предприятиями. В качестве вице-президента Русского психоаналитического общества Копп становился официальным партнером Макса Эйтингона, создавая тем самым легальный с западной точки зрения канал связи, который мог служить прикрытием для совместной деятельности совсем иного рода. В этой связи на разных этапах участвовали Троцкий, Иоффе, Наум Эйтингон и Отто Шмидт. Конечно, она была задействована не столько для скрытого финансирования международного психоаналитического движения (центром которого отчасти благодаря этому финансированию становится Берлин), сколько для иных, не до конца известных нам политических целей. Может быть, это была организационная и финансовая подготовка к предстоящей вскоре активизации троцкистской оппозиции.
Самоубийство интеллигенции
Эйтингон был далеко не единственным интеллектуалом, который принял участие в преступлениях сталинского режима за границей. В них участвовали и люди более знаменитые, и люди, вовсе не связанные с Россией. Под руководством Наума Эйтингона вооруженное нападение на Троцкого осуществлял мексиканский художник Давид Сикейрос, а чилийский поэт Пабло Неруда был уволен с дипломатической службы за то, что соучаствовал в этом покушении. Лев Седов и Игнатий Рейсс были убиты при непосредственном участии Марка Зборовского, антрополога, работавшего с Маргарет Мид, впоследствии выдавшего американцам сеть агентов КГБ и за это помилованного84.
Сергей Эфрон, писатель и муж Марины Цветаевой, евразиец по убеждениям, тоже участвовал в делах группы Наума Эйтингона. На его совести убийство Рейсса, он принимал также участие в деле Миллера. Эфрону удалось бежать в СССР, о чем он мечтал десятилетиями жизни в эмиграции. На родине он через некоторое время был арестован и погиб. Цветаева, скорее всего узнавшая о занятиях своего мужа лишь после его отъезда, в Париже оказалась отверженной всеми эмигрантскими кругами. Никто не хотел общаться с женой большевистского агента. Только жившая в Париже кузина Эйтингона пришла ей на помощь85. В конце концов и сама Цветаева, гениальный поэт и человек абсолютной порядочности, тоже – добровольно! – вернулась в СССР, к своему мужу-убийце и под власть убийц.
Судьба Цветаевой, отдавшей свою свободу и пришедшей к неизбежности самоубийства, символична для поколений русских интеллектуалов. Иван Павлов писал: «Можно без преувеличения сказать, что прежняя интеллигенция частию истребляется, а частию и развращается»86. Но интеллигенция России сама творила свою судьбу, и она, а не некие внешние силы ответственна за свою гибель. Это свидетельствовали люди, политическая репутация которых осталась безупречна. Бердяев называл русскую революцию самоубийством русской интеллигенции87. А вот что со свойственной ей ясностью писала Нина Берберова: «Теперь я вижу, что уничтожение пришло не прямым путем, а сложным, через некоторый расцвет; что ход был не так прост через это „цветение“, что некоторые люди и цвели, и гибли, и губили других, сами этого не сознавая». Приводя этому несколько примеров, Берберова выбирает из сотен возможных фамилий как раз те, которые фигурируют и в нашей истории – Троцкого, Воровского, Пильняка88.
Никакие теории не помогут нам понять, как мог Макс Эйтингон, человек, любивший Фрейда и им любимый, добившийся успеха в сложном и точном деле психоанализа, все время бывший на виду и окруженный тонкими и изощренными людьми, – как мог он совмещать в своей душе столь несовместимые мотивы. Предположения, однако, возможны. Эйтингон с сочувствием относился к большевистской России; есть свидетельство, что он уговаривал Фрейда отказаться от одного текста, который считал антисоветским89. Аарон Штейнберг вспоминал о том, что в «психоаналитическом салоне» Эйтингона в Берлине популярны были идеи «духовной революции»; частыми гостями были там евразийцы и, в частности, их идеолог Петр Сувчинский90. С другой стороны, Джонс сообщает, что в середине 20-х годов Эйтингон был истым германофилом. Тем в большей степени после своей вынужденной эмиграции он должен был ненавидеть нацистскую Германию.
Двигало ли им желание отомстить этой стране, которую он любил и которая столь жестоко и бессмысленно обошлась с ним и его делом? Вероятнее всего, он верил своему кузену, что деятельность того нужна, чтобы новая Россия могла противостоять новой Германии. Но может быть, Макс Эйтингон со своим аналитическим видением, широкими связями и исключительными организаторскими способностями сам был инициатором аферы, направленной первоначально на реализацию какого-то варианта «евразийской» идеи? Если так, то двойная игра Скоблина, напрямую общавшегося с Гейдрихом, перевернула его замысел.
Могло быть и иначе. В начале двадцатых годов Макс Эйтингон через посредство Виктора Коппа получал деньги на финансирование своих психоаналитических начинаний, а возможно, и сам помогал учреждениям московских аналитиков. Падение Троцкого и изменение характера режима должно было ликвидировать эти источники существования Эйтингона, так что пришлось сворачивать не только меховое предприятие, но и Берлинскую психоаналитическую клинику. Но история шла дальше. Гитлер рвался к власти и представлял прямую угрозу для Макса Эйтингона, его психоаналитического дела и для всех немецких евреев. Привыкший к двойной жизни и к духу финансово-политической авантюры, Эйтингон задействовал старые связи. В надежде противостоять фашизму он включился в рискованную игру, цели и средства которой не контролировал.
