Мари запекает гуся, и Сэм сегодня будет с нами всю ночь! Я думаю, что я самый счастливый мальчишка на этом свете!»
Ни первый тайник, ни второй не стали для меня новостью. Мое соприкосновение с историей этой семьи через простые предметы было поразительным – я будто чувствовал, что Рей, Герман и Мари все еще существовали и жили в МёрМёр, и наша встреча с ними наконец произойдет, стоит мне только наведаться в гости. Но часть правды о печальном финале была мне уже известна, и я не хотел обманывать себя ни на секунду. Судьба этой семьи теперь становилась для меня объемной и переставала быть похожа на клишированный сценарий созданного нами квеста. В их жизни было место и горю, и радости, и даже счастью. Ни одного из Бодрийяров нельзя было назвать однозначной личностью. Подобно тому, как каждый существующий человек представлял собой многоуровневую конструкцию с обилием противоречивых оттенков.
Последнее с каждым наступающим днем я осознавал все лучше и лучше.
В дневнике вновь были пропущены несколько страниц, и такая пауза теперь меня пугала. Я боялся увидеть завитки вместо новой записи и, к сожалению, оказался прав. Но в этот раз они выглядели не так страшно, потому что представляли собой рамку, в которой была заперта заметка.
«Опять приезжала бабушка. Я не послушался ее и решил остаться на время их с Германом разговора. Она не кричала, говорила шепотом. Ее устами было произнесено страшное – она обвинили моего любимого, самого лучшего на свете дядюшку в смерти моих родителей. Я никогда не прощу ее за это и больше не буду считать своей бабушкой. Пусть убирается!»
Повествование начинало содержать в себе факты, до этого мне неизвестные. Был ли у Ангелины повод к таким жестоким обвинениям своего старшего сына? Мне вспомнились слова Паккарда о том, что деятельность Германа была завязано на чем-то грязном, на недопустимых вещах, которые он, вполне вероятно, совершал ради своего брата. Но если он делал что-то противозаконное по просьбе Валериана и с его ведома, то как это могло убить последнего?
«Привет, дневник! Сегодня я впервые поговорил со своим дядюшкой как настоящий взрослый. Он сказал, что на этом свете есть много вещей, которые мне еще предстоит понять, но то, что я вижу, совсем не делает меня странным. Оказывается, порой он видит то же, что и я! Мне так повезло с ним. Никто и никогда не понимал меня лучше, чем он, и я буду его защищать ото всех, даже от бабушки. Его кошмары, наверное, намного страшнее. Вчера мы с Сэмом спускались на кухню ночью для того, чтобы взять молока, и видели, как Герман бродил туда-сюда по коридору, совсем не моргая. Я подошел и обнял его, думая, что дядюшка ходит во сне, но он продолжал смотреть в пустоту. Вот бы от всего этого придумали лекарства! Мой бедный, любимый дядя».
Холодок пробежал по коже. «Воспоминания» о последних видениях начинали переплетаться с моими ощущениями от кошмаров, в которых Герман представал в роли так называемого «карающего критика». В голове еще был жив страх его скорого наступления. Я бегал по лестнице и то и дело скрипел этой злополучной седьмой ступенькой.
Случалось ли это и с тобой, Реймонд?
На страницах вновь появились хаотичные завитушки.
«Сегодня я вновь видел дядюшку ночью. На этот раз он стоял в дверном проеме и смотрел на меня этим пустым, страшным взглядом. Я все рассказал Мари. Она поведала мне, что Герман страдает от сонной болезни, потому что скоро наступит весна. Как только потеплеет – все это обязательно пройдет. А пока буду закрывать дверь ночью на ключ».
Чтение давалось мне все сложнее и сложнее. Свеча почти догорела, и я с большим облегчением наконец включил лампу над зеркалом. Обилие света давало мне шанс вынырнуть из липкого и горького повествования мальчика хотя бы ненадолго.
«Этой ночью запертая дверь остановила дядю, но все сработало не так, как говорила Мари. Он начал дергать за ручку и ломиться ко мне. До утра я сидел под одеялом. Как хорошо, что со мной был Сэм».
Следующий абзац располагался практически вплотную к предыдущему.
«Дневник, сегодня я услышал, что в этом состоянии Герман разговаривает. Я не смог разобрать ни слова – он говорил монотонно, повторяя одно и то же. Теперь он приходит ко мне каждую ночь и что-то бормочет под дверью. Боже, скорее бы наступила весна».
Соседний лист был столь же хрупким, что и страница с записью про родителей. На сей раз Реймонд полностью закрасил бумагу чернилами. Мой ужас увеличивался в геометрической прогрессии, но остановиться было невозможно.
«Сейчас май, но ничего не изменилось, а стало только хуже. Мари ничего не может сделать и лишь жалеет меня, а ведь жалость – это самое отвратительное чувство, как говорил мой папа. Теперь он говорит намного громче, и я могу разобрать отдельные слова. Я хочу записывать их сюда для того, чтобы меньше бояться».
