Ин Боцзюэ:
— Вот глупая-то! А кто же ему мешает спать спокойным сном? Его никто забирать не собирается. Он спит себе спокойно. Это ты в чужом доме скрываешься и дрожишь день-деньской, как свечка. Вот уж из столицы привезут вести, тогда и успокоишься. Гуйцзе не выдержала и обратилась к Симэню:
— Батюшка, ну что он ко мне пристал, Попрошайка? Покою не дает.
— Что? Батюшку пришлось вспомнить? — издевался Боцзюэ.
Гуйцзе, не обращая на него внимания, опять заиграла на пипа и запела парные строфы:
Как вспомнится он,
Как вспомнится он,
Так сердце мое защемит…
Боцзюэ:
— Заденешь тебя за живое, так хочешь или нет — защемит.
Гуйцзе:
Когда наедине останусь,
Когда наедине останусь,
Так жемчужинами слезы потекут…
Боцзюэ:
— Один во сне мочился. Умирает у него матушка. Он, как полагается, постилает постель и ложится у ее гроба. Во сне и на этот раз случился с ним грех. Пришел народ. Глядит: подстилка мокрая, хоть выжимай. «Это отчего?» — спрашивают. Он не растерялся. «Всю ночь, — говорит, — проплакал. Слезы желудком и вышли». Так вот и ты. Пред ним ломалась, а теперь втихомолку слезы проливаешь.
Гуйцзе:
— А ты знаешь? Ты видал? Эх ты, юнец бесстыжий, чтоб тебе провалиться на этом месте.
Его во всем виню,
Его во всем виню,
О нем всего не скажешь…
Боцзюэ:
— Что ж не винишь судьбу? Скажи откровенно: много у него серебра выманила, а? Да, а теперь вот скрываться приходится, заработки упускать. «О нем всего не скажешь». Ты уж духов небесных обманывай. Они ведь все равно ничего не соображают.
Гуйцзе:
Кто б знал, он меня первый бросил…
Боцзюэ:
— Вот я и говорю: поймала да из рук и выпустила.
Гуйцзе:
Теперь себя ругаю я.
Зачем ему так верила тогда?
Боцзюэ:
— Глупышка! В наше время юнца желторотого не проведешь, а ты захотела посетителя своего надуть. Была, говоришь, ему верна? Постой! Послушай, что в «Южной ветке» говорится. Как раз о твоих похождениях идет речь:
Не узнать, кто честен, кто фальшив.
Ловчить мастак в наш век любой.
Все внешне искренни, правдивы,
А про себя готовы человека загубить.
Старуха-сводня мошну старается набить,
Прославиться стремится юная красотка.
Ей тяжко — хоть в омут головой.
Чашу горькую испить — ее удел.
Легче спину гнуть, как лошадь иль осел,
Нежели жизнь такую влачить!
Гуйцзе расплакалась. Симэнь ударил Боцзюэ веером по голове.
— Чтоб тебе, сукин сын, подавиться! — засмеялся Симэнь. — Поедом ест. Эдак и человека погубить можно. — Он обернулся к Гуйцзе:
— А ты пой, не обращай на него внимания.
— Брат Ин, ты сегодня уж совсем разошелся, — заговорил Се Сида. — Зачем мою дочку обижаешь, а? Типун тебе на язык!
Гуйцзе немного погодя опять взяла пипа и запела на мотив «Бамбуковой рощи»:
Кругом толкуют: честен он…
Ин Боцзюэ хотел что-то вставить, но Се Сида вовремя закрыл ему рот.
— Пой, Гуйцзе! — говорил Сида. — Не гляди на него.
Гуйцзе продолжала:
А он меня увлек обманом,
Глаза его горели.
Говорил одно, желанья были другие…
Только Сида отнял руку, Боцзюэ опять стал перебивать:
— Если бы ты говорила то, о чем думаешь, ничего бы с тобой не случилось. Только в пасти тигра ты откровенничаешь, да и то больше намеками.
— Откуда ж ты знаешь, красные твои глаза? — спросила Гуйцзе.
— Да как же мне не знать! — отвечал Боцзюэ. — В «Звездах радости» бывать приходилось.
Все вместе с Симэнем рассмеялись.
Гуйцзе:
Клялся, уверял в любви,
А сам обманывал.
Из-за него чуть было
Не заболела от тоски…
Боцзюэ:
— Тоже мне! Ты других опутывать горазда, а себя в обиду не дашь. Таких, как ты, тоска не иссушит!
Гуйцзе:
Обманщик!
Как ты притворялся!
Грядущее расписывал все мне.
Боцзюэ:
— Да, насчет грядущего трудно загадывать. Впрочем, он на днях, может, и полководцем станет.
Гуйцзе запела на мотив «Янтарной кошечки»:
С каждым днем мы дальше друг от друга,
Когда ж теперь настанет встречи час?
Зачем меня заставляет томиться и ждать?
Боцзюэ:
— Обожди денек-другой. Небось, не опоздаешь. Вот в столице уладят, и вернешься к себе в кромешный ад.
Гуйцзе:
На Уской горе свиданью не бывать!
Обрек на страданья, изменник!
Феникс бросил подругу свою,
Бросил феникс подругу.
Заключительная ария:
Какой неверный ты!
Заставляешь страдать одинокую.
Любовь и ласки — все прошло,
Остались одни воспоминанья.
— Чудесно! — воскликнул Се Сида и позвал Хуатуна: — Возьми пипа, а я поднесу чарочку Гуйцзе.
— А я закусочками ее попотчую, — подхватил Боцзюэ. — Не в моем это, правда, обыкновении, ну да ладно уж! За твое усердие потружусь.
