– Что же это, Саня, разве у тебя нет потеплее одеяла?
На следующее утро от Кандырина приносили стеганое одеяло.
Так ни одна мелочь не ускользала от этой, казалось бы, ни на что не обращавшей внимания женщины.
На первые свои заработанные деньги она купила отцу крохотную дачку на берегу речки Лихоборки во Владыкине, позднее отстроила такую же и для сестры. Она радостно ездила туда, где впервые соприкоснулась с природой, а в последние годы ее жизни эти лачужки были ее любимым приютом.
Был в ее обиходе и случайный род помощи, когда она узнавала о болезни совершенно чужого ей человека, о том, что кто-то голодает, что какой-то курсистке нечем заплатить за право учения, что погорели в деревне.
Мне рассказывала племянница Марии Николаевны со слов своей знакомой, бывшей заведующей бельевым отделом большого магазина, как Мария Николаевна приехала туда и сказала ей: «Я к вам приду с одной девушкой. Вы поглядите на нее хорошенько и сделайте ей полное приданое. Все, что нужно. А потом отошлите по адресу, только не говорите ни в каком случае от кого это».
Это был далеко не единственный случай. Она безмолвно помогала, не терпела проявлений благодарности и никогда не рассказывала о том, что делала. Близкие узнавали об этом случайно, иногда от тех, кто получал помощь. Люди часто уходили от Марии Николаевны со слезами на глазах и тихонько шептали слова благодарности, которых не смели донести до нее.
Некоторые ее поступки узнавались случайно впоследствии. Так, в 1923 году, когда ее внук (в настоящее время психиатр) заговорил о какой-то лечебнице для нервнобольных, Мария Николаевна спросила его: «Какая это – на Полянке?» Он удивился: «Откуда вы ее знаете?» – «Так, была по делу», – кратко ответила Мария Николаевна и перевела разговор. В 1929 году, уже после смерти Марии Николаевны, он встретился с одной женщиной – врачом-психиатром. Узнав, что он внук Ермоловой, она стала тепло вспоминать Марию Николаевну как артистку и как человека, говоря, что она хорошо помнит, сколько в свое время, при старом режиме, Мария Николаевна помогала пострадавшим от него, и деньгами, и личными хлопотами, и т. д., потом перешла на ее отношение к людям и вспомнила, как во время войны к ним в лечебницу на Полянке, где она работала, приезжала Мария Николаевна. У них была пациентка, талантливая молодая девушка, помешавшаяся под влиянием тяжелых событий того времени и бредившая Марией Николаевной, в которой видела «освободительницу». Врачи решили просить Марию Николаевну приехать и навестить больную, надеясь, что волнение может быть благотворным для нее. Действительно, после свидания с Марией Николаевной в состоянии больной наступило улучшение. Мария Николаевна так никому об этом и не рассказала, но в ее архиве я нашла письмо от этой девушки, которая пишет: «Я хотела размозжить себе голову, но после вашего прихода мне стало легче, и я буду жить».
Мария Николаевна, всегда скупая на слова, редко выражала свои чувства, но любовь ее была всегда горяча и действенна.
Если вспомнить отношения Марии Николаевны к окружающим ее близким, то можно сказать, что ее чувство к матери было одним из самых глубоких, хотя и молчаливых и скрытых. Из скупых высказываний Марии Николаевны чувствовалось всегда, что ее младенчество и ее юные годы проходили всецело под знаком ее привязанности к матери, в которой были сосредоточены все душевные возможности, весь смысл трудной жизни семьи Ермоловых. Слово «мама» как-то особенно звучало всегда в ее устах.
«Мама» была прибежище и поддержка, утешение и радость. Все светлое исходило от нее. Кроткая, подавленная тяжелой атмосферой дома, она была настоящим другом маленькой Машеньки, не критикующим, не укоряющим, понимающим ее без слов, готовым защитить от грозных вспышек отца, укрыть от его гнева. Когда Мария Николаевна поступила в школу, она долгие годы не могла привыкнуть к разлуке с матерью, тосковала и жила в ожидании воскресенья (все это – со слов Марии Николаевны). В воскресенье приходила мама. Мария Николаевна бросалась к ней в объятия и замирала у нее на груди, тихо плача, шепотом поверяла ей свою тоску. Александра Ильинична старалась успокоить пламенное сердце Машеньки… сидела, обнявшись с ней, весь час, который полагался на посещение, и отрывалась от нее с болью и тоской. На прощанье совала маленький узелочек с пряником, яблоком, конфетой, отчего слезы еще сильнее лились у Машеньки.
Чувство ее к матери до конца жизни Александры Ильиничны оставалось пламенным и нежным, но абсолютно замкнутым в силу характеров обеих. Только неусыпная забота Марии Николаевны о матери убеждала в этом. С конца 80-х годов Александра Ильинична и Николай Алексеевич были всецело на попечении Марии Николаевны: она сама устраивала их жизнь и все, от большого до мелочей, проходило через ее руки. После смерти мужа Александра Ильинична жила вместе с Марией Николаевной и тихо скончалась, окруженная ее любовью и заботами.
О ее отношениях с сестрой Анной Николаевной я уже говорила. После матери она была для нее самым близким человеком. И мать и обе сестры вошли в жизнь Марии Николаевны всем своим бытием и были с ней связаны неразрывно до самой их смерти. Ни огромная творческая работа Марии Николаевны, ни усталость – ничто не мешало ей неусыпно следить за жизнью Анны Николаевны и Александры Николаевны, всячески стараться украсить ее. К Анне Николаевне Мария Николаевна шла со всеми печалями и радостями в юности, молодой женщиной – делилась с ней своими сомнениями.
