Своеобразные отношения были у нее с М. П. Садовским. Бóльшую противоположность, чем Ермолова и Садовский, трудно было себе представить. Там, где она, – всегда тишина, сосредоточенность, атмосфера сдержанности и задумчивости. А если в «курилке» слышен хохот и веселые возгласы, – значит, там Михаил Провович неподражаемо рассказывает свои подсмотренные «кусочки жизни» или читает остроумные, подчас ядовито-насмешливые стихи. Мария Николаевна, кроме того, что высоко ставила его великолепный талант, любила его как человека, ценила его литературные попытки, сохраняла шутливые стихи, прощала ему все его проделки с ней, когда он старался рассмешить ее в серьезных местах роли, и рассказывала об этом с добродушным смехом.
Мария Николаевна очень ценила и любила Н. И. Музиля, который в свою очередь платил ей горячей любовью. Когда он играл с ней в «Талантах и поклонниках», читая ей, Негиной, стихи старого суфлера Нарокова, он плакал настоящими слезами, заставляя и публику забывать, что это происходит на сцене.
Высоко ставила она как человека И. А. Рыжова, считая его образцом порядочности и находя, что и как актер он был недостаточно оценен. Приводила сцены, в которых он играл «как большой актер», по ее выражению.
Совершенно особенно относилась Мария Николаевна к А. П. Ленскому – с огромным уважением и доверием к его артистическому чутью и культурности. Считала его великим актером, выше всех современных ему русских актеров. Видела в нем своего единомышленника как артиста… даже как будто сожалея о его тяготении к режиссерству, которое почти всецело вместе с педагогической работой поглотило его в последние годы его жизни. Цельность натуры Марии Николаевны не терпела разветвлений, хотя бы и в сфере художественного творчества, и ей казалось, что работа режиссера должна непременно мешать ему как артисту. Но пламенный артистический темперамент Ленского не мог удовлетвориться деятельностью актера, и он, стремясь разбить устаревшие актерские приемы и отжившие традиции театра, увлекался в поисках новых форм педагогической и режиссерской работой.
Марию Николаевну даже иногда смущали его новшества, его желание ставить Ибсена и т. п., но интерес к нему, доверие и восхищение им как художником никогда не ослабевали. Стоит прочитать ее письма, после его смерти, к Средину и Федотовой, чтобы увидеть, как она его любила… «С Ленским умерло все. Умерла душа Малого театра», – пишет она. В последний раз Ленский выступил на сцене Малого театра вместе с Марией Николаевной в «Без вины виноватые». Он скончался через десять дней после этого. Был он действительно и актер и режиссер выдающийся, и, если бы его не убили преследования конторы театров, он много дал бы еще русскому искусству.
Отношения с А. И. Южиным были сложнее: очень уж различны были их натуры и характер одаренности обоих. С 80-х годов Южин был бессменным партнером Марии Николаевны в течение всей ее сценической карьеры. Мария Николаевна ценила его как умного, культурного актера, но большим артистом она признавала его в комедии, а не в трагедии, и ей не всегда было легко сочетать с ним свой сценический темперамент. Помимо этого, между Марией Николаевной и Южиным бывали моменты взаимного непонимания, и у нее явился как бы протест против Южина в бытность Теляковского директором императорских театров. Ей казалось, что Теляковский и дирекция действовали «по внушению Южина, как сильного гипнотизера» (как она писала Средину), что «задача Южина такова: уравнять всех по возможности, чтобы ему никто не мешал, а мой талант всегда ему мешал…». Редкий случай – слышать от нее что-то вроде осуждения. Это было написано в горькие минуты, когда Мария Николаевна даже думала покинуть Малый театр и перейти в Художественный, куда ее звал Вл. И. Немирович-Данченко, – до того невыносима была вокруг нее атмосфера, создаваемая дирекцией и Теляковским, который хвалился, что «и без Ермоловой обойдется»… Эти горькие минуты совпали с тяжелой болезнью Марии Николаевны. Болезнь влияла на ее самочувствие и настроение. Врачи настояли на продолжительном отпуске для поправления здоровья и сокращении интенсивной работы.
По Москве разнесся слух об уходе Марии Николаевны из театра и вызвал всеобщее волнение. В прессе началось возмущение, так что Марии Николаевне даже пришлось просить Н. Е. Эфроса прекратить «пустые толки» и объяснить, что она только на время оставит сцену с тем, чтобы вернуться опять, хотя и не может указать срок возвращения, в зависимости от лечения. Она пишет ему[30]: «Вы совершенно правы: нам с Малым театром тяжело расстаться…» Ясно было, что все ее слова о переходе в другой театр – только результат болезненного и нервного состояния.
То впечатление, которое произвела возможность ухода из Малого театра на всех товарищей, в том числе и на Южина, ясно показало ей, как ее любят в театре, а ее возвращение туда через год подтвердило это всецело. Кажущиеся недоразумения и шероховатости между ней и Александром Ивановичем сгладились с течением лет – общность интересов к любимому делу взяла верх, и между ними стали развиваться и крепнуть отношения, полные доверия и уважения друг к другу, которые и не нарушались до конца их дней.
