Пропагандируя свои идеи в Москве 1929 года, Райх прочел несколько лекций в Комакадемии и напечатал статью в журнале «Под знаменем марксизма». Других результатов его вояж не имел, ему не удалось убедить Комакадемию в необходимости сексуальной революции. Позднее он обвинял «подхалимов Москвы» в организации направленной против него кампании в Германской компартии. По возвращении в Вену Райх опубликовал в психоаналитическом журнале отчет о своем путешествии. По его словам, русские выступают не против психоанализа как эмпирического метода, а против «фрейдизма», в котором они видят неверное социальное учение. Молодежь очень интересовалась психоанализом; но правящая партия выступает против него, потому что дискуссии о психоанализе отвлекают от политической работы. Агрессивнее других Райха критиковал в Москве, по его словам, Арон Залкинд: он упрекал Райха в дипломатичности, с которой тот пытался скрыть от Комакадемии подлинное содержание фрейдизма. В Берлине же против Райха выступил недавно эмигрировавший из Москвы Моисей Вульф: «Райх пытается доказать приемлемость психоанализа для марксистов. Но с психоанализом это не получится, потому что то, что при этом остается, с трудом заслуживает название психоанализа». По словам Вульфа, «в стране, в которой господствует партийная цензура, где нет свободы слова и свободы мысли», психоанализ обречен. Вульф констатировал, однако, «большой интерес, который психоанализ вызывает за пределами Коммунистической партии – у ученых, педагогов, юристов и даже у врачей».
В своей книге «Массовая психология и фашизм», опубликованной через несколько месяцев после прихода нацистов к власти, Райх констатирует массовую поддержку фашизма рабочим классом и объясняет это никогда не признанное ортодоксальным марксизмом явление как реализацию авторитарных структур характера, сформированных у сексуально подавленных людей в условиях патриархальной (отцовской) власти. Венгерский исследователь его идей Ференц Эрош полагает, что «все позднейшие теории фашизма и авторитарного характера берут свое начало у Райха».
Взгляды Райха претерпели со временем любопытную эволюцию, характерную и для советских фрейдо-марксистов, постепенно переквалифицировавшихся в педологов (см. гл. VIII). Начав с традиционной психоаналитической работы, он приходит к невероятному для аналитика выводу о бессмысленности терапии. «В индивидуальной терапии никакой пользы нет! Конечно, вы можете делать деньги и помогать тут и там. Но с точки зрения социальных проблем, проблем душевной гигиены никакой пользы нет». Как и его советский оппонент Арон Залкинд, Райх переключается на работу с детьми. Теперь ему кажется, что только такая работа даст средства для переделки природы человека в желаемом направлении. «Ни в чем нет пользы, кроме как в работе с детьми. Вы должны вернуться обратно к неиспорченной протоплазме». В 1934 году Райха исключают из Международной психоаналитической ассоциации. По словам Джонса, «Фрейд когда-то хорошо относился к нему, но политический фанатизм Райха привел к личному и научному его отчуждению». Почти одновременно, но, вероятно, по другим причинам Райха исключают и из Германской компартии. Он закончил свои дни в американской тюрьме, попав туда за распространение изобретенного им эликсира здоровья, не получившего одобрения официальных властей.
Человек редкой целостности
С Советской Россией, с практической политикой большевиков и даже с судьбой Троцкого странно переплелась жизнь и деятельность одного из лидеров раннего психоаналитического движения Макса Эйтингона (1881–1943). Родившийся в Могилеве, он с детства жил в Германии, учился в одном из центров русского студенчества на Западе – на философском факультете в Марбурге, а потом занялся медициной. Ассистент клиники в Бургольцле, где он работал с Юнгом, он был первым иностранцем, посетившим Фрейда, чтобы выразить свое восхищение его работами, а также проконсультироваться по поводу трудного случая. В 1909 году (одновременно с Татьяной Розенталь и несколько раньше Сабины Шпильрейн) он защищает в Цюрихском университете докторскую диссертацию. Тема – ассоциативный эксперимент при эпилепсии.
Юнг, руководивший этой работой Эйтингона в Цюрихе, относился к нему иронически. Мы помним, как он писал Фрейду, что Эйтингон станет когда-нибудь депутатом Государственной думы. Джонс не мог поверить в то, что Фрейд мог всерьез ценить интеллектуальные способности Эйтингона, который, впрочем, был абсолютно верен Фрейду, чье «малейшее желание или мнение было решающим для Эйтингона». В остальном же, добавляет Джонс, Эйтингон был легко подвержен чужим влияниям, «так что в его позиции никогда нельзя было быть уверенным».
Шандор Радо, работавший непосредственно с Эйтингоном, рассказывал о нем в своих неопубликованных воспоминаниях так: «Эйтингон был человеком с блестящим философским образованием, необыкновенно сдержанный, хорошо организованный. Он делал из Фрейда идола… Этот человек не написал в своей жизни ни одной клинической статьи, вообще ничего, кроме общих речей. Он организовывал. Это означало, что появлялось его имя, а дело делали другие. Но не поймите меня неправильно. Он был человеком редкой целостности». Некоторая двойственность или, может быть, недоговоренность свойственна едва ли не всем воспоминаниям об Эйтингоне. Впрочем, такие аналитики, как Ференчи и Бинсвангер, высоко ценили Эйтингона. Лев Шестов, крупнейший философ русской эмиграции и человек безупречной порядочности, тоже относился к Эйтингону с уважением (см. гл. II).
