ни за что…»[51]
Но в будущем сезоне уже стало ясно, что ни о каком выступлении не может быть и речи, и пьесы этой она так и не сыграла.
С 1923 года начался полный отход от сцены Марии Николаевны. А с ним – и отход от жизни.
Последние годы ее протекли в полнейшей тишине. Правительство сделало все, чтобы облегчить и украсить существование своей первой Народной Артистки. Она не нуждалась ни в чем. И по поручению Наркомздрава и по собственной инициативе профессора Фельдман, Крамер, Нефедов и старейший из московских врачей – профессор Павлинов постоянно навещали ее. К. М. Павлинова связывали с Марией Николаевной горячие дружеские отношения всю жизнь. Он на несколько лет покидал Москву и, вернувшись, застал Марию Николаевну уже ослабевшей. Ему было 80 лет, но он сохранял полную ясность ума, соединенную с великолепными знаниями большого врача. С энергией и бодростью молодого человека он взял на себя общий надзор за ее состоянием. Навещал ее каждую шестидневку до самой ее смерти. Эта встреча со старым другом была одной из последних радостей Марии Николаевны.
Жизнь ее текла уединенно и тихо. Ее посещали родные и товарищи. Она особенно рада была видеть тех артисток, за которыми с самой их юности следила с интересом и симпатией: В. Н. Рыжову, Е. Д. Турчанинову, Е. Н. Музиль, К. И. Алексееву. Дорогой гостьей ее была А. А. Яблочкина. Мария Николаевна всегда прекрасно относилась к ней, ценила ее не только как артистку, но и как необычайно доброго, отзывчивого человека и безупречного товарища. Она высоко ставила ее общественную деятельность и видела в ней достойную хранительницу тех традиций, которые она унаследовала от своих славных учителей. А. А. Яблочкина была ее постоянной связью с театром, за жизнью которого Мария Николаевна с волнением следила до своих последних дней.
Большое удовольствие доставил ей приезд ее подруги А. П. Щепкиной из Ленинграда, где последняя преподавала в театральной школе искусство старинного водевиля. Она (после смерти своего второго мужа и затем смерти сына) переехала из Крыма к нам в Ленинград. К этому времени относятся письма Марии Николаевны к Александре Петровне, отрывки из которых приведу здесь. Александра Петровна, которой в то время было уже под семьдесят лет, сохраняла щепкинскую жизнеспособность и работала с увлечением, заставив молодежь полюбить свой класс. О ней с благодарностью вспоминают многие артисты Александрийского театра. Мария Николаевна восхищалась энергией своей почти ровесницы и ценила ее живой нрав и работоспособность. Она писала ей в одном из писем:
«Милая, дорогая моя Сашурочка, очень рада вашему письму. Много труда оно вам обещает, но есть и надежда на лучшее будущее, и то хорошо. Буду молить бога, чтобы он послал вам сил и здоровья и чтобы ваша энергия не иссякла. Пожалуйста, милая, поблагодарите Юрьева и Мичурину, что они вас так хорошо приняли. У нас не так, но не хочу говорить ничего дурного. У нас все то же, что и при вас. Как-то все идет. Я становлюсь все слабее, ноги все хуже ходят… Вашей энергии у меня никогда не бывало, а теперь… Живем по-прежнему, читаем и ласкаем Димку (любимый кот Марии Николаевны). Он очень доволен, что вы о нем вспоминаете через А. А. – Не забывайте меня, хоть изредка посылайте строчечку. Крепко целую вас. Вы, как солнечный луч, осветили мою старость, да и всех нас. – С. не может успокоиться, что вы так хороши и умны и живы, словом, все достоинства. Да и понятно, – с вами мы все вспоминаем свою молодость. А воспоминания о ней – это все, что осталось лучшего теперь. Ну, до свидания, моя дорогая, А. А., а значит и Димка, целуют вас. Будьте всегда здоровы, веселы и счастливы… Ваша всегда подруга юности и ваша послушная ученица. Привет всем, кто меня помнит, – Давыдову – этому феномену и гению – сердечный привет. 11 дек. 1922 г.».
Ученицей А. П. Щепкиной Мария Николаевна называла себя шутливо, потому что, хотя она с ней, конечно, не занималась, но в молодости кроме Медведевой иногда любила прочесть роль Александре Петровне и очень внимательно относилась к ее замечаниям: Александра Петровна обладала большим вкусом и щепкинской простотой, что и сказалось в ее педагогической деятельности.
Мария Николаевна вообще высоко ценила характер А. П. Щепкиной. В одном из своих писем, написанном по поводу крушения, в которое Александра Петровна попала, возвращаясь из Крыма, она пишет ей:
«Милая моя Сашурочка, славный переполох вы пережили. Но вы героиня: у вас в малом теле большая душа, и слава богу, все кончилось благополучно».
