Ермолова узнала и на себе эту заботу – увы, узнала уже под конец своей жизни. Что касается до дирекции, то, когда во главе Малого театра стал А. И. Южин, отношение к ней изменилось, Южин писал ей в ответ на какую-то ее просьбу:
«Раз навсегда: никогда ни о чем меня не просите, – а только всегда приказывайте».
А сколько лишних побед насчитал бы Малый театр, если бы прежняя дирекция так же относилась к молодой Ермоловой, как к стареющей относился Южин!.. Но «нет пророка в отечестве своем», и невольно напрашивается сравнение с тем, как относилась к ней «дирекция» другого театра – Художественного – в лице К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко.
Отношение Вл. И. Немировича-Данченко к Марии Николаевне достаточно ясно из всего того, что он о ней писал и говорил. Еще больше это подчеркивает его попытка уговорить Марию Николаевну перейти к ним в театр, на которую она в тяжелую минуту жизни была почти готова согласиться, и только тени Щепкина и других ее славных учителей, укоризненно качая головами, говорили ей: «Думай не о себе, а о театре…» И она осталась в тяжелой обстановке, чтобы не бросить погибавшего корабля…
Лучше всех моих слов резюмирует отношение Владимира Ивановича к Ермоловой сохранившееся в ее бумагах письмо, написанное им в 1915 году по поводу 45-летия деятельности Марии Николаевны.
«Дорогая Мария Николаевна. Вы не захотели, чтобы вас приветствовали официально. Вчера я собирался зайти к вам, но потом подумал, что и это посещение будет иметь характер официального визита. А между тем, мне искренно хочется не то, что сказать вам что-нибудь, а напомнить вам о той духовной близости, которую я чувствую к вам непрерывно вот уже на протяжении 30 лет.
Вчерашний день я, пожалуй, могу даже назвать для себя «Днем Ермоловой». Я не только не произносил речей, – я даже не делился ни с кем памятью о вас, но целый день, неотступно, мыслями был с вами. У меня в кабинете два ваших портрета – один подаренный 30 лет назад, другой – 15. И вот, в течение всего дня, не выходя из дому, я то и дело глядел на них.
Вероятно, очень многие из так называемых «поклонников» полагают, что их чувства особенные, не похожие на чувства поклонников вообще, словно дающие право на близость исключительного душевного склада. Что они не только поклоняются вашему таланту, но как бы сохранили свежесть влюбленности в него. И когда наступает какой-нибудь день чествования вас, то они гордо держатся в стороне, считают, что если их голос смешается с общим гулом приветов, то это будет ниже их чувства к вам.
Кому-нибудь это может показаться чуточку наивным и смешным, а на вас, я думаю, от этого веет теплом. И чем больше таких, тем теплее вам жить. Вот и я из таких. Тоже вместо привета с перечислением ваших заслуг посылаю вам напоминание о моих чувствах.
А может быть, в этом и заключается победа личности: навсегда сохранить в душах людей какие-то права на близость.
Крепко жму вашу руку.
Прекрасно чувство, которое не меркнет 30 лет; это позволяет высоко оценить и того, к кому живет такое чувство, и того, в ком оно живет…
Помимо чувства к артистке, Владимир Иванович высказывал и большую заботу о человеке. В позднейшие годы, когда А. И. Южин уезжал из Москвы, Владимир Иванович писал Марии Николаевне, прося ее разрешить ему заменить Южина, если что-нибудь ей понадобится и т. п. Но Владимир Иванович сам может рассказать о своем отношении к Марии Николаевне, я же хочу еще сказать об отношении к ней К. С. Станиславского.
Передо мной книга Станиславского «Моя жизнь в искусстве». На заглавном листе его рукой написано:
«Гордости Русского театра, Мировому Гению, Великой, незабываемой, бесконечно любимой Марии Николаевне Ермоловой от ее неизменно-влюбленного обожателя, энтузиаста-поклонника, благодарного ученика и сердцем преданного друга
Все читавшие эту книгу помнят, конечно, характеристику, данную им артистке. Для него Ермолова олицетворяла совершенство артистического творчества. Когда он на своих беседах или уроках хотел указать на безупречный пример сценического искусства, он всегда называл Ермолову, и ему казалось, что и для молодежи, как для него, имя «Ермолова» должно быть не собственным, а нарицательным, выражающим все, что есть в драматическом искусстве высочайшего и благороднейшего. Так, говоря о пьесе Чехова «Вишневый сад», он пишет: «Дайте молодой Ане темперамент Ермоловой, и пусть молодая девушка, предчувствующая вместе с Петей Трофимовым приближение новой эпохи, крикнет на весь мир «Здравствуй, новая жизнь». И вы поймете, что «Вишневый сад» – живая для нас, близкая, современная пьеса, что голос Чехова звучит в ней бодро и зажигательно, ибо он сам смотрит не назад, а вперед».
Приведу его письма, ярко рисующие его отношение к артистке.
