Небольшой обоз вез из одного поместья на севере Волыни в оголодавший Луцк зерно. Путешествовали в нем люди с самыми разными целями. Евреи-торговцы, рисковавшие головой ради сверхприбылей, ремесленники, отвозившие лично свои поделки для обмена на хлеб и теперь возвращавшиеся с тем, что удалось выменять, селяне из того самого поместья, надеявшиеся сбыть выращенный ими хлебушек не задешево. Все надеялись проскочить в город до подхода с юга казацкой армии. Хлеб стоил дорого и дорожал чуть ли не каждую неделю, при удаче можно было неплохо заработать. А для некоторых целью был не заработок, а спасение от голодной смерти своих близких.
Скрипели в чьей-то телеге плохо смазанные оси, тихонько, но вслух молился кто-то из возниц, негромко стучали по сыроватой еще дороге копыта лошадей. Изредка слышались лошадиные всхрапывания, понукание замедлившего почему-то трусцу коня. В связи с близостью завершения путешествия у многих уже забрезжила надежда, что оно скоро закончится удачей. Кто-то подсчитывал грядущие (огромные!) барыши, кто-то мечтал увидеть радостные глазенки своих вечно голодных деток. Пронесла нелегкая, вроде бы уберегла от встречи с одним из многочисленных «казацких» – на самом деле хлопских – повстанческих отрядов. Уж те миловать бы в обозе никого не стали. Однако Удача, дама капризная и непостоянная, своим вниманием несчастных в этот вечер обошла.
Когда навстречу обозу выскочил большой отряд всадников, все люди в нем взмолились, чтоб это был отряд из Луцка, ведь скакали они именно по дороге оттуда. Но, увидев вблизи подъехавших, приготовились к самому худшему. И хотя в обозе было оружие, сопротивляться никто и не пробовал. Против сотен сечевиков, легко опознаваемых по отвратительного вида тряпкам, на них напяленным, могли выстоять разве что недавно прибывшие в город немецкие наемники, причем в не меньшем числе. Торговцам и ремесленникам в чистом поле об этом и мечтать нечего. Разозлишь этих разбойников и умрешь не быстро, от удара сабли, а на колу или еще каким неприятным способом. Впрочем, они не понимали в тот момент всей величины своего счастья. Для профессиональных грабителей они были не ненавистными жидами, а всего лишь добычей, да еще и одним из ключиков к Луцку.
При виде главаря казаков хотелось сразу полезть за припрятанными деньгами. Уж очень выразительно он выглядел. Хоть и невеликого роста и без саженного размаха плеч, но молитвенное настроение и понимание тленности мирских богатств пробрало сразу всех. Да… святой человек, особенно обвешанный оружием с ног до головы и имеющий за спиной три сотни головорезов, внушает правильное отношение к жизни куда эффективнее, чем обычный поп (ксендз, раввин). Вероятно, именно из-за своей святости.
Вопреки ожиданию обозников их не начали сразу рубить на мелкие кусочки. Оглядев череду телег, он довольно улыбнулся (пусть и у кого-то возникла ассоциация с волчьим оскалом – так нехристи же!) и тут же отослал куда-то одного из своих заризяк. Все с тем же «милым» выражением лица атаман обратился к продолжавшим готовиться к смерти людям:
– Ну, що, панове жиды, повсыралыся?
Хотя половина застигнутых была совсем не евреями, а христианами, причем разнообразнейших конфессий, уточнять этот факт пока никто не спешил. Ни униаты, ни католики, ни баптисты и арианин, ни даже православные. Раз немедленной резни не последовало, ждали продолжения. А вдруг… пронесет? Пусть сразу в двух смыслах. Штаны можно потом и застирать.
Выждав немного, Срачкороб продолжил:
– А дарма (напрасно)! Не будемо мы вас сьогодни вбываты. Але доведеться вам за це видробыты.
Началась же эта история несколькими неделями раньше.
– Пьятнадцать чоловик на сундук мерця!.. – старательно выводил Юхим, нимало не заботясь географическим и историческим анахронизмом исполняемой песни. – Йо-хо-хо, и бутылка рому!
Не колыхало это и других посетителей одного из шинков, выстроенных вокруг Сечи. Любой лыцарь имеет право петь все, что ему хочется. И без пения знаменитого шутника в помещении было далеко не тихо. Да и полутемнота из-за лучинного освещения и густых клубов табачного дыма на интимную никак не тянула. Йоська Резник с помощниками выбивались из сил, обслуживая гуляющих вовсю сечевиков. Повсеместное изгнание евреев с Малой Руси его и хозяев других торговых точек, выстроенных вокруг крупнейшего в мире пиратского сборища, не коснулось. То есть пограбить их под выборы атаманов пограбили, но это были, можно сказать, плановые ограбления, заранее заложенные в цену товаров и услуг. Перспектива искать замену всем местным торговцам и трактирщикам никого здесь не вдохновила, поэтому чувствовали себя евреи, жившие рядом с гнездом антисемитизма, вполне комфортно. Приспособились.
– …и дьявил доведе тебе до кинця!.. – продолжал Срачкороб пение украинизированного им лично варианта единственной слышанной от Москаля-чародея песни. Петь тот не умел, голоса и слуха не имел, но как-то раз в сильно веселом состоянии вдруг вспомнил и проорал эту песню. Крайне немелодично, но слова Юхиму понравились, и он потом выжал из друга и точный текст, и мелодию.