Вот письмо ее к сестре этого периода:
«Ну что тебе писать о Крыме, ты все видела, все знаешь, и потому можно ограничиться одним восклицанием. Красота, красота дивная… Море и лунные ночи, – представь себе только…
Горы и горный воздух, – представь себе только…
Камни и скалы на водопаде, – представь себе только… Чудные дни с легким свежим ветерком, – представь себе только… Изумрудные волны, бьющие о берег, – представь себе только…
Представила, конечно?
Я знаю твое воображение, да еще на почве воспоминаний. Но как ни хорошо, хочется еще чего-то, чего?.. Конечно, людей. Но представь себе, что эта тоска по людям, которая в другом месте невыносима, тут значительно смиряется разнообразием беспрестанно новых впечатлений. С каждым днем мне больше и больше нравится дача, на которой мы живем. Говорят, можно в Крыму соскучиться и не выжить целое лето. Это вздор… конечно, опять главный вопрос в людях… С тех пор как мы выехали из Москвы, мои мятежные думы улеглись, и все как будто уснуло… Но теперь, когда немного отдыхаешь и привыкаешь и разбираешься во всем, они опять встают в лунных ночах, летят за мной в горы в порывах теплого ветерка… Неужто там у вас на севере все холодно и ненастно?.. Здесь этому как-то не верится…
Писать легче, чем говорить, а потому я и пишу тебе об этом. Скажи мне, решилась ли бы ты когда-нибудь перевернуть свою жизнь вверх дном, притом так, что одному человеку непременно придется больно от этого? Вот в чем вопрос. Впрочем, не принимай, пожалуйста, горячо это к сердцу, а смотри на это как на один порыв моей фантазии, видишь, я даже не могу таить долго в душе чего-нибудь, что мне мешает, а потому я хочу и другому доставить это удовольствие… Это уж, конечно, не признак сильной натуры…
Передай нашим, как нам хорошо и весело и что все мы их целуем… А все-таки хорошо, что ты не поехала, потому что мы, ехавши с полным комфортом, измучались ужасно в дороге, да еще напугала Марго. В вагоне стала уверять, что горло болит, я померяла температуру – 38, представь себе мой ужас, но, слава богу, она заснула на другую ночь в вагоне, и все прошло. Просто все это произошло от жары.
Целую тебя, твоя М. Ермолова».
И так всю жизнь Мария Николаевна поверяла Анне Николаевне все, что мучило и заботило ее, и смело можно сказать, что никто не знал так много сокровенного о Марии Николаевне, как Анна Николаевна, которая со своей стороны любила ее беззаветно, преклонялась перед ней и свято берегла все то, что доверяла ей Мария Николаевна. Очень любила Мария Николаевна и Александру Николаевну, но на нее смотрела как на «младшую», маленькую. Под старость, когда Мария Николаевна узнала разочарования и холод жизни, она шла к сестрам, чтобы согреться их теплом, находила его в атмосфере семейной жизни Анны Николаевны, сложившейся счастливо.
В тяжелые годы гражданской войны Мария Николаевна, сама ослабевшая и с трудом ходившая по улицам, постоянно ходила к Анне Николаевне (Александры Николаевны в то время уже не было в живых), носила ей все, что могла уделить от себя, мучилась ее болезнью.
И так до последних дней жизни сестер чувство Марии Николаевны к ним оставалось немеркнувшим и неугасавшим.
Отношение ее к дочери, мне кажется, всего лучше обрисуют несколько писем из разных периодов ее жизни. Ее сдержанность многих заставляла предполагать недостаток сильного чувства к ней. Письма – эти человеческие документы – говорят другое.
Вот письма, написанные к двенадцатилетней дочери во время гастрольной поездки (в 1890 году) в Тифлис и Одессу.
«Милая моя девочка, как ты поживаешь? Я вчера играла с большим успехом, театр был совершенно полон, меня вызывали без конца. В Тифлисе оказалось совсем не жарко, а на Военно-грузинской дороге мы чуть не замерзли в снегах. Пока еще все хорошо, не знаю, что будет дальше. После этого письма пиши прямо в Одессу, Городской театр, сюда уже письмо не попадет. Ехать было очень хорошо. По всей дороге цветет белая акация, и с каждым днем становилось все холоднее. Ну, что у вас делается, на вашем юге? Пиши мне больше, а то сидеть за несколько тысяч верст и не знать, что с тобой делается… Сейчас бегу на репетицию. Поцелуй всех от меня, скажи М. С., что костюмы еще не получены и сегодня я играю «Грозу» в костюмах из «Каширской старины». Говоришь ли ты по-французски и по-немецки? Пожалуйста, говори, знай, что это необходимо. Крепко, крепко тебя целую, моя дорогая. Твоя мама».
«Милая моя и дорогая, сегодня получила все твои письма. Вчера я послала тебе сердитое письмо, но ты не обращай на него внимания. Мне обидно было, приехавши, не найти от тебя письма, и вот теперь я получила их все. Крепко целую тебя, моя дорогая девочка, и знай, что я люблю тебя так же, как и ты меня, если я этого не высказываю, то чувствую от этого не меньше. И ты, конечно, это понимаешь, оттого и ты меня любишь. Я очень устала и здесь в Одессе придется уставать еще больше, так что я не дождусь, когда кончу, и тогда уже на отдых к тебе. Я думаю, что эти оба письма попадут к тебе в один день, и потому не огорчайся моим первым письмом. Ведь оно написано из любви к тебе. Кого я не люблю, до того мне дела нет, пишут мне или нет, а ты мне дорога, каждый день твоей жизни мне дорог. Очень жалею Бобку: как же он теперь без хвоста? Поклонись и поцелуй тетю, Тер. Ив.