Бахтин и Волошинов движутся здесь в русле того общего направления, которое они разделяли со Львом Выготским и Николаем Марром. Гуманитарно образованные теоретики, очутившись в послереволюционном академическом вакууме, опрокидывали в новые предметные области свой непосредственный опыт, надеясь понять психику, язык, искусство по аналогии со знакомыми реальностями советской жизни, политической и научной. К примеру, автор «Фрейдизма» определяет сознание как «комментарий, который всякий взрослый человек прилагает к каждому своему поступку». Основной запас аналогии эти люди, свидетели окончательной победы марксизма, находили в механизмах захватившей их советской жизни. Психика – это идеология; психические механизмы представляют собой пересаженные внутрь человека идеологические инструменты. Идеология бывает официальная и неофициальная, или житейская; любой советский человек знает разницу между ними. Фрейдовское бессознательное легче понять, если назвать его «неофициальным сознанием»; внутри человека оно занимает примерно то же положение существующей, но не признанной реальности, что неофициальные поэты, философы, художники (вспомним «Козлиную песнь»!) занимали внутри сталинского государства. Аналогия интересная и понятная, по-новому трактующая ключевую советскую проблему двоемыслия. Но либо не додумав, либо, наоборот, слишком хорошо продумав возможные ее следствия, автор выбирает очень жесткий путь ее разработки. «Мышление вне установки на возможное выражение… – не существует». «Переживание… существует только в знакомом материале». «Знакомым материалом психики по существу является слово – внутренняя речь». «Социальная среда дала человеку слова… социальная же среда перестает определять и контролировать словесные реакции на протяжении всей его жизни»; «…все словесное в поведении человека… принадлежит не ему, а его социальному окружению», – пишет автор «Марксизма и философии языка». Во «Фрейдизме» основная проблема анализа – отношения сознания и бессознательного – трактовалась все же более сложно, как «конфликты между внутреннею и внешнею речью и между различными пластами внутренней речи».
Приходится признать, что книга «Марксизм и философия языка» Валентина Волошинова предвосхищает вышедшую 20 лет спустя книгу «Марксизм и вопросы языкознания» Сталина с ее характерными рассуждениями: «Говорят, что мысли возникают в голове человека до того, как они будут высказаны в речи, возникают без языкового материала, без языковой оболочки, так сказать, в оголенном виде. Но это совершенно неверно. Какие бы мысли ни возникли в голове человека и когда бы они не возникли, они могут существовать лишь на базе языкового материала, на базе языковых терминов и фраз. Оголенных мыслей, свободных от языкового материала… – не существует». Эта идея последовательная и вполне тоталитарная. В человеке нет ничего такого, что нельзя было бы прочитать. Общество, идентифицируемое с властью, выступает программистом, полностью контролирующим ход вещей в своем компьютере. Подозрение, что в людях есть некая информация, которая не может быть прочитана и которая имеет какое-то значение, равнозначно сомнению во всемогуществе власти распоряжаться людьми. То, что человек скрывает от самого себя, он скрывает и от общества. Таким подозрениям нет места: все, что имеет значение, должно быть подконтрольно; контролируется то, что может быть прочитано; прочитано может быть то, что выражено в слове… И потому в советском человеке нет ничего, что не выражено в слове. «Оголенных мыслей не существует», не говоря уже о чувствах. Кроме слов, вообще ничего не существует. Для следователей потому так важен был факт признания, что иной, внесловесной, реальности для них не существовало.
Автор «Фрейдизма» тоже верит в то, что внеличностные факторы человеческой жизни важнее индивидуальных. Фрейдизм уступает марксизму ровно настолько, насколько полно человек контролируется обществом. Цель социального контроля – создать «здоровый коллектив» и «социально-здоровую личность». В таких коллективах и таких людях нет различий между сознанием и бессознательным; в терминах авторов, «нет никакого расхождения между официальным и неофициальным сознанием»; то есть просто нет бессознательного. Если же пласты, соответствующие фрейдовскому бессознательному, оказываются далекими от «господствующей идеологии», а тем самым и от насквозь идеологизированного индивидуального сознания, это свидетельствует о деклассировании личности. Бессознательное – свидетельство разложения класса, к которому принадлежат его носители.
В общем, между социальным идеалом, очень ясно выраженным в этой книге, и идеями, столь же ясно изображенными в написанном несколько раньше романе Евгения Замятина «Мы», нет особой разницы. Замятин писал антиутопию; книга «Фрейдизм» содержит в себе начала вполне серьезной, добросовестной тоталитарной утопии. Тяжело представить себе, что ее писал один из героев «Козлиной песни», которая вся построена на противопоставлении деградирующей, но еще теплящейся частной жизни исчезающему обществу. «Не люблю я Петербурга, кончилась мечта моя», – безнадежно говорит в ней Ваганов.
