Мы знаем о жизни ранних русских психиатров-гипнотизеров из интересного своими подробностями источника – «Шума времени» Осипа Мандельштама33. Около 1905 года поэт дружил с сыном «известного петербургского врача, лечившего внушением», Бориса Синани (1851–1920). «Это была могучая по силе интеллектуального характера, переходящего в выразительную примитивность, семья». Поклонник Салтыкова-Щедрина, врач Глеба Успенского и друг Николая Михайловского, Синани был увлечен революционной политикой; он был «советником и наперсником тогдашних эсеровских цекистов». Что касается медицины, то «пациентов у него было немного, но он держал их в страхе, особенно пациенток».
Мандельштам не хуже психоаналитика ощущает двойственность Синани: «…как ярый рационалист, в силу рокового противоречия, он сам нуждался в авторитете и невольно чтил авторитеты и мучился этим». Доктор неотрывно читал «вредные ерундовые книги, исполненные мистики, истерии и всяческой патологии; он боролся с ними, разделывался, но не мог от них оторваться и возвращался к ним опять». Врагами его были все те же вечные русские «мистика, глупость, истерия и хамство»; а «ум был одновременно радостью, здоровьем, спортом и почти религией». Вместе с тем, вспоминает Мандельштам из далекого и многое узнавшего 1925 года, этот «жадный ум глотал скудную пищу: вечные споры с(оциал) – р(еволюционеров) и с(оциал) – д(емократов), роль личности в истории, пресловутая гармоническая личность Михайловского…» В этом ярком портрете воплотилось многое из того, что будет сопровождать русскую (и особенно петербургскую) психиатрию на протяжении следующих десятилетий, – рационализм в теории, гипноз в практике и зависимость от политического авторитета, актуального на текущий момент.
По словам Алексея Певницкого[8], «раньше мы лечили гипнозом… Главная особенность этого метода, как и лечения внушением, та, что врач не понимал, почему больной ему подчиняется»34. Увлеченный Фрейдом, Певницкий сравнивал его открытия в психотерапии с вкладом Пауля Эрлиха в фармакологию: сальварсан, первое эффективное средство против сифилиса, был свежей сенсацией, воплощавшей в себе силу знания. А гипноз для него – знахарство примитивными средствами, механизмы которых неясны науке. С годами московские аналитики воспринимали гипноз еще более критически. Методы Бернгейма, Шарко, Дюбуа казались архаическими по сравнению с глубокой интеллектуальной жизнью венских и цюрихских аналитиков.
От того примитивного решения проблемы власти и подчинения, которое предлагал своим любителям гипноз, московские психотерапевты склонялись к идеям Адлера, вводящим проблему «влечения к власти» внутрь психоаналитического понимания. За время издания журнала «Психотерапия» в нем прослеживается отчетливо возрастающее тяготение к Адлеру, очевидное с 1913 года. По крайней мере два постоянных автора журнала – И. А. Берштейн и Арон Залкинд – демонстрировали сознательный выбор «индивидуально-психологического анализа», а Каннабих и Вырубов, судя по приводимым ссылкам и терминологии, тоже симпатизировали Адлеру. За этим, вероятно, стояли и личные отношения. Журнал регулярно печатал отчеты жены Адлера, русской социалистки Раисы Тимофеевны Эпштейн, с заседаний «Ферейна свободного психоаналического исследования» – группы, отколовшейся в 1911 году от основного русла фрейдовского анализа.
Видимо, проблематика адлеровского «влечения к власти» была более созвучна интересам русских аналитиков, связанных с политическими и масонскими кругами, чем менее близкие задачам дня идеи Фрейда. Влияние Юнга, несмотря на его личные связи с рядом авторов журнала, почти незаметно; единственный пример – статьи Евгения Довбни по ассоциативному эксперименту, но и он следует здесь сциентистским, а не мистическим образцам Юнга.
Лучшими работами московских психоаналитиков руководили, однако, здравый смысл и клинический опыт, выходящие за пределы любой терапевтической школы. Певницкий, например, был одним из первых аналитиков, применявших анализ в лечении алкоголиков. Его статья по этому поводу36, опубликованная в 1912 году, могла бы без всякой правки быть помещена в любом русском психологическом журнале 80 лет спустя. Больше того, она вызвала бы те же реакции – тот же энтузиазм и те же возражения. Алкоголики – люди толпы, писал Певницкий. Психоанализ эффективен в ряде случаев, которые автор иллюстрирует несколькими историями болезни; но и после него алкоголик нуждается в «обществе, которое захватит его в свои руки». Нужны общества трезвости, вне их даже вылеченному анализом больному грозит возврат к алкоголизму. Статья, которую следовало бы перепечатывать из хрестоматии в хрестоматию, напрочь забыта вместе с ее автором.
История о садизме
10-е годы в России были временем максимального развития профессионального, клинического психоанализа. Но, как и десятилетие спустя (хотя и далеко не в такой степени), применение психоаналитических представлений в широком культурном обиходе – в искусстве, политике и т. д. – опережало их использование по прямому назначению, на аналитической кушетке. Николай Вырубов, например, в одной из своих статей, опубликованных им в журнале «Психотерапия», пытался дать психоанализ речей депутатов Государственной думы, основываясь на характерных обмолвках и оговорках.