— Убирайся, Попрошайка! — крикнула Гуйцзе. — Не нуждаюсь я в твоем внимании! Сначала изобьет, потом синяки разглаживать начинает.
Сида поднес Гуйцзе три чарки подряд.
— Нам еще партию в двойную шестерку доигрывать надо, — сказал он Боцзюэ.
Они сели за игру, а Симэнь, подмигнув Гуйцзе, вышел.
— Брат! — крикнул Боцзюэ. — Принеси ароматного чайку. А то после чесноку изо рта больно несет.
— Откуда я тебе ароматного чаю возьму?! — воскликнул Симэнь.
— Меня, брат, не обманешь! — не унимался Боцзюэ. — Тебе ж экзаменатор Лю из Ханчжоу вон сколько прислал. Хочешь один наслаждаться? Нехорошо так, брат.
Симэнь засмеялся и пошел в задние покои. За ним последовала и Гуйцзе. Она нарочно остановилась у причудливого камня, делая вид, будто срывает цветок, и исчезла.
Между тем Боцзюэ и Сида сыграли три партии, но Симэнь все не возвращался.
— Что там батюшка в задних покоях делает? — спрашивали они Хуатуна.
— Сейчас придет, — отвечал слуга.
— Придет? А где он все-таки? — не унимался Боцзюэ и обратился к Сида: — Ты здесь побудь, а я пойду поищу.
Сида с Хуатуном сели играть в шашки. Надобно сказать, что Симэнь зашел на короткое время к Пинъэр, а когда вышел, у аллеи вьющихся роз заметил Гуйцзе и повел ее прямо в Грот весны. Они закрыли дверь и, усевшись на постель, принялись весело болтать. Надобно сказать, что Симэнь заходил к Пинъэр принять снадобье. Он обнял Гуйцзе и показал свои доспехи.
— Это от чего? — спросила она, устрашенная.
Он рассказал о снадобье чужеземного монаха и попросил ее наклонить голову и поиграть на свирели. Потом осторожно взял то, что любят тысячи, чем наслаждаются десятки тысяч, — ее маленькие, как раз в полшпильки, в три вершка золотые лотосыножки, остроносые, как шило или нежные ростки лотоса, ступающие по ароматной пыльце и танцующие на рассыпанной бирюзе…
Она была обута в ярко-красные атласные туфельки на толстой белой подошве. Повыше виднелись подвязанные шелковым шнурком узорные штаны с золотою бахромой. Симэнь посадил Гуйцзе на стул, и они принялись за дело.
Тем временем Ин Боцзюэ обыскал все беседки и павильоны, но Симэня нигде не было видно. Миновав небольшой грот в бирюзовой горе, он вошел в аллею вьющихся роз, а когда обогнул виноградную беседку, очутился в густых зарослях бамбука, укрывших грот весны. Откуда-то доносились едва уловимые смех и шепот. Боцзюэ подкрался ближе, отдернул занавес, скрывавший дверь в грот, и стал прислушиваться (илл. 121).
Из грота слышался дрожащий голос Гуйцзе, во всем потрафлявшей Симэню.
— Дорогой мой! — шептала она — Кончай быстрей, а то еще увидят.
Тут Боцзюэ с оглушительным криком распахнул дверь и предстал перед любовниками.
— А-а-а!.. — кричал он, — Воды скорее! Сцепились, водой не разольешь!
— У, ворвался, как разбойник! — заругалась Гуйцзе. — До чего же напугал!
— Быстрее, говоришь, кончай, да? — начал Боцзюэ. — Легко сказать, да нелегко сделать. Боишься, значит, как бы не увидали? — А я вот и увидел. Ладно, кончайте. Я подожду. Я с тобой потом займусь.
— Убирайся сейчас же, сукин сын! — крикнул Симэнь. — Брось дурачиться! Еще слуги увидят.
— Уйду, если потаскушка попросит, как полагается, — заявил Боцзюэ. А то так заору, что и хозяйки знать будут. Они ж тебя как дочь приняли, приют дали, а ты с хозяином путаешься. Тебе это так не пройдет!
— Ступай, Попрошайка! — крикнула Гуйцзе.
— Уйду. Поцелую тебя и уйду.
Он привлек к себе певицу, поцеловал и вышел.
— Вот сукин сын! — крикнул ему вслед Симэнь. — И дверь не закрыл.
Боцзюэ вернулся.
— Делай свое дело, сын мой! — приговаривал он, закрывая дверь. — На меня внимания не обращай.
Боцзюэ вышел было в сосновую аллею, но вернулся опять к двери.
— Ты ж мне ароматного чаю обещал, — сказал он.
— Вот сучье отродья — не выдержал Симэнь. — Да погоди же! Выйду и дам. Отстань!
Боцзюэ расхохотался и ушел.
— Вот противный! Какой нахал! — говорила Гуйцзе.
Симэнь с Гуйцзе наслаждались в гроте, должно быть, целую стражу, лакомились красными финиками, прежде чем настал конец утехам.
Тому свидетельством стихи:
Передаст художник,
Как иволги на яблоне порхают,
Как щебечут ласточки под сенью бамбука.
Лишь юную красотку не в силах он писать.
Вскоре они поправили одежду и вышли из грота, Гуйцзе залезла к Симэню в рукав, достала целую пригоршню ароматного чая и сунула его себе в рукав. Покрытый испариной Симэнь, тяжело дыша, пошел по нужде к клумбе. Гуйцзе достала из-за пояса зеркальце, поставила его на окно и принялась поправлять волосы, после чего пошла в задние покои. Симэнь направился к Пинъэр мыть руки.