, водка с пивом, заталкиванье селедки в Раин зад, бой колесниц, когда одуревшие от бесстыдства Фока и Антон, усадив на плечи затраханных сучек, осатанело изображали коней, прыгали, заливисто ржали, пытались сбить друг друга с ног: павший конь должен быть щедро обоссан победителем. Голый грудастый Фиглин был страшен в своем телесном уродстве с огромным животом, пахом сатира и бычьим фаллосом, украшенным ленточкой от торта — при этом его живот, женские груди, поросшие волосом, вислое причинное место» были не менее ужасны в своей брутальности, чем красивость Антона, стройность которого, чистые линии мужественных рук и бедер, бледность благородного лица в обрамлении белых волос, плотная синева глаз, ангельский лоб — внушали страх именно падшей святостью черт… Утром следующего дня Фиглин послал блядей на заработки, за башлями. Надо сказать, он умел властвовать, и Роза с Раей, почистив перышки, покорно пошли на панель.
Сам же Фиглин повёл Антона в «пункт наблюдения за развратом» наверх по металлической лестнице, что вела на антресоли, за дырявую китайскую ширму из шафранного шелка, где оба устроились в покойных креслах с пивком и обломками лещика. — Пол — наше проклятье! — радуясь, восклицал Фока, облачившись в засаленный китайский же халат с голубыми драконами и водрузив на голову театральный лавровый венок, тоже краденный из реквизита, и, надо признать, этот маскарад шел к нему, превращая тестоподобного фавна в римского патриция с брюзгливым лицом, знатока телесных утех, в Тримальхиона — любителя принять рвотное после обильного обеда, дабы освободить желудок для новой потравы… и надо же!
И надо же. Роза и Рая привели не мужика, как ожидалось, а старую иностранную даму в накладном шиньоне и с маленькой голокожей безволосой собачкой на руках. Дама с собачкой оказалась отчаянной лесбиянкой. По-русски она знала только одно слово: карашо. Но и этого ей вполне хватило, чтобы объясниться. Она привязала собачку к дверной ручке. Затем все трое разделись. Клиентка сняла шиньон и натянула на стриженый череп тесную шапочку с вуалеткой. Фиглин давился от мертвого хохотка. Желтое тело старой дамы расплылось на кушетке… картины лесбийской любви вызывали у Антона вопросы не к человеку, не к жизни, а к Богу: если и это позволено телу, его анатомией позволено, в чем тогда здесь грех человеческий? да и есть ли он вообще, раз телоустройству дано право на извращение? свыше дано? и не анатомия ли первый аргумент против воплей якобы совести?
А кончилось все неожиданным спуртом, когда дама призвала к своим чреслам собачку, и Роза и Рая, перемигиваясь, принялись ублажать дурость иностранки с помощью собачьей морды — и надо же! голокожая дрянь оказалась натренированным кобельком. Только тут старая тварь принялась кричать от наслаждения, раздирать пальцами синюшный анус. Фиглин, рыдая от смеха, зарыл лицо в диванную подушку, глаза его были сыры от подлых слез… мда, только некрасивость грешна и вульгарна.
Мелисса, где ты?
Финал показал язык: добытой у мадамы валютой — послушные прежде — Рая с Розой делиться не захотели и были тут же с позором изгнаны хозяином вон, за порог. Рая пригрозила раскрыть адресок фиглинского притона звоночком к лягавым: мигом гавка отвиснет, Фига.
— Кочумай, пукалка, Фиглин ни фига не боится.
Но угрозы, конечно, пугнулся и предложил срочно сваливать с хаты, хотя б на неделю.
— Углубим падение, Дант!.. Земную жизнь пройдя до половины, я оказался в сумрачной Москве. Нырнем к голубым сукубам, инкуб!
Фиглин распахнул створки платяного шкафа: там висело не меньше двадцати мужских костюмов, и шикарных костюмов! Откуда такое богатство, гад?
— Ворую, милый, ворую.
Сатирикон искушения св. Антония
Фиглин облачился в белое, пристроил у горла черную бабочку, отыскал ореховую трость, свистанул в воздухе лаковым взмахом. Антон тоже выбрал цвет снега: приталенный пиджак с чужого плеча, брюки из белого шелка с чужой ноги, молочные мокасины.
— Я — пассивный, — представился Фиглин, обмахиваясь черным веером, — имей в виду, тебе придется иногда целовать меня в шлепалки и щипать за вымя.
