Наверное, иные пали бы сейчас перед Синглафом ниц и вымаливали прощение, сквозь рыдания выкрикивая что-то о “яде” Падшего и “отравлении”, о своем бессилии перед силами тьмы и ее владыкой. А Лили будто замерзла, и ее окоченевшие вмиг губы не слушались и не желали двигаться, сердце не хотело лгать и ранить его правдой одновременно.
— Я вынужден отказаться от тебя, — проговорил он, и от его слов словно тучи затянули голубые небеса. — Ты отправишься на вторые небеса.
— Не отдавай меня, пожалуйста, — как шелест ветра прозвучали ее слова.
Синглаф удивленно вскинул голову.
— Ты все-таки разговариваешь со мной?
— Я знаю, что больше не имею права просить тебя, — произнесла Лили. — Я отправлюсь туда, куда ты скажешь, но не отказывайся от меня, пожалуйста.
— Ради чего? — спросил он.
— Ты — мой наставник, — Лили склонила перед ним голову.
— Больше нет, — ответил он, и два его коротких слова прозвучали, как приговор. — Марк проводит тебя. — Вот и палач был готов для приведения приговора в исполнение.
Светлейший развернулся, чтобы уйти.
— Синглаф, — он остановился на полпути и повернул к ней голову. — Спасибо, — прошептала Лили.
Он знал, что она благодарила его не за последнее решение, а за то, что он был с ней рядом.
— Пожалуйста, — отозвался он, опуская глаза и растворяясь.
Синглаф уже несколько дней не желал никого видеть, и даже обычно приближенных к нему братьев не допускали. Он не понимал, как могло произойти то, что случилось. И временами укорял себя за это, а временами погружался в состояние, близкое ко сну с открытыми глазами, но это были лишь его глубокие размышления и растворение в высшей воле.
— К нему нельзя, — донесся голос привратника, но вслед за этим двери распахнулись и голоса переместились в его комнату.
— Кто посмел? — пророкотал Синглаф, вырванный из раздумий. Но махнул привратнику рукой, когда увидел высокую фигуру в запыленном плаще. — Уриэль? Чем обязан?
— Нельзя отгородиться от жизни в своих светлых хоромах, — предводитель “света божия” был не на шутку рассержен.
— Разве не так поступают монахи? — возразил Синглаф, рассматривая гостя и решая, стоит ли его изгнать немедленно за бесцеремонность.
— Таково их служение миру, — отозвался Уриэль, — и они не отступают от избранного пути и не отворачиваются от тех, кто им поручен.
— Не тебе об этом говорить, — едва не зарычал Синглаф, — ты хоть знаешь, сколько сил и света я в нее вложил? Она пришла ко мне, словно дитя, и я научил ее всему, что она знает. Но хватило всего лишь одной встречи со скверной, чтобы она обо всем позабыла и отвернулась от… света. — Уриэль ощутил, как светлейший едва не сказал “меня”. — И ты говоришь после этого, что отворачиваюсь я? А что мне делать, Уриэль? Принять ее и Падшего с распростертыми объятиями? Может, последовать за ними со всеми своими ангелами и пополнить поредевшие ряды, а? — Синглаф выговаривал свою боль, и Уриэль не мешал ему, стоя молча и отведя взгляд в сторону. “Свету божьему”, как никому другому, известны были колебания и сомнения, сколько раз они сами были на грани между добром и злом, и порой эта грань расшатывалась, и ангелы на доли секунды оказывались то за, то перед ней. Но последнее, что сделал бы Уриэль по отношению к оступившемуся — это оттолкнул его, чтобы тот упал наверняка. Нет — он протягивал руку, давая еще один шанс.
— Как вы не поймете на своих сияющих небесах, — глухо проговорил Уриэль, — что все совершают ошибки, и никто не идеален.
Синглаф встрепенулся, услышав крамольные мысли, чуть ли не те самые, с которыми откололся когда-то Падший.
— Как ты сме…
— Дослушай, — поднял руку Уриэль. — По крайней мере, ни мы, ни люди уж точно не идеальны. Ты знаешь, кто она? Она — человек.
— Среди нас есть люди, — холодно возразил Синглаф. — И Марк никогда не допускал ошибок.
— Да, здесь не допускал, — кивнул Уриэль.
— О чем ты?
— О том, что, будучи человеком, он не сразу пришел в монастырь. Он не родился в нем, он не был безгрешен.
— Но стал! — воскликнул Синглаф. — В этом и есть милость Его. Никто не отвергнут. Но единожды пришедший не отворачивается. Такова истина.
— Истина, — казалось, вздох Уриэля прозвучал устало. — В последней инстанции. — У него ничего не выходило. Ангел нисколько не смягчил Синглафа, тот по-прежнему оставался непреклонным. Где ему было понять их полутона.
— Тогда оставь ее с нами, — произнес Уриэль. — Все наши ей будут рады.
— Она уже была с вами, — сухо ответил Синглаф. — И чем это закончилось?
— Так что же тогда? Упрячешь ее в светлую тюрьму? Вновь посадишь в кокон?
— Нет, — Синглаф покачал головой. — Марк проводит ее на вторые небеса.
— Вторые небеса, — эхом отозвался Уриэль. — Конечно.
— Что ты понимаешь? — вскипел Синглаф. — Кто-то из твоих ангелов вонзал тебе меч в спину?
— Нет, — ответил Уриэль, — но и тебе она не вонзала. Я видел, как она проткнула свою грудь, чтобы спасти нас от невозможного выбора. — С горечью закончил он.
