– следует поставить Фрейда.
Книга Валентина Волошинова «Фрейдизм: критический очерк» продолжала «Психологическую и психоаналитическую библиотеку», издававшуюся в Госиздате Иваном Ермаковым. Случилось так, что, выйдя в 1927 году, она поставила точку на изданиях Ермакова в ГИЗе. Возможно, что на фоне обостряющейся идеологической дискуссии и приближающегося поражения троцкистов Шмидт, а может быть, и сам Ермаков пытались таким образом уйти из-под обстрела, опубликовав у себя квалифицированную критику психоанализа и задав определенный уровень, ниже которого, как они надеялись, дискуссия не должна опуститься.
Впервые публично объявил об авторстве этой книги Вячеслав В. Иванов. В статье, которая открывала посвященный 75-летию Бахтина том тартуских «Трудов по знаковым системам», он с уверенностью утверждал, что «основной текст» книги о фрейдизме принадлежит Бахтину, а Волошинов произвел в ней «лишь небольшие вставки и изменения отдельных частей». В том же 1973 году в Саранске вышла другая книга, посвященная юбилею. Во вступительной статье Вадим Кожинов характеризует книгу «Фрейдизм» как одну из тех, которые были написаны друзьями и учениками Бахтина на основе бесед с ним. Различия в атрибуции книги о фрейдизме связаны с различиями в оценке той роли, которую эти авторы приписывают психоанализу в творческом пути Бахтина. Иванов считает, что психоанализ был отправной точкой эволюции Бахтина, и характеризует всю его теорию как «преодоление психоанализа с семиотической точки зрения». Напротив, Кожинов не придает психоанализу никакого значения.
Все это странно потому, что обе статьи писались людьми, близко знавшими Бахтина, и были опубликованы при его жизни. Американские биографы Бахтина сообщают, что сам он незадолго до смерти категорически отказался подписать документ, подтверждающий свое авторство. Отказ не помешал ВААПу[23] официально требовать упоминания Бахтина на титуле всех иностранных изданий «Фрейдизма». Вопреки этому редактор перевода, изданного в Соединенных Штатах, уверен в том, что автором книги является Волошинов. Спор идет также об авторстве еще одной книги Валентина Волошинова, «Марксизм и философия языка» и нескольких его статей, а также книги Павла Медведева «Формальный метод в литературоведении. Критическое введение в социологическую эстетику». Все они вышли почти одновременно, в 1928–1929 годах. От собственных книг Бахтина эти книги отличает демонстративно марксистская ориентация, непривычно сочетающаяся с оригинальностью многих частей текста. По их прочтении остается ощущение, что они написаны на злобу дня и представляют адаптацию сильной, развивающейся по своим законам мысли к «социальному заказу», варьирующемуся в разных предметных областях. Для понимания ситуации важно также, что Бахтин, охотно возвращавшийся к своим текстам, не стремился, насколько известно, переработать или просто переиздать спорные книги. Признавая свой вклад в эти книги, он говорил, что от своего лица писал бы иначе.
Загадкой являются и причины, по которым Бахтин, если он был автором спорных книг, не мог или не хотел издать их или, скажем, первоначальные их варианты под собственным именем. Вплоть до ареста в январе 1929 года он, насколько известно, не подвергался преследованиям. Самое радикальное объяснение предложил Виктор Шкловский. В интервью, которое он дал американским биографам Бахтина в марте 1978 года, он утверждал, что тот просто продал рукопись своей книги «Формальный метод» Медведеву.
Бахтин имел серьезные связи, и они помогли ему в ситуации, в которой помочь было почти невозможно. После ареста Бахтина Горький и Алексей Толстой направили властям телеграммы в его поддержку. Книга о Достоевском вышла в свет в мае 1929 года, через несколько месяцев после ареста ее автора, что само по себе поразительно. Луначарский сразу же отозвался положительной рецензией в «Новом мире», опубликованной в 10-м номере того же года, – а Бахтин все еще находился в предварительном заключении! В ходе следствия ему были предъявлены политические обвинения, напоминающие легендарные обвинения Сократу. Бахтин якобы был членом монархического Братства святого Серафима, портил молодежь во время публичных лекций, а также был назван в некоем списке членов будущего правительства России. Он был осужден на 10 лет. По состоянию здоровья Соловецкий лагерь был заменен ссылкой в Кустанай.
Пожалуй, Бахтин выбрал стратегию, оптимальную для своего физического и духовного выживания. Если, скажем, в порядке мысленного эксперимента вообразить, что все четыре книги, включая монографию о Достоевском, подписаны одним человеком, который попадает тем самым в центральный нерв яростной идеологической полемики, то меры пресечения его известности, скорее всего, были бы жесткими. Интеллектуал, живший в Ленинграде двадцатых годов, мог чувствовать, чего ему бояться в близком будущем. С другой стороны, даже в тех классических текстах, которые подписаны им самим, часто заметно его желание вложить собственную, совершенно оригинальную философскую мысль в творчество своих героев – Достоевского и Рабле. Его очень своеобразный авторский стиль был таков, что он предпочитал найти свою мысль в чужом тексте, нежели высказать ее от первого лица.