«В любой момент развития диалога существуют огромные, неограниченные массы забытых смыслов», – будет говорить потом Бахтин. А в те годы он или один из его друзей перенес в психологию мрачный идеал государства, в котором не допускается никакого расхождения между официальной и житейской идеологией, потому что вторая должна быть пронизана и поглощена первой.
Бессознательное, каким его видел Фрейд, в принципе недоступно социальному контролю, если не считать таковым контролем сам психоанализ. Наличие в человеке непрозрачного ядра представляет собой противоядие для любой социальной утопии, да и для любого тоталитарного государства. Именно поэтому советская критика психоанализа после этой книги сосредоточивалась на доказательстве того, что бессознательного не существует. А если это так, то все важное в человеке может контролироваться его сознанием и, следовательно, обществом. И, следовательно, властью.
Неподражаемая ирония реальной жизни заключена в том, что даже имя автора этой книги осталось неизвестным – так тяжек был груз «официальной идеологии», так эффективно действовал механизм вытеснения любой реальности в бездонную глубину нашего исторического бессознательного.
Фрейд, Лакан и Бахтин
И вместе с тем эта попытка преодоления психоанализа содержит в себе предсказание одного из основных направлений развития, которое получит психоанализ во второй половине XX века. В ряде положений своей критики Бахтин оказался парадоксально близок к концепции Жака Лакана, его семантической интерпретации психоанализа. В противоположность Бахтину, Лакан уверен как в существовании бессознательного, так и в праве другого на толкование его содержания. Но, подобно Бахтину, Лакан стремится представить бессознательное по аналогии с более понятной человеку реальностью. Для Лакана эта реальность – язык. Бессознательное структурировано как язык, формулирует он главную свою аксиому. Психоанализ имеет единственный инструмент: слово. А каждое слово рассчитано на ответ, даже если ответом этим является молчание.
Бахтин и Волошинов писали примерно то же. Вообще «слово – как бы „сценарий“ того ближайшего общения, в котором оно родилось», и в частности «все словесные высказывания пациента… являются такими сценариями прежде всего того ближайшего маленького социального события, в котором они родились, – психоаналитического сеанса». Фрейдовское «бессознательное», считают они, противостоит не сознанию пациента, а сознанию врача, как «сопротивление». Профессиональный подход Бахтина и его круга к слову, складывавшийся (в этом тоже можно усмотреть аналогию с путем Лакана) посредством усвоения и преодоления раннего русского структурализма (так называемой «формальной школы»), заключался в понимании целостного, адресованного от «я» к другому, словесного высказывания как минимальной коммуникативной единицы. Довольно близко подойдя здесь к семантическим формулировкам Лакана, Бахтин и Волошинов идут от них в другую сторону: их собственная социальная ситуация, «сценарием» которой тоже должно было стать их слово, была все же совершенно иной.
И психоанализ, и формализм, признающие неосознаваемую человеком законосообразность его чувств и дел, оба накладывали ограничения на саму возможность преобразования человека. От этих ограничений следовало избавиться. Нужна была новая теория сознания, если можно назвать теорией нечто, не признающее никаких законов; Бахтин дал тогда один из ее вариантов, теорию идеологии. Позже Алексей Леонтьев найдет другой вариант, который установится в советской психологии на десятилетия, – теорию деятельности.
Перефразируя Лакана, можно сказать, что для Бахтина и его круга сознание было структурировано как идеология. Представление сознания (и бессознательного) как идеологии отдавало их в распоряжение идеологического контроля. Поскольку «самосознание всегда словесно, всегда сводится к подысканию определенного словесного комплекса» – постольку «всякое осознание себя… есть подведение себя под какую-нибудь социальную норму, социальную оценку, есть, так сказать, обобществление себя и своего поступка». Опыт Лакана показывает, что из данной предпосылки вовсе не обязательно вытекает данное следствие; семантическая трактовка «я» совместима с индивидуализмом, она поднимает проблематику Другого и Большого другого (общества), но не обязана растворять в них индивидуальное эго.
Волошинов придавал обобществлению сознания более радикальный смысл, чем соотнесенность я и другого; «…осознавая себя, я пытаюсь взглянуть на себя глазами другого человека, другого представителя моей социальной группы, моего класса». Постепенность этого словесного перехода (другой-группа-класс) моделирует попытку плавно перейти от рассуждения, вполне приемлемого для цивилизованного европейского индивидуализма, к рассуждению в духе радикального марксизма. Сам же Бахтин шел с течением десятилетий в противоположную сторону.