Однако доктор Бласс не возлагает всю вину на психоаналитика. Она подозревает, что я, когда билась головой о дверь, могла получить сотрясение мозга. А я почти уверена, что анорексия, которой я заболела в шестнадцать лет, привела к серьезным гормональным нарушениям. Действительно, перед выпускными экзаменами у меня на несколько месяцев прекратились менструации, а я вообразила беременность, виновником которой был, ясное дело, отец. Когда месячные возобновились и сопровождались сильным кровотечением, я вбила себе в голову — и аналитику тоже, — что это выкидыш.
По мнению доктор Бласс, следствием «патологической лжи, в которой я увязла в период созревания», было метание между двумя противоположными фантазиями. Я страдала манией преследования и поэтому искала у тебя помощи, просила помочь «бежать от отца» и устроиться за границей. Одновременно я маниакально желала вечной связи с отцом, которого не могла предать. Поэтому речь шла только о фиктивном браке. Я готова была согласиться лишь на «непорочный марьяж».
Ужас, правда? А может, все не так уж страшно? — «Вы стряхнете с себя абсурд, словно слезинку», — повторяет доктор Бласс и подводит меня к зеркалу. Я наконец стала похожа на женщину. Грудь, бедра… лицо округлилось. Самое большее через месяц приедет Сильвио. Сегодня я отправила ему свое первое в жизни любовное письмо. Написала: скоро я стану твоей женой, и мы поедем на медовый месяц в Кей Вест, на самый южный остров США. У нас все впереди: мне только тридцать лет, я люблю тебя больше жизни, хочу иметь от тебя ребенка.
Завтра, Роло, я напишу отцу. Попрошу у него прощения. Приглашу к нам в Урбино. Я должна написать и моему малышу Кристосу, помирить его с папой.
Роло, а что с Эдмундом? Я часто о нем думаю. Я рассказала доктор Бласс о нашем мальчике. К сожалению, она считает, что Эдмунд страдает шизофренией, которая будет прогрессировать, пока не изобретут эффективное лекарство. Однако доктор полагает, что ждать осталось недолго, так что не будем терять надежду.
Роло, милый! Спасибо тебе за все, что ты для меня сделал.
Передай большой привет твоей милой маме. Почаще звони Сильвио. Я слышала, что он перестал готовить и есть, ужасно исхудал. Скажи ему, что совсем скоро мы будем вместе. Поддержи его.
Пока, целую тебя, мой милый Роло!
Всегда твоя Пла-Пла Плания
Я. Сильвио Синьорелли — Ролану
Морис Анри. "Пикник структуралистов".
Слева направо:
Мишель Фуко, Жак Лакан, Клод Леви-Стросс, Ролан Барт
Карикатура опубликована в журнале "La Quinzaine Litteraire",
1 июля 1967
Сильвио Синьорелли
Pesaro, 15 февраля 1980
Милый Ролан!
Все прошло как по маслу! В Городской больнице Пезаро сегодня утром, в 5.05 родилась наша дочка Корнелия. Копия Плании, сразу видно, какая будет красавица. Больше всего меня восхищает ее абсолютное совершенство: розовые ноготки, точно покрытые лаком, темная занавесочка ресниц, земляничный ротик. Я сразу потерял голову, без памяти влюбился в миниатюрную копию моей Дамы Сердца.
Во время родов я все время был рядом с Планией. Пришлось получить сотню разрешений этико-медицинского толка, но дело того стоило. Она не выпускала моей руки, не сводила с меня глаз. Она такая молодец!
Теперь Плания спит. А я сижу в коридоре и кляну себя, что оказался последним хамом. Не приехал на похороны, слишком редко тебе звонил. Анриетт была такой чудесной! Знаю, каково тебе без нее. А тут еще Плания и Сильвио повели себя как пара толстокожих эгоистов. Но клянусь, милый, мы вот-вот снова станем приличными людьми. Nostra culpa maxima:[76] беременность свела нас с ума, особенно папочку. Но все уже позади. Появилась Корнелия. И ждет тебя вместе с нами. Наш дом всегда открыт для тебя, ты ведь сам знаешь. Если захочешь перебраться сюда навсегда, мы будем просто счастливы.
Хорошо, что ты в конце концов отказался от идеи «Энциклопедии». Нам с ней не справиться, это проект для команды помоложе. Конечно, все материалы, вид которых для тебя невыносим, я с удовольствием стану хранить у себя. Нет, не отвечай ни на какие письма. Плюнь на все. Но на пенсию не торопись. Понимаю, что College et chers collegues[77] тебе осточертели. Но это все же связь с французской и мировой элитой.
Думая в первую очередь о тебе, моем лучшем друге, и лишь потом о нашем провинциальном университете, я без особого восторга отношусь к твоей идее немедленно принять предложение нашего ректора (зануды) и стать Почетным Эмеритусом в (не дай бог) University of Urbino.[78] Слишком рано, милый. Ты изведешься от скуки… Никакие звезды тебе здесь светить не будут. Разве что Плания сверкнет совиным оком Минервы, а Сильвио — фонариком светлячка. Здесь не крутят фильмы с Гарбо и Богартом. Зато обсуждают, где растет чертополох, который обожают здешние ослы.
Ну да ладно, ладно! Надоел тебе Парижевск — приезжай на родину Рафаэля. И в самом деле, где еще снова браться за рисование, как не здесь? А фортепиано (наконец настроенное!) ждет тебя с нетерпением.