По аналогии вспоминается Ермаков, находивший у Гоголя, «при подавленной агрессивности», невротическое стремление пользоваться для самовыражения чужими темами и явственно проявлявший подобное стремление сам (см. гл. VI). Но природа бахтинского дарования совсем иная. Ее можно скорее сравнить с отмеченным Ефимом Эткиндом в истории советской поэзии «удивительным процессом, когда ряд крупнейших поэтов становятся профессиональными переводчиками… Лишенные возможности до конца высказать себя в оригинальном творчестве, русские поэты… говорили со своим читателем устами Гёте» и других великих коллег. Такая вторичность – характерная черта творчества, привыкшего к самоцензуре. Но она же свойственна, и совсем по другим причинам, эстетике постмодернизма. В силу органических особенностей вкусов и метода Бахтина, цензура и самоцензура не только не помешали, но, возможно, и помогли ему двигаться по его пути, на котором философское и этическое учение развертывалось как история литературы.
Одновременно с «Фрейдизмом» в том же 1927 году вышла в свет другая, по-своему замечательная книга Константина Вагинова «Козлиная песнь». Этот роман зло и, скорее всего, достоверно изображает жизнь узкого кружка интеллектуалов, к которому принадлежали Бахтин, Волошинов и сам Вагинов, друживший с ними. Мы видим жизнь отвратительную и отчужденную, полную непонятого еще страха и осознанной обреченности любых духовных усилий (трудно понять, на каком основании Кожинов охарактеризовал эту атмосферу как «карнавальную»). Некоторые из персонажей романа могут быть идентифицированы с реальными людьми, окружавшими Бахтина; сам он изображен уважительно, в виде безымянного философа, под конец романа кончающего с собой. В обстановке «Козлиной песни» проблема авторства действительно не кажется серьезной.
Советские десятилетия так запутали свою историю, что мы натыкаемся на загадки в самых неожиданных местах. Но не стоит забывать случай Николая Бахтина, так и не создавшего в комфортной атмосфере Кембриджа ничего равноценного тому, что сумел сделать его брат в советской нищете и страхе. В соответствии с бахтинской логикой диалога ни на один из вопросов, которые встают здесь перед нами, мы так и не получаем окончательного ответа.
Фрейдизм
Если инициатива выпуска критической работы о психоанализе, написанной советским автором, принадлежала Шмидту или Ермакову, то кажется странным, что они обратились с таким предложением к Валентину Волошинову. В 1927 году тот только окончил филологический факультет Ленинградского университета и в том же году, как вспоминала его жена, стал убежденным марксистом. Но молот идеологической дискуссии набирал темп, и, вместо того чтобы сдержать его или хотя бы смягчить силу ударов, это издание ГИЗа сыграло совсем иную роль. Ее можно сравнить с ролью молотка кузнеца, обозначающего места для грубых ударов идеологических «подмастерий». Серьезные страницы, которые есть в этой книге, были забыты; зато множество раз, и в самой примитивной форме, впоследствии повторялась схема обвинений, сформулированных здесь в адрес психоанализа. Независимо от гипотетического авторства Бахтина, «Фрейдизм» остается единственной серьезной работой за полвека советского словоблудия по поводу психоанализа, начавшегося с конца двадцатых годов. Вполне естественно, что эта работа была источником и образцом для целого поколения людей, получавших деньги за «критику буржуазной философии».
«Фрейдизм» начинается с констатации растущего влияния психоанализа: «…всякий, желающий глубже понять духовное лицо современной Европы, не может пройти мимо психоанализа». По широте влияния, свидетельствует автор, с ним может конкурировать одна антропософия. Даже последователи Бергсона и Ницше в годы наибольшего их успеха не были так многочисленны, как сегодня фрейдисты. Основной идеологический мотив фрейдизма состоит в том, что судьба человека, все содержание его жизни и творчества «всецело определяется судьбами его полового влечения, и только ими одними». Этот мотив, неожиданно продолжает автор, очень стар. «Это – лейтмотив кризисов и упадка». «Боязнь истории, переоценка благ частной, личной жизни, примат в человеке биологического и сексуального» – таковы общие черты этих эпох, куда относятся и упадок Рима и греческих государств, и эпоха перед Великой французской революцией, и современное автору «разложение» Запада. Перечисление заканчивается, и остается не совсем понятно, как автор увязывает этот исторический анализ с констатацией популярности фрейдизма в своей стране.
В рассмотрение решительно вводится новая проблема, новый понятийный ряд: все «содержание психики сплошь идеологично», пишет автор «Фрейдизма»; даже смутная мысль и неопределенное желание – все это явления идеологические. Например, фрейдовская цензура: она «проявляет громадную идеологическую осведомленность и изощренность; она производит между переживаниями чисто логический, этический и эстетический отбор». И все другие психические механизмы, описанные Фрейдом, тоже не природны, а культурны и идеологичны. Между сознанием и бессознательным у Фрейда «кипит полемика, господствуют взаимное непризнание и непонимание, cтремление обмануть друг друга». Ничего этого не бывает между природными силами. Сознание отдельного человека есть идеология его поведения. «Никакую идеологию ни личную, ни классовую, нельзя принимать за чистую монету»: всякая идеология нуждается в интерпретации (там же).