Психоаналитические представления постепенно проникали в способ мышления русских психиатров, да и вообще образованных людей. Косвенным свидетельством этому может служить случай, в котором на основе психоаналитического понимания событий делаются очень ответственные выводы, причем без прямых ссылок на Фрейда: само собой подразумевалось, что в основе этих рассуждений лежит именно его теория. В 1912 году доктор Николай Краинский публикует скандальный материал под названием «Педагогический садизм»37. В ней излагается история болезни 48-летнего инспектора учебного округа К., имевшего славу необычайно строгого и жесткого экзаменатора. Каждую весну К. отправлялся в инспекторскую поездку по экзаменационным сессиям. «Кровавою полосой проходил по своему округу этот деятель». Краинский обвиняет К. в том, что его бессмысленная строгость на экзаменах была причиной 18 самоубийств учащихся. При этом он был умным и изысканно вежливым в служебном общении человеком, и борьбу с ним считали невозможной даже учителя, дружно его ненавидевшие.
За три года до выхода этой статьи К. обратился к доктору Краинскому с жалобами на нервность, бессонницу, приступы апатии и тоски. Обследование дало следующие результаты. Отмечены навязчивые мысли и стремление к самоубийству. В супружеской жизни больной очень сдержан, никогда не знал посторонних женщин. Эротические фантазии, наоборот, богатые и циничные. «К. чувствовал сладострастие, трепет и наслаждение в духовном мучении учеников во время спрашивания уроков. С течением времени истязания опрашиваемых стали у него непреодолимой потребностью. Половое возбуждение он чувствовал, только если ученик проваливался… При провалах у него бывали эрекции, а иногда и извержение семени. Высшее наслаждение К. получал, когда ученики кончали самоубийством»38.
Как врач, Краинский оказался бессилен. Когда К. почувствовал, что доктор понял его подлинные проблемы, он перестал ходить к нему. Раскрыть врачебную тайну, чтобы остановить К., Краинский не решился. Все же его присутствие сдерживало педагога-садиста. Однажды Краинский принимал участие в экзамене вместе с К., и это, полагал врач, спасло двух учеников. Неожиданно К. заболевает саркомой. Тяжело больной, он едет на сессию в Гомель, вновь доводит одного из учеников до самоубийства и через короткое время умирает.
Краинский выждал год, прежде чем опубликовал этот случай. Намеренно или нет, он оставил в своем тексте достаточно следов, по которым в экзаменаторе-убийце легко было узнать инспектора Вильнюсского учебного округа Н. Г. Косаковского. Начался скандал в газетах. Сын покойного, подпоручик, вызвал доктора Краинского на дуэль. Краинский дал объяснения через «Биржевые ведомости», выразив готовность «дать удовлетворение общепринятым способом», если молодой Косаковский не сочтет объяснения достаточными. Тот настаивал на дуэли. Переговоры секундантов давали противоречивые результаты. Офицерский суд чести после пятичасового заседания «признал вызов соответствующим дуэльному кодексу».
Косаковский назначил последний срок дуэли 26 января 1913 года. На этом наша информация39 заканчивается. Ясно, что Краинский вышел из испытания живым и с честью, так как в конце того же года он был назначен экстраординарным профессором Варшавского университета.
В кулисах души
Неожиданную популярность психоанализ получил в бурно развивавшемся русском театре тех лет. Выдающийся артист Михаил Чехов, племянник Антона Павловича Чехова, называл Фрейда одним из наставников своей молодости. Страдавший в молодые годы тяжким нервным расстройством, не доверявший психиатрам и лечивший себя работой в театре, чтением, алкоголем и антропософией, Чехов рассказывал, как в тяжкие минуты на его столе появлялся кто-то из «трех старцев» – Шопенгауэр, Дарвин или Фрейд; в светлые же промежутки он обращался, наоборот, к Толстому или Владимиру Соловьеву. По его воспоминаниям, его мучили тяжелые, близкие к паранойяльным переживания, которые он умел скрывать на людях, но был близок к самоубийству. Однажды, например, он понял, что «мир есть возникшая в беспредельности потенциальная катастрофа». Впрочем, дело было в 1917 году, и подобные переживания вовсе не обязательно были бредом. «Люди не хотели мыслить, и я жалел их, возмущался и втайне считал ненормальными»40.
Чехов лечился у Петра Каптерева и еще нескольких гипнотизеров, консультировался у известного психолога Георгия Челпанова (который советовал ему больше интересоваться религией и оставить философию с психологией), но ни то ни другое не помогало. На пике болезни красавица-жена после четырех лет совместной жизни ушла к заезжему гипнотизеру. Константин Сергеевич Станиславский, с которым работал Чехов, направил к нему консилиум знаменитых московских психиатров. Пока те задавали свои обычные вопросы, Чехов отвечал с охотой, и между ними «установились тонкие, деликатные отношения». Тут один из светил, желая, видимо, спровоцировать