Не без зловещего любопытства Алевдин продолжал брести за своим Вергилием сквозь серные пары ада к ледяному сердцу Коцита — вихляющий жираф бестиария. Их долго не хотели пускать в дом, наконец пустили, и незваные гости оказались в атмосфере церемониала, внутри изощренного механизма особых отношений: три мужские пары, одна из них в париках, голые плечи под крупноячеистой сеткой, губы, тронутые помадой, пестрые ногти в перламутровом лаке с металлическими блестками, приглушенный смех, нежность слов и бесконечная расточительная ревность всех ко всем. Отмечался день рождения двух Олегов — тех, что в париках, — которые дурачились, изображая девочек-близнецов, жеманились, вертели попкой, надували губки и щеки с крупными мушками, моргали огромными искусственными ресницами. В общем, зло пародировали девство, как напыщенную позу бытия и только позу. Женское тем самым было увеличено геями до какой-то отталкивающе-грациозной гадости, а то и дело проступающие в гримасках мужские черты придавали любовной игре двух педерастов вид зловещей галантности. Если лобзания кобеля на прошлой картинке греха отвращали взгляд безобразием поз, гадостно!! алчбой, жаждой высосать — до косточек, через пытку — из тела всякую вкусность, отвращали полным отчаянием голой похоти, одним словом, некрасотой, то здесь все было прямо наоборот: красота блюлась до строгостей этикетных и виды на застолье блуда были почти безупречны. Парадный стол под морозной скатертью блистал фарфором и невиданной жратвой в видах морского царства — ржаво-красные королевские креветки на мокрых салатных листьях, лилейные пласты осетрины, глубокие блюда рыбной резьбы, яркие, как аквариум, от пестроты лангуст и спелости моллюсков. И ни одной бутылки вина. Хозяин застолья — бритоголовый, субъект с крупным клоунским ртом — берет в руки бамбуковый жезл. Он целится в маленький гонг посреди столп. Легкий удар. Звонкое зияние бронзы. Педики усаживаются по стульям; восемь губных полосок над контуром белейшей посуды. Молчание. Все взоры устремлены к двери. Что бы это значило? Наконец створки раскрываются, и официант в черном, несколько траурно, вносит на широком фарфоровом блюде нечто, покрытое сплошь ребристыми ломтиками вроде полупрозрачного сала. Сасими из фугу! восклицает хозяин. И все аплодируют, стоя. Фиглин тоже встает, роняя трость с колен па пол. Алевдин ко понимает причин столь бурной ажитации. Но Фиглин заметно меняется в лице. В чем дело? шепчет Антон. Это рыбный филей самураев. Ядовит. Слабая доза тетрадотоксина. Эффект кайфа. Но можно и копыта откинуть… шепчет Фока, бледнея и дави приступ тошноты. Антон, наоборот, завороженно разглядывает диковину — сырок рыбное филе нарезано тонко-тонко, из лепестков поваром на блюде выложен полупрозрачный павлин с перламутровым хвостом долек, ткань рыбы так призрачна, что виден рисунок самого самурайского блюда: морской пейзаж с джонками. Гомики-гастрономы ловко подхватывают ломтики рыбы крохотными вилочками и, макая на миг в соевый соус, отправляют сатанинское лакомство в рот. Фиглин пытается выплюнуть лепесток фугу в салфетку, но глаз бритоголового гея с клоунским ртом по-хозяйски следит за равенством всех гостей перед смертью. Глаз строг. Фока корчится, но жует отраву. Антон же напротив — захвачен сей музыкальной фугой рока и обнаруживает во рту тающее рыбное мясо в приправе из тертой редьки и красного перца. Рот разом схватывает морозцем наркотика. Сатанинский павлин на глазах теряет оперенье. Тетрадотоксин начинает действовать быстро и властно.
— Я поднимаю тост за онанизм, — с пьяным вызовом произнес Антон; если Фиглина знали, то его появление встретили как бы мельком, равнодушно, и Алевдин захотел заставить видеть себя, — только в этом совершенно уничтожена женщина. Онанируя, ты имеешь на конце космос, любую фантазию: зевса, кентавра, себя, бога, наконец. Ты свободен.
Сначала была пауза. Мертвой тишиной оборвалось застольное порхание, пресеклись ужимки, смешки, демонстративная нежность. Фиглин обмер над тарелкой с ломтями стерляди и по-черепашьи втянул шею в воротник: сейчас будут бить.
— Браво, мальчик, — отложил салфетку хозяин; поправил бусы на высокой шее, — но никто из нас не ищет свободы в твоем смысле. В смысле эгоизма. Нет. Мы ищем ответственности. Не радости и не похоти, а боли. Мой член — клянусь анусом — это моя совесть, а совесть должна быть чиста. Конечно, в человеке должно быть немного грязи, иначе зачем она? но только лишь горсть грязи. Не больше. До женщины мне нет никакого дела. Я не думал ее унижать. Не собирался ее любить. Ведь наша цель — слезы, а не похоть. Самое дерьмовое в женщине это то, что она другое животное. Повод для разочарований. С ней никогда не встретишь идеальной любви. Она обязательно опошлит чувство. Идеальная женщина — это я. Нас двое: мужчина и игра в женщину. Это чистой воды идеализм, дела духа, а не плоти. Хватать ручками письку? По капле выдавливать наслаждение? Увольте! Словом, я пропускаю твой тост, мальчик.
Фиглин перевел дух — обошлось, и тихо рыгнул.
Мелисса, где ты?
Но Фиглин еще далеко не исчерпал программы искушений — мы только глотнули самую малость пивной пенки! учись хрюкать, исусик… На смену геям пришел передвижной цирк лилипутов в одном из московских парков культуры и отдыха — жизнь в течение недели среди бледных морщинистых уродцев с ротиками детей й лицами аферистов; н это тоже по образу и подобию божию? Крохотные пальчики, синюшные колени, лица размером с ладошку, мышиные ушки, зубки мелких грызунов, пивные животики с кукишами пупков, голоса кастратов… вот с чем они идут вдоль океана бытия, сутулые человечки на фоне торжественной бирюзы. Кажется, здесь Антон начал трезветь, но ужас открытых глаз был так велик, что пробуждения не состоялось. А Фиглин, рыча, воя, ползая на коленях, отдавался щекоткам плоти, усаживая на брюхо маленькую пьяную женщину-пионерку и устраивая катание с горьки, купаясь в запретных прудах нагишом с наядами ростом меньше куста, два раза битый оравой злых карликов мужского пола.