Мария Николаевна была связана с Южиным, помимо их общей сценической деятельности, участием во всех его драматических произведениях и ценила его как драматурга. Особенно удачна была постановка его пьесы «Измена» с Марией Николаевной в роли Зейнаб – одной из последних трагических ее ролей. В ней Мария Николаевна воплотила его прекрасную героическую родину, и он был растроган и восхищен тем образом, который дала Мария Николаевна, чудесно изобразив на сцене подлинную грузинскую женщину, со всеми типичными чертами ее внешности и движений. Мне казалось всегда, что этот факт идеального изображения образа, созданного драматургом, послужил к еще большему сближению Александра Ивановича с Марией Николаевной.
Во что с течением лет вылились их отношения, лучше всего иллюстрируется письмами А. И. Южина. Вот, например, в 1915 году – это было сорокапятилетие деятельности Марии Николаевны, от празднования которого она отказалась по случаю войны, заслонившей от Марии Николаевны все ее личные дела, – он пишет:
«Высокочтимая, бесконечно дорогая, любимая Мария Николаевна. Я беру лист с этим бланком[31] только потому, что он объединяет в одно нашу труппу, а я знаю, что все ваши товарищи чувствуют то же, что чувствую я. А что я чувствую, Мария Николаевна, я не в силах выразить вполне. Это чувство настолько же глубоко, насколько сильно и искренно.
Вы – сердце Малого театра, вы – его свет, тепло и жизнь. Вы ему отдали все – и ваш гений, и вашу любовь, и буквально – всю вашу жизнь.
Пошли и вам и нам, господь, долго и мощно жить и работать во имя тех начал, которые пробудились в вашей великой душе 45 лет назад. Этими началами ваш гений вдохновлял и вдохновляет и долго будет вдохновлять всех, для кого театр – самое прекрасное и чистое дело, для кого он – обновление духа и его высокий подъем. В моих ушах сейчас звучит ваш несравненный голос:
Тебя господь к иному призывает…
Возьми его святое знамя…
Я вижу ваше лицо, ваши глаза в эту минуту, как видел их много лет тому назад. Вы взяли святое знамя – и ни на миг не склонили его ни перед кем и ни перед чем, ни по сомнению, ни по слабости, ни для успеха, ни для личного счастья. С любовью и благоговейным уважением целую ваши дорогие руки от имени всех нас, тружеников на этом благородном поприще, без различия степеней таланта, а от себя – с тем восторгом и преданностью, с каким когда-то молодой Дюнуа шел за своей Иоанной.
Ваш А. Южин».
Это письмо артиста-товарища – один из прекраснейших цветков в венке ее памяти.
Последний, хоть и не любовный, дуэт играла Мария Николаевна с Южиным в «Стакане воды». Эта пьеса вообще шла, как принято говорить, концертно. Но что делали из своих ролей Ермолова – королева Анна, Лешковская – герцогиня Мальборо и Южин – Болингброк, трудно себе представить. Вспоминается изящный, достойный Скриба комплимент, который сделала им артистка Александрийского театра В. А. Мичурина-Самойлова, приглашенная товарищами смотреть спектакль: она, придя за кулисы, спросила Южина:
– Что это вы сегодня играете?
Он удивленно ответил:
– Как что? «Стакан воды».
– Нет, – возразила артистка, – вы меня обманули: пригласили на «Стакан воды», а угощаете бокалом шампанского.
В годы своего управления Малым театром Южин неизменно заботился о Марии Николаевне, навещал ее; их все ближе связывали взаимная дружба и понимание, эти бывшие театральные «любовники» стали настоящими друзьями. Александр Иванович принадлежал к тем людям, которые, пройдя длинный жизненный путь, богатый опытом и отношениями с людьми, не сгибаются под тяжестью лет, а к концу жизни вырастают душевно и приобретают умиротворенность мудрости и особую духовную значительность. Мария Николаевна чуткой душой откликалась на них всецело и в нем находила для себя моральную поддержку в вопросах театральной и общественной жизни, которые волновали ее, уже ослабевшую тогда и не имевшую возможности принимать в них участие активно. Александр Иванович, развертывая перед ней картину современности, всегда вносил бодрость и уравновешенность в ее душу, и меня всегда радовало, когда я видела, с каким волнением Мария Николаевна ждала прихода Южина и как рыцарски склонялась голова поседевшего Мортимера над дрожащей рукой его королевы…
Из артисток я уже упоминала о ее близости с Н. М. Медведевой, сыгравшей такую решающую роль в ее жизни, и с А. П. Щепкиной, дружба с которой длилась до последних дней Марии Николаевны.
За последние годы Мария Николаевна очень привязалась к В. А. Шухминой. Это была талантливая актриса, женщина яркой и трепетной души. Она как-то заставляла таять сдержанность Марии Николаевны своей непосредственной, ласковой живостью. Она часто влетала, как ласточка, в тихие комнаты Марии Николаевны и наполняла их милым оживлением. Ей даже позволялось целовать руки Марии Николаевны и лепетать какие-то нежные глупости, причем Мария Николаевна любовно касалась ее кудрявой головки и без упрека, шутливо говорила: «Сумасшедшая…» Шухмина трагически погибла в 1925 году при крушении поезда. В то время Мария Николаевна уже слабо реагировала на внешние события, и нам удалось скрыть от нее смерть Шухминой.