к театру и не ставила ей в вину ее отношения к себе. Она понимала, что пламя честолюбия часто может пылать в больших людях, хотя в ней самой оно и отсутствовало. И когда Федотова тяжело заболела, Мария Николаевна ясно осознала, что значит для энергичной, властной натуры вынужденное бездействие, удаление от сцены, бывшей главным смыслом ее жизни… И первая, без приглашений, без просьб, отступив от своей сдержанной манеры, стала навещать ее и осыпать знаками внимания. Не было того, чего бы она не сделала для нее. Болезнь Федотовой, к сожалению, не поддавалась лечению (уродующий ревматизм), и эта женщина с ее огромным темпераментом, жаждой творчества и ясной головой, лишившись возможности ходить, очутилась в не старом еще возрасте прикованной к постели. Самой теплой нежностью, заботами и вниманием окружила Мария Николаевна больную артистку. И та постепенно прониклась сознанием любви и доброты Марии Николаевны и отдала ей свою привязанность. Верно, немало передумала она, беспомощно сидя в своем кресле и получая от бывшей соперницы ласковые письма, цветы или фрукты. Недаром она до последней минуты хранила около себя в шкатулке одно из писем Марии Николаевны и часто читала его вслух, вглядываясь в лицо собеседника своими прекрасными глазами и говоря: «Ведь вот, рассказывали, что мы не были дружны с Марией Николаевной, – а видите, что она пишет мне…»
Она была искренна, когда говорила это. Вместе с молодостью, с пламенем богатой, жадно берущей жизнь души ушло навсегда и чувство соперничества – осталось только воспоминание о прекрасном прошлом, связанном с той же Марией Николаевной.
В одном из своих писем, написанном в ответ на письмо Марии Николаевны, в котором та делилась своими тяжелыми переживаниями (незадолго до ее ухода со сцены на год), Федотова пишет ей глубоко прочувствованные слова, и нет сомнения, что пишет их совершенно искренно. Вот отрывок из этого письма:
«Дорогая моя Мария Николаевна, поплакала я над вашим письмом горькими слезами. Если б только нашлась хорошая пьеса с подходящей ролью, вы с вашим могучим талантом по-прежнему, с новой силой всколыхнули бы и публику и артистов. Потерпите, выждите, зачем же уходить? Пожалейте прошлое Малого театра, – что же и кто же без вас останется? Публика по-прежнему любит вас и ценит, верните ее опять в стены Малого театра, отвлеките ее от современных ужасов, возьмите на себя этот подвиг. Я горячо люблю вас и ваш талант – не огорчайте меня.
Спасибо вам за ваши добрые чувства ко мне – вы сами знаете, как дорого мне сердечное отношение такой великой артистки и такого незаменимого товарища, как вы. Конечно, я не так много имела значения в театре, само время, все было другое, все увлекало, все ободряло, все, все было лучше. Что теперь сталось с театром? Как и чем поправить, теряю голову. Вы одна только можете воскресить прошлое, на вас только и надежда».
Она писала Марии Николаевне через много лет – в 1920 году, незадолго до своей смерти: «Я была свидетельницей, как развивался и достиг полного блеска и расцвета ваш мощный талант. В течение долгих лет мы вместе переживали муки и радости творчества, поддерживая и ободряя друг друга, – с годами наши отношения делались все ближе, все любовнее, и никакие злые силы не могли расторгнуть наш дружеский союз».
Мария Николаевна не прекращала заботы о Федотовой до самой ее смерти. Когда Гликерия Николаевна умерла, Мария Николаевна пережила эту смерть тяжело. Ведь с ней уходил для Марии Николаевны последний отблеск того Малого театра, который был ее колыбелью. Она тогда уже сама была больна и слаба и не могла присутствовать на похоронах, но погребальная процессия направилась нарочно по Тверскому бульвару, чтобы остановиться у дома Ермоловой и дать ей возможность проститься с прахом Федотовой. Мария Николаевна оделась и вышла на подъезд. Сопровождавшие колесницу расступились, Мария Николаевна приникла к гробу с последним прощанием и долго не могла оторваться. Многие, даже мужчины, не могли удержать слез, смотря на это последнее свидание «двух королев» сцены.
Мария Николаевна мало с кем из товарищей сходилась близко, главным образом опять-таки из-за чрезмерной занятости, но была неизменно доброжелательна и внимательна ко всем, а в случае беды или болезни кого-либо она всегда действенно стремилась помочь. Так, например, было с Е. К. Лешковской.
Мария Николаевна очень хорошо относилась к Лешковской, даже в первые годы поступления Елены Константиновны в труппу Малого театра, когда она держала себя обособленно и не искала сближения ни с кем. Лешковская стала одной из замечательных артисток Малого театра, и Мария Николаевна всецело оценила ее и, присутствуя на спектаклях с ее участием, горячо выражала свой восторг. Она любовалась ею в целом ряде ролей, именно любовалась. Лешковская действительно была очаровательная актриса. Я думаю, еще многие помнят ее в роли Глафиры в «Волках и овцах», одном из лучших спектаклей старого Малого театра, где буквально каждая роль была шедевром, начиная с Медведевой в роли Мурзавецкой и Ермоловой в роли Купавиной, да и вообще надо бы привести всю афишу целиком, так как неизвестно, кому можно было отдать предпочтение: Садовским, Ленскому, Южину…
Отличительным свойством Лешковской было «вечно женственное начало», оно и завораживало сразу. Но в жизни она была строгой, сдержанной, вела уединенный образ жизни. В смысле нелюбви к шумихе, рекламе она шла по пути Ермоловой. Мария Николаевна следила за ее сценическим развитием, за ее переходами от ролей комедии к ролям драмы, к которым у Лешковской было тяготение, следила с большой симпатией, несмотря на то, что отдельные роли (например, в «Шильонском замке» или в «Рюи Блазе»), по праву принадлежавшие Ермоловой, играла Лешковская, казалось бы, мало к ним подходившая по своим артистическим данным и получившая их только благодаря желанию Южина. Когда Мария Николаевна присутствовала на репетиции «Дворянского гнезда», в котором Елена Константиновна захотела играть Лизу, – роль мало подходившую к ее внешним данным, – она, нисколько не осуждая Лешковскую за желание играть неподходящую роль, говорила:
– Вот большая артистка… Как она много поработала над собой, как изменила себя для этого образа…
Из драматических ролей Лешковской Мария Николаевна особенно оценила ее в пьесах «Очаг» Мирбо, «На полпути» Пинеро, «Огненное кольцо» Полякова, в которых Елена Константиновна была блестяща.
Однажды Мария Николаевна с резкостью, что для нее было так необычно, выразилась:
– Публика – дура, если она не понимает, что Лешковская – это наша русская Режан.
Лешковская много и тяжело болела. Мария Николаевна всегда находила возможность оказать ей внимание и постепенно окончательно завоевала ее недоверчивое сердце. Это расположение перешло с годами в настоящую, большую, но молчаливую – благодаря характерам обеих артисток – дружбу. Они редко бывали друг у друга, но всегда были хорошо осведомлены одна о другой. Последним творческим достижением Лешковской была роль Гурмыжской в «Лесе». Мария Николаевна с радостью отмечала его, указывая на тонкость игры Елены Константиновны и прочила ей блестящий «переход» к новому амплуа, но вскоре после своего бенефиса Лешковская умерла, и Мария Николаевна горько плакала о ней как об исключительной артистке и добром и верном товарище.