Вот письмо от 2 мая 1920 года, когда праздновали пятидесятилетие артистической деятельности Ермоловой, а болезнь помешала Константину Сергеевичу лично приехать к ней. Письмо написано собственноручно, его красивым, крупным почерком:
«Дорогая, любимая, прекрасная Мария Николаевна.
Сегодня, в день вашего юбилея, мы можем дать простор нашему чувству национальной гордости… Тем обиднее, что болезнь удерживает меня дома. Пусть мои товарищи по театру прочтут вам это письмо. В расчете на это, я пишу его от нашего общего имени.
Вы – самое светлое воспоминание нашей молодости. Вы – кумир подростков, первая любовь юношей. Кто не был влюблен в Марию Николаевну и в образы, ею создаваемые?
Великая благодарность за эти порывы молодого, чистого увлечения, вами пробужденные. Неотразимо ваше облагораживающее влияние. Оно воспитало поколения. И если бы меня спросили, где я получил воспитание, я бы ответил: в Малом театре, у Ермоловой и ее сподвижников.
Вы познали женское сердце. Любовные порывы девушек, страсти женщин, страдания матерей передаются вами с ермоловской глубиной. Каждая ваша роль – открытие новых сокровищ женской души.
Ваша духовная энергия и творческая сила – беспредельны. Холодно резонировать на сцене – не то же самое, что отдавать всего себя роли, как это делает Ермолова в течение половины столетия. Бог даст, ваших творческих сил хватит надолго, но когда настанет время для отдыха, – пусть общество не забывает о том, что вы заслужили его в чрезвычайной степени.
Вы возглавляете нашу русскую артистическую семью. В минуты сомнения в своем искусстве и его возможностях мы мысленно обращаемся к вам и снова верим в духовную мощь артистического творчества. Великая благодарность и слава вам за ваш неугасающий свет чистого искусства.
Ваш искренний и неизменный почитатель
Через два года, уезжая в длительную гастрольную поездку за границу, Константин Сергеевич писал:
«Дорогая, уважаемая, нежно любимая, великая Мария Николаевна.
Нездоровье мешает мне быть у вас. После визита к Гликерии Николаевне у меня начался малярийный приступ, и я должен был спешить укрыться в свой дом, не доехав до вас. Завтра, в день отъезда, я не смогу вырваться к вам. Не знаю, что ждет меня во время годового путешествия. Может быть, помрем или потонем, а может быть, и вернемся. Хочется перед отъездом попрощаться с теми, кто особенно дорог сердцу. На первом плане – вы, дорогая Мария Николаевна. Вы сами не знаете, какую громадную и важную роль вы сыграли в моей жизни – человека и актера.
Спасибо вам за все незабываемые и самые лучшие минуты моей жизни. Их дал мне ваш гений. Ах! Зачем вы не побывали в свое время в Европе? Тогда все бы знали, что первая артистка мира не Дузе, а наша Мария Николаевна. Буду много говорить о вас с заграничными актерами, а вы не забывайте вашего самого горячего и убежденного почитателя. Нежно любящий вас и благодарный
В молодые годы отношения между ними были дружественные, но не такие близкие, как в последние. Станиславский иногда бывал у Марии Николаевны в доме, если попадал за границу одновременно с ней, то всегда навещал ее и потом с удовольствием вспоминал об этих встречах и вне закулисной атмосферы. Особенно он любил вспоминать их встречу в Висбадене, во время одной из гастрольных поездок Художественного театра. Они давали там «Федора Иоанновича». Мария Николаевна, лечившаяся там в это время, поехала смотреть своих товарищей, к которым относилась тепло и с интересом, и разделила радость их успеха.
Видались они и в Крыму, где у них было много общих знакомых: Чехов, Горький, Средин и другие.
Мария Николаевна высоко ставила Станиславского. Не пропускала постановок с его участием еще с Охотничьего клуба. Следила за ним. Когда он сыграл Ивана Грозного, она, не стесняясь, высказала отрицательное отношение к этой его роли: она, как и он, была всегда вполне искренна в вопросах искусства. Роль ему действительно не удалась. Но уже в следующем году, когда он сыграл «Доктора Штокмана», она написала о нем Средину: «За все это время видела одного только «Доктора Штокмана» и в восторге от Алексеева [настоящая фамилия Станиславского]. Вот вам бы понравился. Играет как великий актер». С тех пор она вполне оценила Станиславского как артиста и особенно любила его в пьесах Чехова. В последние годы, после своего возвращения из-за границы, Станиславский стал чаще бывать у нее, неусыпно следя за тем, не надо ли ей чего-нибудь, нельзя ли как-нибудь сгладить для нее бытовые затруднения.
Приезжая к Марии Николаевне, он сидел у нее, рассказывал ей театральные новости, которые почти до последних дней продолжали интересовать и трогать ее, но, заметив, что она немного утомилась (она в то время была очень слаба, и все нарушавшее обычный порядок дня волновало ее), он переходил к нам, – я тогда гостила у Маргариты Николаевны, дочери Марии Николаевны, – и у нас так хорошо засиживался, иногда разделял наш непритязательный обед или выпивал чашку кофе и тут много и оживленно рассказывал. Почти всегда наши разговоры вращались около Марии Николаевны.