— Ты видел это? — не сдержался Синглаф, и в глазах его сверкнуло что-то невысказанное.
— Да, видел, — Уриэль опустил голову, словно разом постарев на несколько лет.
— Как это было?
— Как жертва. Тебе должен быть известен смысл этого слова лучше, чем мне. — Глухо проговорил он и развернулся на выход.
— Того человека больше нет, — произнес ему вслед Синглаф. — Ей дали новую жизнь. Все, что случилось с ней теперь, не имеет отношения к прошлому.
— Это ты так думаешь, — после этих слов двери за Уриэлем затворились.
11
— Они все счастливы? — Лили наблюдала за прогуливающимися и беседующими людьми в легких одеждах, и они ей казались одинаково безликими и совершенными.
— Это рай, — улыбнулась Леония. — Ты привыкнешь.
— Я понимаю, как тебе, — заговорщически подмигнув, продолжила она. — Я видела того мрачного человека, что тебя привел. Но у нас здесь все намного лучше, — она сделала ударение на слове “намного” и радушно улыбнулась Лили.
Леония была милой девушкой, но Лили ощущала себя чужой. Вторые небеса оказались пристанищем чистых душ, и прекрасные сады с благоухающими кустами дополняли непонятную Лили картину. Ни крылатых братьев с их трудами и монастырским укладом жизни, ни мечей и вечных сражений, как у света божия, и что самое страшное — огромная непреодолимая стена, отделяющая вторые небеса от остального мира. И все эти смеющиеся счастливые люди ликовали приходу каждого вновь прибывшего. Его или ее едва не носили на руках, поздравляли и умилялись, словно попасть за эти стены было величайшей победой.
А Лили хотела вниз. Прочь от этих стен, от сияния и райских кущей, во мрак боли и неразделенной тоски, чтобы подарить немного света, успокоить тревогу, утешить. В мир, где любая улыбка стоила тысяч здешних, любой проблеск — целого дня сверкающих облаков.
— Ты снова грустишь, — всплеснула руками Леония. — Смотри, а то придется тебя выселить за стены, — пошутила она, весело рассмеявшись. Только Лили шутка не показалась смешной — она наоборот едва не ухватилась за нее, как за надежду.
— А как попадают в город? — спросила она у Леонии. — Покажи мне врата.
— Не-ет, — протянула Леония. — Марк сказал, что ты не в себе, так что тебе нельзя к вратам.
— Но как попадают все эти люди? — Лили на самом деле не понимала, глядя на прогуливающихся и слыша тихий шелест их голосов.
— Через врата, все верно, — кивнула Леония. — Но их пропускают апостолы. Они сами были людьми и вправе решать, кто достоин, а кто — нет.
— И что же с теми, кто не достоин?
— Отправляются на первые небеса, — улыбнулась Леония, — размышлять и расти над собой.
— А те, кто совсем недостоин?
Глаза Леонии округлились, а затем она, наконец, поняла.
— О, — неловко вымолвила она. — Эти к нам не попадают вовсе. Они сразу отправляются вниз.
— Значит, те, кто в первом — не так уж плохи?
— Нет, они просто пока не достойны.
Лили ничего не могла с собой поделать, но ее лицо едва не дрогнуло от приторной слащавости рассуждений Леонии. И тем более она не могла понять, как кто-либо, будь он даже избранным, в праве решать, кто достоин, а кто нет. В ней пробуждался дух бунтаря. И все эти розовые кусты не внушали ей ни малейшей доли умиротворения, а взывали к буре.
— Какова моя роль? — без обиняков спросила она Леонию.
— О, вы так прямолинейны на седьмых, — улыбнулась девушка. — Создавать благость вокруг прибывших душ.
— Благость? — Лили встала на дорожке, как вкопанная. — Но ведь они и так все счастливы, — обвела она рукой шествующие группки людей.
— Вновь прибывших какое-то время еще отягощают воспоминания и отголоски прошлого, — пояснила Леония.
Но Лили ее уже не слушала. Где-то там, в одном из ее любимых мест, на земле, в переходе стоит высохшая старушка с протянутой рукой, и в один из дней, если всевышний не будет к ней милостив, и ей не подадут достаточно, ей не хватит на пропитание и на лекарства. Мать, едущая в метро с похорон своего ребенка, девушка с разбитым сердцем, прижимающая пылающий лоб к холодному окну автобуса, десятки детских глаз, мечтающих о том, чтобы вон та тетя оказалась их мамой, мужчина в расцвете лет, не вставший после операции и осознающий, что всю оставшуюся жизнь вынужден будет провести сидя… Вот кому нужна была благость, свет, утешение. А не блуждающим среди клумб радостным существам. Лили хотелось кричать: громко, безудержно, яростно. Кричать, пока они не выкинут ее за свои прекрасные стены. Прекрасные? Такие ли уж прекрасные? Лили тяжело посмотрела на Леонию.
— Познакомь меня с апостолами. — Ее слова прозвучали скорее как приказ, чем как просьба.
Леония окинула ее взглядом и поняла, что Лили не отступит.
— Там сейчас один. — Сдавшись, ответила она и кивнула, указывая направо по усыпанной белыми камушками дорожке.
Из зарослей винограда проглядывала белая мраморная резьба. Кое-где из стен выступали колонны, полуутопленные в сами стены, и через большие промежутки располагались башни. Самым темным оттенком всего представшего глазам Лили великолепия был оттенок слоновой кости. Врата подымались вверх, теряясь в голубизне неба, их массивные створки были плотно закрыты, и лишь внизу у самого основания, виднелась крохотная дверка.