Но возможно, что все было проще. Деньги, потраченные на многое, в том числе и на начинания венских, берлинских, а теперь и палестинских аналитиков, должны были быть отработаны. У Наума Эйтингона, главы советской контрразведки, оказалось достаточно средств, чтобы принудить к преступлениям своего брата, главу международного психоанализа.
Сцена из жизни
В конце двадцатых и начале тридцатых годов крупнейший русский философ, а теперь политический беженец, живший в Париже, Лев Шестов нередко бывал в гостях у своего друга, психоаналитика Макса Эйтингона, на его вилле в шикарном берлинском районе Тиргартен. Однажды он встретил там своего давнего приятеля, тоже русского еврея и философа, когда-то – организатора Вольной философской ассоциации в послереволюционном Петрограде, а в близком будущем – деятеля Всемирного еврейского конгресса, Аарона Штейнберга91.
Верующий иудей, Штейнберг смотрел на происходившее в «психоаналитическом салоне» Эйтингона с иронией и интуитивной тревогой. «Приезды Шестова в Берлин давали… доктору Эйтингону желанный повод собирать у себя, наряду с людьми собственной школы, также и эмигрантскую интеллигенцию из разных стран», – писал в своих воспоминаниях Штейнберг. Мы имеем подтверждение этому и еще из одного источника. В июне 1924 года Вячеслав Иванов получил от Наркомпроса бессрочную «командировку» за границу; сообщая об этом Шестову, один из его друзей просил «заставить» Иванова прочитать свои стихи «у д-ра Эйтингона, как в прошлом году Ремизов читал своего Петьку»92.
Похоже, что на вилле в Тиргартене бывали многие наши герои. Вячеслав Иванов мог здесь беседовать с Лу Андреас-Саломе; Моисей Вульф – вспоминать с местными коллегами Сабину Шпильрейн; и, конечно, Отто и Вера Шмидт во время своих поездок в Берлин никак не могли пройти мимо салона Эйтингона… Бывал здесь и Фрейд. Конечно, заезжал сюда под одним из своих профессиональных псевдонимов Наум Эйтингон. Весьма вероятно, что здесь бывал частым гостем Виктор Копп. Бывали ли здесь Троцкий? Иоффе? Метнер? Ермаков? Буллит? Белый? Залкинд? Панкеев? Эйзенштейн? Набоков?
Оставим предположения. В тот вечер, который запомнился Штейнбергу, на вилле собрались обычные посетители: Шестов, приехавший погостить у Эйтингона и повидаться с сестрой-психоаналитиком; «ряд литературоведов, выходцев из России, связанных с журналом „Imago“»; «другие гости, специалисты по психоанализу и приверженцы всякого рода синтезов»; и, наконец… «В тот вечер, о котором идет речь, среди гостей нежданно-негаданно оказалась прославленная русская певица Надежда Васильевна Плевицкая, сопровождаемая генералом Скоблиным и прочей свитой».
Из мемуаров Штейнберга до нас доносятся обрывки разговоров. «Оба они, Фрейд и Шестов, срывают с вашей цивилизации все ту же маску, маску лжи и лицемерия», – повторял один из молодых членов этого кружка. Хозяйка салона Мирра Эйтингон склоняла Шестова, и небезуспешно, прочесть «что-либо из своего». А Петр Сувчинский, «евразиец» и один из поклонников певицы, восклицал: «Подумать только! Шестов и Плевицкая – да это просто в историю просится!»
«Ну и попали же мы в историю», – сердито каламбурил про себя Штейнберг, чуявший недоброе. По южнорусскому обычаю Плевицкая спела Шестову «честь и славу», ошибившись, правда, в его еврейском имени-отчестве. Штейнбергу это кажется «нестерпимым издевательством», шутовством для «ублажения бог знает какого калибра публики». С незаурядной проницательностью он спрашивает у Сувчинского: «Скажите, кто режиссер этой непристойной сценки? неужели Плевицкая?» Но Шестова уговорили-таки почитать за столом свои философские труды.
Шестов прочел притчу под названием «Философ из Милета и фригийская пастушка»93. Фалес Милетский был так занят своими возвышенными мыслями, что однажды не заметил, как подошел к краю наполненной водой цистерны, оступился и плюхнулся в воду. Тихий вечер огласился звонким смехом. То была фригийская девушка-пастушка, гнавшая коз с пастбища в город. Спрашивается, кто был прав? Философия учит, что прав был мудрец, не смотревший себе под ноги, но открывший изначальную сущность вещей. Но весьма возможно, кончил притчу Шестов, что мудрее мудреца из Милета оказалась смешливая пастушка.
«Ах, как замечательно! Как ха-а-ра-а-шо!», – восторженно хлопая в ладоши и кланяясь Шестову, напевно тянула Плевицкая.
Всесильно, потому что верно
Век Просвещения начался с разрушения старой, наполненной смыслом картины мира, которая вся строилась на основе разума – высшего, но все же подобного человеческому и потому в принципе постижимому человеком. Ньютоново-дарвиновский мир предоставил разуму совсем иную роль. Человек может понять, как движутся планеты и как развивались обезьяны, но смысл этого остается ему неведом. Непонятен ему и смысл броуновского движения людей, товаров, идей в новом обществе. Он имеет в этом обществе свое место, жизнь учит его ценить это место и бороться за него; но духовная система его взглядов, мнений и вкусов не определяет его собственную роль и предназначение. Его место в жизни не является больше логически постижимым следствием из смысла его жизни. Смысл исчезает, остается место и потерянный человек.