В то лето, о котором говорится выше, Средин с женой, сыном и дочерью проводил летние месяцы у Алексина в Олеизе. Там-то и познакомилась с ним Мария Николаевна и подпала под его обаяние. И он сам и окружение его семьи и друзей сделались для нее, как для жаждущего вода, и обвеяли ее «чарованием ума» и высоких интересов человеческого духа. Между ней и Срединым возникла дружба, о которой она сама пишет позднее, полушутя, в письме к нему из Москвы: «Я была влюблена в вас, в природу, в музыку, в вашу личность, – в вашу душу, в голос и глаза Алексина, в характер Софьи Петровны»[49].
Из небольшой дачки наверху в Олеизе на летние месяцы Мария Николаевна переехала с дочерью там же в большую дачу «Нюру», у моря, верх которой занимал Алексин. Она поселилась в нижнем этаже. Жизнь в «Нюре» проходила разнообразная и интересная. Целые дни в первом и втором этажах дачи раздавались звуки музыки. Круг знакомых Марии Николаевны расширился. По вечерам играли на скрипке, на виолончели, певцы из Большого театра пели романсы, арии… Дни Мария Николаевна проводила в обществе Средина, Алексина, Тимковского. Ежедневно читала вслух стихи, монологи, сочинения Гейне и др. По утрам гуляли, по вечерам ходили к морю.
Марии Николаевне тогда было 44 года. Лицо ее было еще прекрасно, полно жизни и необыкновенной игры мысли и духа… Она была мягко и светло настроена. Средин, молчаливый, но не замкнутый, а душевно открытый людям, в соприкосновении с этой богатой натурой оживал и душевно возрождался…
Много лет прожила Мария Николаевна, подавляя свои мысли, привыкнув «молчать, скрываться и таить» свое сокровенное «я». И вот случайная встреча с таким человеком, как Средин, всколыхнула все у нее в душе. Может быть, за долгие годы своей жизни она впервые встретила человека, сумевшего слушать ее и понимать до конца. Она отрешилась с ним от обычной сдержанности и замкнутости и, – словно «источники отпечатались» в ее душе, – она радостно делилась с ним своими мыслями и чувствовала себя свободно и легко. Быстро обнаружилось, что во многом ее вкусы, взгляды на искусство, жизненные принципы тождественны со срединскими… потому особенно легко было общение между ними, они с полуслова понимали друг друга; но в литературе у них было большое расхождение. Между ними возникали дружелюбные обсуждения несогласий, но переубедить Марию Николаевну было невозможно, и она горячо отстаивала свои взгляды (отголоски этих обсуждений ярко сказываются в письмах Марии Николаевны к Средину). Область, в которой восприятия обоих были совершенно однородны, была музыка. Он прекрасно знал классиков и новейших композиторов, был музыкален, бегло играл на рояле и, за невозможностью слушать музыку в совершенном исполнении, играл с друзьями в четыре руки; знал всегда номер и опус каждой вещи, имея перед собой в воображении каждое музыкальное произведение как реальный образ, с делением его на части, изученные им во всех деталях. Был целый ряд произведений Бетховена, Шумана, Шуберта, Мендельсона, о которых Мария Николаевна не имела понятия раньше, – они все были выписаны из Москвы, и в тихие часы дообеденного времени она со Срединым проигрывала в четыре руки то, что ему казалось самым ценным и что хотелось скорее «вручить» ей. Своим тихим голосом, не глядя на нее, он повествовал о том, что думал Бетховен, когда писал свои штрейх-трио или квартеты, он гнулся над роялем и близорукими глазами выискивал особенно замечательные места, располагая ими, как коллекционер своей богатой коллекцией. Играли час, два в день. Часто повторяли одно и то же, разучивали, потом играли набело… и видно было, что для Марии Николаевны открывался новый мир музыкальных впечатлений.
Особенные душевные свойства Средина сделали из дружбы с ним «событие» в жизни Марии Николаевны. Лучше всего это станет ясно из писем: «За последние двадцать лет я таких людей не встречала…» «Мало ли добрых людей на свете, но в вас не одна доброта, а свет, свет, свет. Я не знаю, как лучше выразиться. Вся обстановка около вас дышит чистотой, порядочностью и теплом. И недаром к вам тянет, как бабочек на огонь, людей, которые еще могут что-нибудь чувствовать…». «Да, если бы вы были в Москве, хороший бы кружок образовался около вас… И еще нет в вас вечного этого нытья, недовольства жизнью, вы с светлой улыбкой несете свой крест…» «Целое лето провести так, в вашей атмосфере, это точно очистить себя от грязи, которая наросла и прилипла годами. И потом она нарастет, но этого воспоминания уже ничто не в силах убить»[50].
В августе Мария Николаевна с дочерью, Средины и Тимковский переехали из Олеиза в Ялту и продолжали видаться ежедневно.
Уехав в Москву к открытию сезона, Мария Николаевна была полна летних впечатлений и, подводя итоги своим переживаниям, в одном из писем к Средину писала: «Я пережила еще раз мою юность…» В другом: «Я счастлива, как давно не была».
