«Дорогой друг,
спасибо за новогоднее поздравление. Мир еще раз перевернулся. Пока еще у нас нет полного понимания происходящего… У тебя, очевидно, ситуация ужасная. Знать, что твои сотрудники попали в этот сумасшедший дом… Очевидно, весной большевики будут изгнаны Антантой».
О круге их общих интересов может дать представление письмо от 31 января 1933 года:
«Дорогой Эмиль,
…мне больно слышать, что ты так печален, и жаль, что я не могу тебе оказать хотя бы телепатическую помощь… Я провожу время совершенно несовременным образом, читая Оригена „Contra Celsum“ и прослеживая психологические параллели между ним и другими – от Плотина и Прокла через Гегеля к – last but not least – Карлу Марксу».
Переписка содержит несколько дружеских записок Метнеру от жены Юнга, Эммы. Он был хорошо знаком и с Тони Вульф, бывшей пациенткой Юнга, а потом психиатром и его близкой подругой. Она, видимо, свела его с американской миллионершей и меценатом, женой другого бывшего пациента Юнга, Эдит Рокфеллер-Мак-Кормик. Та согласилась финансировать параллельные издания русского и французского переводов Юнга. Работа над ними началась в конце 1916 года. По словам Метнера, Юнг ставил непременным условием своего разрешения на русское издание «перевод по возможности буквальный, пусть даже в ущерб легкости, а тем более изяществу слога».
Скорее всего, по предложению Юнга Метнер направил несколько переводов для сверки Сабине Шпильрейн. Она, однако, была не удовлетворена их качеством и в декабре 1917 года писала Юнгу, что после многих попыток усовершенствовать их отослала переводы обратно Метнеру. Тот упрекнул ее в педантизме. Шпильрейн несколько позже все-таки приняла участие в издании.
Согласно первоначальному плану, предполагалось выпустить четыре объемистых тома одновременно. По предложению Юнга Метнер написал обширные введения к каждому тому с целью, по его словам, не только обозреть содержание каждого тома, но и «вскрыть причины отпадения цюрихской школы от школы венской», что отражает весьма доверительные отношения между Юнгом и его новым русским пациентом и другом.
Разнообразные события заставили изменить эту программу, но вызывает удивление и восхищение то, что она все же почти полностью оказалась выполненной. В 1928 году работы по изданию были приостановлены из-за финансового кризиса, а годом позже умерла поддерживавшая их Рокфеллер-Мак-Кормик. Сам Метнер сумел увидеть изданным только первый том, вышедший в 1929 году. В целом же в Цюрихе по-русски печатались три тома «Избранных трудов по аналитической психологии» Юнга, авторизованное им издание под общей редакцией Эмилия Метнера. Первый том Метнер издал под грифом «Мусагета», обозначая этим преемственность своего издания, которое естественно для него восходит к знаменитому издательству символистов. «Было бы жаль, если бы тема психоанализа так и не прозвучала ни разу в „Мусагете“», – замечал Метнер. Его предисловие начиналось эпиграфом из Вячеслава Иванова. Метнер всячески обосновывал непрерывность символистской традиции, которая в работах Юнга находила для Метнера свое естественное продолжение. Понятно, что для того, чтобы сблизить Юнга с русскими символистами, Метнеру приходилось заострять противоречия между Юнгом и Фрейдом. Для Метнера влияние Фрейда на Юнга несущественно: Юнг «нес в себе свою тему, иную, чем фрейдистская». Вообще для Метнера Юнг – «больше, чем психоаналитик».
Метнер со знанием дела рассказывает о журнальной полемике вокруг книг Юнга, в которой он принимал участие (в частности, и на немецком языке), опубликовав, по его словам, первую развернутую рецензию на «Психологические типы» в 1921 году. Однако он то и дело соскальзывает с психоаналитической на старую символистскую терминологию. «Символический продукт бессознательного должен действовать освободительно», – провозглашает Метнер и вперемежку с Юнгом цитирует Иванова, который тоже называл целью символизма и освобождение души, и катарсис. Книга была восторженно встречена эмигрантским журналом «Путь», ориентированным на религиозно-философскую тематику.
Второй и третий тома, которые содержали «Метаморфозы и символы либидо», а также серию статей Юнга по теории и практике аналитической психологии, вышли в свет только в 1939 году. Теперь уже издание было осуществлено от имени Психологического клуба в Цюрихе; помогал в его составлении на основе материалов покойного Метнера известный философ русского зарубежья Борис Вышеславцев. В статьях, опубликованных в качестве введений к обоим томам, Метнер развивал свою идею о родстве психоанализа и символизма. Сны так же символичны, как и образы искусства или высшие выражения религиозной мудрости. Символ является разрешением внутренних противоречий психики, и в этом качестве имеет освобождающую силу.