Отвечая на одно письмо, где Александра Петровна пишет ей об очень талантливой ученице, промелькнувшей метеором в Александрийском театре, Мария Николаевна пишет:
«Милая, дорогая Сашурочка, очень была рада вашему письму, пока, значит, недурно живется. Я очень обрадовалась, что у вас явился талант, жаль, что не ваша ученица, но, даст бог, и у вас явится. Театр наш в смятении, из которого не знаю, как он выйдет. Пока еще хаос… Я в моем оцепенении совсем застыла и не могу ничего никому сделать… Мне стыдно глядеть на таких, как Клара[52]. По обыкновению валяюсь и никуда не двигаюсь (это пишу только вам). Ноги очень плохи и все время бронхит… Как вы устаете, я думаю, бедняжка моя… Крепко от души вас целую. Когда же юбилей Каратыгиной? Вот сколько написала, сама удивляюсь, и наверно не то, что нужно… Дай вам бог бодрости, сил и здоровья, когда-нибудь еще напишите. А Клара шьет мне капот… Ваша всегда любящая М. Ермолова. Сама написала».
В письмах А. П. Щепкиной ясно видно ее отношение к Марии Николаевне, – для нее не было никого выше и дороже. В одном из своих писем она пишет Марии Николаевне:
«Я же всегда думаю с нежностью о вас и говорю с восторгом своим ученикам. Меня недавно ужасно тронула одна ученица, говорит: «Я никогда не видала Марию Николаевну, но когда о ней говорят, у меня как-то дух захватывает, такое я чувствую благоговение при ее имени». Я много говорю о вас и как об артистке и как о человеке, говорю одну правду, но она настолько хороша, что одно представление о вас дает им такие блаженные минуты». И дальше после описания какой-то трагедии, поставленной в одном из ленинградских театров: «Молодежь моя вся в восторге, оно и понятно, они не видели вас и потому не знают, что такое трагедия с внутренним огнем. Ну, словом, с Ермоловой. Я им много, много говорю о вас, и это лучше всякого ученья. Они не умеют любить искусства, как умели вы, они не любят и не хотят работать, как работали вы, – и вот, когда я им рассказываю эпизоды из вашей театральной жизни, они с замиранием слушают, и я чувствую, как пробуждаю в них те струны, которые нужны актрисе, и это меня радует, и тогда я почти счастлива».
Отправляя своего внука в Ленинград, где он жил у нас с мужем, пока учился в Медицинском институте, Мария Николаевна пишет:
«Милая моя Сашурочка, давно не знаю, как вы живете. Когда время будет, напишите. Я до того ослабела, что не могу ни писать, ни говорить, ни думать. Сделалась скучной, несносной старухой, неспособной ни на что, только мучать своих близких своим унылым видом. Дай бог вам сохранить вашу энергию и вашу жизнь. Вам наверно тоже очень тяжело [эти слова относятся к постоянной скорби о потере любимых сына и мужа, которая таилась под веселым видом А. П.]. Но не поддавайтесь унынию: вы из другого теста. Мне очень жаль Колю – отняли его у меня под старость. Сашечка, поберегите его, главное, чтоб он кушал хорошенько. Он милый и скромный мальчик, серьезно учится, – пусть таким и остается. Ну, пока до свиданья, голубчик мой, напишите, когда можете и когда захотите. Целую вас, моя Сашурочка».
Эти нежные слова, такие необычные в устах Марии Николаевны, особенно подчеркивают ее отношение к своей верной подруге.
С каждым годом состояние Марии Николаевны делалось все тяжелее, она бесконечно терпеливо относилась к своим физическим страданиям и приписывала всю тяжесть своего настроения своему «плохому характеру», тогда как болезнь (склероз) беспощадно подкашивала ее организм, так пламенно горевший, и теперь – сгоравший. Ей было трудно принимать заботы окружающих, казалось, что она всем в тягость. Она, как всегда, недооценивала себя и не понимала, что каждое ее слово, каждое воспоминание для нас драгоценно. Она поверяла свою тоску А. П. Щепкиной:
«Милая моя, дорогая Сашечка, как я рада вашему письму. Еще у меня радость: я увидала Колю, – я часто думала, что больше не увижу его. Я все в том же состоянии уныния, как вы меня ни ругайте: меня все упрекают так же, как и вы: «чего вам надо, чего недостает…». Я сознаю, что все правы, но продолжаю быть скучной, унылой, несносной старухой, невыносимой для всех. Но простите и забудьте мои слова. Счастье ваше – ваш милый нрав… Живите и будьте всегда бодрой, такой, как вы есть. У нас все юбилеи. А все продолжаете меня пропагандировать ученикам? Бедные. Да, хотелось бы повидать вас и поговорить с милым человеком. Ну, будет, писать трудно. Хочешь одно писать, а выходит другое. Дорогая моя, слава богу, еще любовь моя к вам уцелела. Ваша несносная подруга М. Н.».
Подругам удалось еще повидаться. А. П. Щепкина приехала к Марии Николаевне и прогостила у нее несколько дней. Рассказам, разговорам не было конца. Александра Петровна в лицах описывала Марии Николаевне все, что видела в Ленинграде, перебирала театральные постановки, в виде иллюстраций кидалась на пол и рычала, изображая игру какого-то трагика и заставляя Марию Николаевну забывать свою грусть и умирать со смеха. Опять она «оживила» ее и на время отвлекла от тяжелых дум о близком конце, часто угнетавших Марию Николаевну. Вместе они вспоминали прошлое, и сотни их «а помните» были для них яркими солнечными лучами в закатные часы. Трогательно было видеть их вместе, – точно тени юности витали над ними.
Писать Марии Николаевне становилось все труднее. Руки плохо слушались ее, и она поручала писать письма А. А. Угрюмовой или дочери. Но сохранились последние строки, написанные ее рукой к А. П. Щепкиной.