Держись, милый, bon courage.[79]
О, идет медсестра. Может, упрошу ее дать взглянуть на Корнелию.
Обнимаем и целуем тебя, твои СП: maman et papa in spe[80]
Эпилог
Люси, Ориен и Малага на Верхнем Вест-Сайде.
Нью-Йорк, май 2001
Фото Анн Карр
После долгой зимы первого года нового тысячелетия, в первый день которого умерла моя мама, дождливая весна пришла с явным запозданием, а лето едва дает о себе знать, хотя через неделю закончится июнь. После смерти мамы, очень заинтригованной содержимым серого конверта, работа над переводом писем шла у меня все тяжелее. Без маминой веры в мои силы я быстро остыла, решив, что все равно никогда не овладею мастерством профессиональной переводчицы, которая с легкостью кенгуру перескакивает с одного стиля на другой! В этом-то и дело. Если сам Ролан Барт порой отзывается моим голосом, значит, перевод потерпел фиаско.
Некоторое время я утешалась тем, что компенсирую это Читателю, присовокупив к письмам интервью с их адресатами. Это существенно увеличило бы ценность книжечки как документального свидетельства, но, к сожалению, ничего не вышло. Кое-кто уже покоится в могиле, других мне не удалось разыскать. Еще совсем недавно ситуация складывалась просто-таки трагически, поскольку у меня не было никаких сведений ни о ком. Лишь месяц назад я наконец сумела связаться с Анн Кар, американской писательницей польского происхождения, у которой два года жила Юки И.
Анн я нашла через ее литературного агента, Малагу Б., которая дала мне понять, что заочно у нас ничего не выйдет. Единственное, что она пообещала, — встретиться со мной, если я прилечу в Нью-Йорк. Возвращаясь из Канады, я задержалась там на день. Когда я вошла в агентство, зазвонил телефон — из детского сада. Дочка Малаги упала с горки. Воспитательница требовала, чтобы мать немедленно отвела малышку к врачу. Услыхав о происшествии, загорелая, плечистая Малага побледнела и расстегнула клетчатую рубашку, словно почувствовала дурноту. В карих глазах мелькнула паника. Положив трубку, она вскочила со стула, подтянула джинсы. Малага крупная, атлетического сложения, гораздо выше меня. Я невольно погладила ее по руке и взглянула умоляюще, прося позволения пойти с ней — может, позже она найдет для меня минутку?
Малага кивнула, и мы отправились в путь: агент — широкой мужской походкой, я-почти бегом. Дорога заняла несколько минут. Перед невысоким зданием, к окнам которого были приклеены аппликации зверей, нас ждала взволнованная воспитательница со своей подопечной: девочкой лет четырех, с темной челкой и опухшей левой ручкой. Малышка была прелестная, очень похожая на мать и совершенно спокойная. Увидев маму, девочка просияла и подбежала к ней со словами «Ориен упала».
Я облегченно вздохнула, заметив, что лицо Малаги снова порозовело. Она улыбнулась дочке, осторожно подняла ее, обняла, поцеловала ручку и посадила на плечи, сказав: «Тетя из Парижа нас проводит». Мы пошли вниз через Центральный парк. Здоровой ручкой малышка обняла мать за шею, больную положила на ее коротко стриженные темные, уже с легкой проседью, волосы. Малага шагала медленно, всю дорогу рассказывая Ориен историю о больном зайчике, которого вылечил доктор-барсук. Я с любопытством наблюдала за мужественной девочкой, которая ни на что не жаловалась и не боялась доктора.
Доктор Люси, хрупкая блондинка в салатовом ситцевом платье, поразила меня своей прерафаэлитской английской красотой: блеском больших серо-голубых глаз, безупречной фарфоровой кожей, ангельским взглядом. Улыбающаяся, она ждала нас на пороге своего кабинета на восемнадцатом этаже высотного здания на Сентрал Парк Саус. Дочка Малаги протянула к ней ручки и воскликнула: «Мама!»
Врач с пациенткой скрылись за дверью кабинета. Мы сели в приемной. Неловкое молчание прервала Малага. Она говорила быстро, деловито. Я поняла, что ей хочется поскорее разрядить напряжение: «Люси подверглась искусственному оплодотворению. В банке спермы мы вместе выбрали кандидата. Мы хотели, чтобы у него было высшее образование и чтобы он был похож на мою партнершу в молодости. Судьба послала нам студента-медика Стэнфордского университета: голубоглазый блондин, 22 года, рост 180 см, худой, спортивный, не пьющий, не курящий, не употребляющий наркотиков. Лучший на курсе, отличный шахматист, альпинист. Даже голос у него похож на голос Люси. На кассете, которую нам дали послушать, он читает стихи и поет, аккомпанируя себе на гитаре. Мы не знаем о нем только двух моментов: как его зовут и каков он в жизни»
Малага умолкла и заглянула мне в глаза. Потом тихо добавила: «Это было не так просто. Люси приближалась к менопаузе, никогда не беременела. Последний шанс. Ей пришлось пройти многомесячную гормональную терапию, которую она плохо переносила. После каждого укола — я их сама ей делала три раза в день — вынуждена была лежать. Ее постоянно тошнило, рвало, она похудела. Дважды у нас ничего не получилось, я уже готова была сдаться. Но Люси уперлась: три попытки. В третий раз все пошло как по маслу. Беременность она перенесла идеально, без каких-либо осложнений. За н