В своем последнем из дошедших до нас писем Метнеру (от 31 июля 1935 года) Юнг не жалеет слов, чтобы поблагодарить близкого сотрудника и поддержать больного друга. Поводом для письма послужил юбилейный сборник, выпущенный Метнером к 60-летию Юнга; но, конечно, он имел в виду и русские переводы:
«Дорогой Эмиль,
…я очень благодарен тебе за твой вклад в это издание. Сам факт его меня чрезвычайно взволновал. Я сразу схватился за твою статью и прочел ее с большим интересом. Ты оригинально решил свою задачу. Эта статья показывает, что твоя философия сродни твоему темпераменту, и оттого ты рассматриваешь личность всегда в свете идеи. Это меня очаровало; твою работу необыкновенно интересно читать… Это подлинно импрессионистский стиль. Я не могу не сказать тебе, как высоко ценю я то, что ты взялся за перо в связи с моим делом. Я не говорю уже об усилиях, которые потребовал от тебя большой объем твоей работы… Ты можешь быть уверен, что твой труд столь же интересен, сколь и долговечен, и он отражает твою внутреннюю сущность».
Сопротивление злу силой
Друг Метнера, философ и приват-доцент Московского университета Иван Ильин, около 1912 года проходил психоанализ в Вене у Эдуарда Хинчмена, одного из самых близких к Фрейду аналитиков, с 1911 года вице-президента Венского психоаналитического общества (президентом был Фрейд). Есть и версия (там же), что Ильин короткое время анализировался самим Фрейдом; ежедневные сеансы продолжались полтора месяца, начиная с мая 1914 года.
Участник Первой русской революции и член РСДРП, Ильин даже заседал на одном из съездов этой партии в Хельсинки в 1905 году. Довольно скоро он, однако, отошел от революционного активизма.
Родственники И. А. Ильина, знавшие о его занятиях психоанализом, относились к ним без доверия. По словам Евгении Герцык, «знакомство с Фрейдом было для него откровением. Он поехал в Вену, провел курс лечения-бесед, и сперва казалось, что что-то улучшилось и расширилось в нем. Но не отомкнуть и фрейдовскому ключу замкнутое на 7 поворотов». Особенно не нравилось ей то, каким образом Ильин проявлял свою «способность ненавидеть, презирать, оскорблять идейных противников», среди которых Герцык перечисляет Вяч. Иванова, Бердяева, Волошина и Белого: «…с неутомимым сыском Ильин ловил все слабости их, за всеми с торжеством вскрывал „сексуальные извращения“». Особенно не любил Ильин, похоже, Вячеслава Иванова; о скандальной сцене между ними выразительно рассказывает дочь последнего: «…откуда ни возьмись появился Ильин и начал вопить что-то совершенно непонятное в сторону Вячеслава. Казалось, что у него на губах пена, он весь извивался, как в конвульсиях».
Враги, впрочем, отвечали ничуть не менее жестко. Белый, например, описывал Ильина так: «…молодой, одержимый, бледный как скелет…по-моему, он страдал душевной болезнью задолго до явных вспышек ее;…ему место было в психиатрической клинике». Даже куда более спокойный Бердяев в отзывах о нем терял равновесие: «Мне редко приходилось читать столь кошмарную и мучительную книгу, как книга И. Ильина».
По словам Герцык, в личном плане молодого Ильина отличала «ненависть, граничащая с психозом», которую она объясняла тем, что Ильин с юности лишал себя всего на свете, и в частности «всех видов сладострастия», ради отвлеченной идеи. Каково бы ни было, однако, происхождение его ненависти, она воспринималась современниками даже в его философских сочинениях. Одной из основных мыслей Ильина была оправданность и необходимость «сопротивления злу силой», и он посвятил этой этической концепции немало горячих страниц. Его идея вызвала, однако, скандал среди интеллигенции, воспитанной на проповеди Толстого.
Никакой внешней причины для ненависти у Ильина не было, замечала с удивлением Лидия Иванова. Тем более весомыми могли быть внутренние причины. Книги и дошедшие до нас записи лекций Ильина показывают, что его агрессия по отношению к мистицизму Иванова и антропософии Белого была хорошо продумана и профессионально аргументирована. Находясь под влиянием психоанализа, философ формулировал свою критику в терминах, которые безошибочно распознаются как аналитические. Антропософы, говорил Ильин в 1914 году, «любят прикрываться словом „наука“, а на самом деле проповедуют некую, якобы мистическую, душевную практику. В этой сумеречной душевной практике… разумная жизнь духа растворяется в культивировании наиболее физиологических сторон и способностей души. Их „наука“ есть магия, а содержание их „учения“ – смутная химера. „Антропософ“ старается магически овладеть тайной своей личной бессознательной сферы и вступает для этого в практическое жизненное общение не с предметом, а со своим собственным бессознательным. Это общение погружает центр его личной жизни в непонятную для него глубину его родового инстинкта, и совершается это не ради знания: как истинный „маг“, антропософ ищет не знания, а господства, власти над непокорной и несчастной стихией своего существа».
Для Ильина то, что антропософы и прочие мистики называли оккультным, «не скрывает за собой ничего, кроме родовых содержаний бессознательного». Имея в виду психоанализ, Ильин писал об антропософах, что они «не знают, что научный опыт проник дальше их и глубже их в жизнь бессознательного и… что самая „тайна“ их таинственной практики уже во власти науки».