Фрейд питал к Эйтингону неограниченное доверие, которое лишь усиливалось с годами. В 1920 году Эйтингон стал членом комитета, секретной группы из шести самых близких учеников Фрейда, которая имела решающее влияние на политику Международной психоаналитической ассоциации. Эйтингон проявлял выдающиеся организаторские способности. Один из самых близких учеников Фрейда и его доверенное лицо, он возглавлял разнообразные начинания аналитиков. Его заслугой считается открытие в 1920 году Берлинского психоаналитического института с поликлиникой, в котором впервые был организован систематический прием пациентов и отработаны процедуры психоаналитического тренинга. Берлинский институт, вне всяких сомнений, был образцом для Государственного психоаналитического института в Москве. В 1926 году Эйтингон избирается президентом Международной психоаналитической ассоциации, и эти свои обязанности он успешно выполнял в течение многих лет.
Эйтингон практически никогда не пропускал дни рождения Фрейда, а тот, все более недоступный, был всегда открыт для Эйтингона. Например, в 1929 году на дне рождения у больного Фрейда были только Лу Андреас-Саломе и Эйтингон. В научном или литературном плане он, в противоположность своему профессиональному окружению, был непродуктивен. Зато он был богат, и это его редкое достоинство неизменно упоминается всеми, кто писал о нем. Джонс, к примеру, говорит о нем как о единственном во всем мире психоаналитике, который имел в те годы частный капитал. Известно, что он финансировал из своих средств создание психоаналитического издательства в Вене, выпускавшего труды Фрейда, журналы ассоциации и пр.; образование Берлинского института, директором которого он был; создание знаменитого скульптурного портрета Фрейда и многое другое. Эйтингон же был ответственен и за небольшие суммы, которые периодически передавал от имени Фрейда Лу Андреас-Саломе, лишившейся своих средств по вине большевиков, но умудрявшейся помогать вплоть до 1930-х годов своей семье, оставшейся в России. Наконец, в трудные послевоенные времена он часто одалживал деньги самому Фрейду, чем даже вызывал недовольство в семье последнего.
Сам же Фрейд высоко ценил такого рода помощь. О характере их отношений может дать представление его письмо, адресованное Эйтингону в ознаменование 15-летнего юбилея их знакомства (в 1922 г.): «В течение многих лет я видел Ваши попытки стать ближе ко мне, но держал Вас на расстоянии. Лишь после того, как Вы выразили в столь трогательных терминах свое желание принадлежать к моей семье – в самом узком смысле, – я позволил себе вернуться к доверчивости своих молодых лет, принял Вас и позволил Вам предоставлять мне самые разнообразные услуги, возлагать на Вас самые разнообразные задачи… Я предполагаю, что наши отношения, которые развились от дружеских до отношений отца и сына, продлятся до конца моих дней». Еще через 10 лет Фрейд поздравляет Эйтингона с пятидесятилетним юбилеем, написав ему: «…я редко говорил это Вам, но я никогда не забываю, что Вы сделали для нас за эти годы». Официальное же поздравление Международной психоаналитической ассоциации ее «любимому Президенту» было написано Ференчи. В нем отмечаются «высокие заслуги» Эйтингона, его «необозримая и плодотворная деятельность», «неизменная любезность и готовность помочь».
Историки, отмечая выдающиеся заслуги Эйтингона в развитии международного психоаналитического движения, рассказывают о его чрезвычайной предприимчивости и энергии организатора, способности извлекать пользу для своего дела из любых обстоятельств. Элизабет Рудинеско, исследование которой вышло в свет до того, как появились компрометирующие Эйтингона материалы, говорит о нем как о герое диаспоры, скитальце, вечно находящемся в поиске своего отечества и своей идентичности, и даже как о Пере Гюнте XX века. «В Цюрихе он был венец, в Вене берлинец, а в Берлине мечтал о Иерусалиме. Везде он был русским… а сверх того он был евреем».
Считалось, что состояние Эйтингона досталось ему по наследству. С другой стороны, Джонс рассказывает, что семейный бизнес, с которого Эйтингон получал свой доход, велся в Америке. Кризис 1929 года поставил Эйтингона в затруднительное положение, и ему пришлось собирать у коллег деньги на содержание Берлинского института, а годом позже – и психоаналитического издательства. Сразу после прихода Гитлера к власти Эйтингон приехал в Вену, чтобы обсудить ситуацию с Фрейдом. Нацисты потребовали смещения евреев с руководящих постов в научных институтах и обществах. Фрейд призывал Эйтингона к стойкости: «Так же, как и Вы, я оставлю свое место только в последний момент, а вероятно, даже и тогда не оставлю». Тем не менее обоим посчастливилось уехать, правда, по-разному. Фрейд сделал это на пять лет позже Эйтингона (см. гл. IX), который подал в отставку со своих постов в Берлине еще в августе 1933 года.