Ее письмо к дочери, после отъезда, еще хранит следы шутливости, такой необычной для нее, в нем еще вопросы и заботы о милых оставленных.
«Ах, какое несносное расстояние! Я уже послала тебе три письма, два Средину, одно Маничке с деньгами, – а ты все еще пишешь, что не получала от меня ничего. И только сегодня я узнала, что ты получила мое первое письмо. Ради бога, пиши каждый день, не оставляй, это создалось для меня необходимостью. Сначала я радовалась, что у вас такая погода, что даже ты каталась на лодке в качку. Но теперь пишешь, что холодно. Ну, да в Крыму это проходящее, а вот у нас так собачья погода. Видимся с Софьей Петровной. Напиши поподробнее о Леониде Валентиновиче… Ее все беспокоит мысль о нем». «Платье твое заказано, попрошу С. П. взять его с собой. Комната сейчас оклеивается, папа в деревне, в доме пусто. Бабушка своевольничает: ездила смотреть Ричарда. Как мы с Доркой вернулись, тотчас же приняли свои московские характеры: она на всех лает и бросается, и я немножко вроде ее. Впрочем, пока еще не очень. Мне бы очень хотелось послать что-нибудь Леониду Вал. – только не знаю, что. Спроси его как-нибудь похитрее, не хотелось бы ему иметь что-нибудь из книг, фотографий, или чего-нибудь в этом роде? У Н. И. хороший портрет Бетховена. У Ал. Ник. (Алексина. – Т. Щ.-К.), кажется, нет Шуберта и Шумана для пения. Я играю пока очень мало. Начинаю «убираться». Крепко, крепко целую, и Маничку. Дорка милостиво кланяется Миетке. Мама».
Даже не похоже это письмо на ее обычные письма. В одном из следующих писем дочери она вложила клочок бумаги, на котором написала: «Привези мне лавровую веточку из Крыма…» Мария Николаевна сохранила лавровую веточку. И на всю жизнь сохранила в душе память об этом лете.
На следующий год Мария Николаевна опять повезла дочь в Ялту в апреле, взяв отпуск в театре на три недели. Она поселилась с ней в гостинице «Россия». Возобновилось прерванное знакомство со Срединым. Каждый день собирались у них на «террасе», куда стекались друзья и посетители Леонида Валентиновича. Там познакомилась Мария Николаевна с М. В. Нестеровым, которого высоко ценила и любила как художника. Там же она встретилась с Горьким. Между нею и молодым писателем возникла большая симпатия. В течение трех недель Средин, Алексин, Горький, Мария Николаевна, привлекаемые друг к другу общностью духовных, литературных и общественных интересов, были неразлучны; делали далекие прогулки на лошадях; собирались на «террасе»… говорили… играли в четыре руки. Иногда вся компания приходила в гостиницу пить чай к Марии Николаевне. Постоянное общение располагало не только к серьезным и проникновенным разговорам об искусстве, о литературе, часто шутка оживляла лица этих значительных людей, встретившихся как будто на узловой станции своих путей…
Мария Николаевна как-то обратилась к Горькому за папироской. Он протянул ей свой потрепанный старый портсигар.
– Что это, Алексей Максимович, какой у вас скверный портсигар? – возмутилась Мария Николаевна.
Горький, добродушно посмеиваясь и окая, как истый волжанин, ответил ей:
– А вы подарите получше…
На другой же день Мария Николаевна пошла в магазин, выбрала хорошенький серебряный портсигар и подарила ему на память.
Есть прекрасная фотография, изображающая Марию Николаевну, Алексина, Средина, Горького. Горький сидит у ног Марии Николаевны и смотрит на нее такими глазами, что отношение его к ней ясно. Она называла его «милой, светлой личностью» и высоко ценила его дарование.
Дружба Марии Николаевны со Срединым продолжалась до его смерти, но обстоятельства трудной и сложной жизни Марии Николаевны помешали ей поддерживать ее активно. Она редко попадала в Крым, и отношения свелись к переписке. Но и десять лет спустя, в особенно горькие минуты – после смерти Ленского, тяжело отразившейся на Марии Николаевне, – она писала Средину, слабая, больная, измученная:
«У меня одна мечта – поехать весной в Ялту, забраться к вам на террасу и вместе с вами вспоминать все то хорошее, что мы пережили».
Этой мечте не удалось осуществиться… Средин умер.
Встреча с ним осталась навсегда одной из светлых страниц в жизни великой артистки.
Последние годы
Мария Николаевна больше всего на свете любила сцену. Ей она отдала всю себя, всю свою жизнь. Все остальное – отношения, события – сплеталось около сцены как творческое нарастание жизни такого исключительного человека, каким была Ермолова.
Только на сцене, кажется мне, пряча свой внутренний сокровенный облик под маски своих героинь, только живя их жизнью, передавая их переживания, обретала она гармонию с собой. Вне сцены она не имела и не находила покоя. Способность ее создавать разнообразные образы, жить их жизнью была беспредельна.
Тысячи вечеров совершалось ее перевоплощение в сценические образы, тысячи борозд проложила по ее душе артистическая жизнь.
В юности ее жизненную реальность составляли пьесы и писатели, а не та убогая