Я понял, что дошел до середины журнала. Именно здесь в прошлый раз открывал дневник Доктор Константин, но фразы, записанные размашистым почерком и окруженные завитками, теперь обрели смысл. Почерк Рея действительно менялся в размерах и выглядел практически неразборчиво. Мне пришлось напрягать зрение для того, чтобы разобрать слова. Скорее всего, эти записи он, действительно, делал в ночи.
«Он говорит: я его слышу, я его вижу, я ему отомщу».
Ниже была приписка, которая описывала не происходящее, но чувства мальчика.
«Он повторяет это каждый раз, пока я не закричу. Возможно, они были правы. Он виноват. Теперь я это понимаю, но уже поздно».
Я вдохнул поглубже. Оставалась всего пара исписанных страниц. После – шли абсолютно пустые.
«Привет, дневник. Совсем скоро мой тринадцатый день рождения, у меня есть хорошие новости – я нашел способ справляться с недугом дядюшки. Я играю с ним в прятки! В этом доме так много мест, в которых я могу спрятаться, но никто и никогда не найдет меня, пока я сам этого не захочу! Как только он начинает бродить, я сразу бегу в укрытие. Он не находит меня в комнате и уходит. Сегодня побегу в еще одно место и расскажу, что из этого вышло! Пока!»
Далее мальчик оставлял себе напоминалки о местах для пряток и давал им характеристики.
«Кладовая! Очень много места и приятно пахнет чистым бельем. Можно сидеть в корзине с Сэмом, только бы он не мяукал!»
«Под диваном! Пыльно, но это ничего».
«Сегодня залез под раковину и чуть не сломал себе руку! Больше туда не пойду».
«Книжные шкафы в библиотеке! Пока идеальный вариант, но слишком близко к спальне Германа – может быть опасно!»
«То, что выше – вздор! Самое удобное место – под лестницей. И там можно вскрыть мой тайник с другой стороны!»
«Итак, найдено самое лучшее место, теперь наверняка. Кухонный лифт! А еще в нем можно кататься вверх-вниз, и это весело!»
Теперь я понимал, что места для пряток в квесте тоже не были придуманы во время творческого порыва Джереми, и от проделанной работы над квестом становилось тошно.
На этом записи мальчика обрывались.
Я опустил голову в руки и выдохнул из себя столько воздуха, сколько мог.
Мне было двадцать два.
Я был взрослым парнем, который в скором времени должен был превратиться в мужчину. Сильного, твердого и безэмоционального. По крайней мере, именно так считали окружающие, и именно эти характеристики я слышал в детстве от своих воспитателей.
Но я не мог вынести того, что писал этот мальчик. То, что я прочел, было не сценарием и не художественной литературой. Это были записи реального ребенка, которого ныне не существовало. Однако его страх и стремление к лучшей жизни были настолько сильны, что ощущались мной здесь и сейчас, в тесноте этой узенькой подсобки, под блеклым светом лампы.
Может быть, я испытывал такие сильные чувства, потому что наблюдал за его жизнью в своих особенных состояниях и нередко видел происходящее от первого лица? Неосознанно я мог сопоставлять себя с ним, потому что тоже рос без родителей и с нетерпением ждал дня, когда все изменится. Я не знал, что произошло с Реем позже, но он наверняка покинул этот проклятый дом и все-таки достиг того, о чем мечтал. Избавляясь от всех этих кошмаров, образа дяди, которого он так любил до того, как Герман стал терять рассудок, и ужасных воспоминаний о семейной трагедии. Род Бодрийяров продолжился – ведь Земля носила такого морального урода, как Джереми Оуэн. Теперь я хотел верить в то, что фамилия продолжала передаваться по наследству благодаря семье, которую создал повзрослевший Реймонд.
Но наш драгоценный заказчик пытался вывести на всеобщее обозрение не прямого родственника, а того, кто разрушил жизнь мальчика, заставив его разочароваться во взрослых дважды. Описание ребенка характеризовало Германа как живой ночной кошмар, и я не мог себе представить, насколько Рею было тяжело жить целый год в поместье МёрМёр.
Подобно младшему Бодрийяру, я имел такое же двойственное отношение к «дядюшке», который то и дело сменял гнев на милость в моих снах наяву. Я видел этот силуэт столько, сколько себя помню, а он все это время принадлежал опасному типу. Наверняка о такой моей тяге к отвратительному у доктора Константина нашлось бы пару профессиональных комментариев.
Я хотел подняться со своего места, но случайно задел ногами провод под столом, и лампа моргнула. Переведя дух от несуществующей опасности, я все же встал и, взяв с собой смартфон, двинулся на улицу.
На силуэты, которые рисовали горы барахла во тьме, я старался не смотреть.
Казалось, что вечеринка в «Hide and Seek» была в самом разгаре – бьющая по мозгам клубная музыка стала громче. Я закурил и прислушался к живительным звукам реальности, которая оказалась значительно лучше того, во что я так упорно пытался эскапировать. Такой поворот событий был для меня неожиданным.