– Йо-хо-хо, и бутылка рому! – допел-таки песню, сильно сожалея, что в припеве не имеет поддержки. Но гулявшие с ним казаки уже отдыхали, кто привалившись к столу, а кто и под ним. Срачкороба же сжигала обида на несправедливость бытия.
«Жил себе, не тужил, и на тебе – в святости вдруг стали подозревать! Не было печали, черти накачали. За что?!»
Всеобщее внимание в такой форме, да с поклонением, ему категорически не понравилось. А тут еще – друг называется – Аркадий наговорил обидных слов, думая, что именно Юхим с Иваном устроили ему подлянку с женитьбой. Отгуляв-таки на свадьбе, Срачкороб сбежал на ставшую родной Сечь. Где и практически поселился в шинке, благо денег у него было много, хоть топись в горилке, если блажь такая в голову придет.
Пил он в эти дни так, будто торопился повидаться с теми самыми маленькими зелененькими чертиками, хорошо известными многим. Однако дьявол знает почему, но горилка брала плохо и настроения совсем не поднимала, сколько ни выпей. Присоединившиеся к гульбе сечевики, свои деньги успевшие пропить раньше, поотключались, пришлось самому себя пением развлекать. Вот тут к его столу подошел какой-то подозрительный тип. Тощий, сутулый, без свойственной воинам ловкости в движении и сабли на боку. Не казак.
– Здравы будьте, пане казак.
– И тебе не болеть!
– Вот услышал в вашей песне слово «ром», а знаете ли вы, что он еще хуже горилки? Пил я его в Данциге.
Одному сидеть было совсем скучно, поэтому Юхим пригласил подошедшего присаживаться.
– Садись вон туда, как там тебя? – показал пальцем на освободившееся в связи с выпадением на пол тела, занимавшего ранее место за столом, одновременно наливая из большого штофа новому собутыльнику горилки в чарку выбывшего.
– Наверное, Марек я, – с некоторым сомнением представился тот, говоря с заметным польским акцентом, и присел на лавку. Чарку он взял и немедленно залпом выпил содержимое.
– Ик! Как это – наверное? Ты что, забыл, как тебя зовут?
– Да нет…
Выяснилось, что Марек – сын разорившегося ремесленника из Кракова. Ранее бывший истово верившим католиком, он не захотел гнуть целыми днями спину над чужой обувью и принял постриг, стал монахом-бенедектинцем. И был наречен Николаем, в честь знаменитого святого. Надеялся сделать там благодаря своему шляхетству карьеру[4]. Но монашеская жизнь ему не понравилась, и он, подсуетившись, сумел понравиться одному из видных иезуитов города. Слышал, что те живут нормальной жизнью, в монастырях не запираются. Бог знает, как сложилась бы его судьба там, ленивым людям с завышенными требованиями везде плохо, но покровитель неожиданно умер. Брата Николая отправили в Луцк, на помощь местной иезуитской общине, заканчивавшей возведение огромного храма.
Увы, и в Луцке его сомнительные, если не отсутствующие таланты не оценили и в начальство не продвигали, зато работой нагружать не забывали. Достаточно скоро обиженный Николай проворовался и сбежал с украденным подальше. В место, где, как он надеялся, отцы-иезуиты его не достанут, на Сечь. Правда, здесь, узнав подробности казацкой жизни, принимать православие и вступать в войско он не спешил. Трусоват был Марек-Николай, дома воином не захотел стать и здесь не торопился за саблю браться.
Явную гнилость подсевшего к нему субъекта Юхим рассмотрел очень быстро, но одному было скучно, вот и смирился с не подходящим для «лыцаря» собутыльником. Под рассказы о порочности бенедиктинцев и подлости иезуитов и вырубился после опустошения очередной чарки. Похмелялся уже в своей, казацкой компании, а здесь и война подоспела, пришлось с выпивкой завязывать до поздней осени. Ох и плохо ему было… хотя до зеленых чертиков допиться так и не удалось, как ни старался. Организм бунтовал против резкого вывода алкоголя из дневного рациона и отказывался принимать внутрь сколь-либо серьезные порции любой пищи.
«И правда, что ли, стали меня опасаться? Вот будет смешно, если черти, наслушавшись баек обо мне, вообразят меня опасным колдуном… но если начнут мстить, будет совсем не смешно. Хотя после длительных попоек мне и раньше жрать не хотелось».
Васюринский курень Хмель отправил для зачистки – прижилось одно из словечек Москаля-чародея у казаков – маленьких местечек и замков на юго-востоке Волыни и запугивания укрывшихся в Луцке. Тысячи пехотинцев и полутысячи конников для взятия такой крепости заведомо не хватало, им такую задачу и не ставили. Возглавил курень имени самого себя Иван, передавший опять полномочия куренного заместителю и ставший наказным куренным. Из-за материальной ответственности куренной всегда должен был оставаться при курене и порученном ему для охраны имуществе. Учитывая наказание за пропажу любой мелочи, сдача и прием этого самого барахла проводились самым тщательным образом, никакой аудитор не подкопается.