— Да, вдруг очухается. Но страх уже появился, преступников напрягло. А дальше ерунды было достаточно. Вдоль Черного леса — дорога, гудка автомобильного могло им хватить, еще чего-нибудь в этом роде. Паника, и бежать.
— Ответь, пожалуйста, если шли по наводке на те две иконы, зачем выдрали дешевую, что на полу валялась?
— Просто, Виктор Сергеевич! — молодой человек от радости поднял голос: — Она рядом с ярославской стояла, вплотную, мешала просто. Выдрали, чтоб с ярославской аккуратно уже разобраться.
Шеф чуть подумал и довольно кивнул:
— Хвалю, Володя, хорошо выстроил. Знаешь только, что в данном сюжете паршиво?
— Что?
— На «висяк» к нам это дело просится. Отпечатков нет — это раз, два — ничего не взяли, то есть нет розыскных улик. Если отвязанные, как ты говоришь, чтобы не сталкиваться с заказчиком, сбегут в крупный город, на простую работу устроятся — это ж перекати-поле. И не факт, что заказчик после убийства вообще станет на них выходить.
Подчиненный погрустнел, по-детски совсем.
— Что же я, как следователь, с «висяка» начинаю?
— Ты не кручинься. Во-первых, все могло быть не так.
— А как?
— Могли идти намеренно на убийство. И лопатку приглядели заранее. Они ведь место, куда пойдут, предварительно изучали — это наверняка. Во-вторых, почему в такое позднее время священник им дверь открыл? Не знает, что церкви грабят?
— В двери есть глазок, и фонарь над входом дает сильный свет.
— Вот видишь, стал бы он открывать неизвестным людям?
— Преступники могли, например, сказать, что кто-то умирает и причаститься хочет.
Прокурор, не соглашаясь, мотнул головой и даже слегка повысил голос:
— Сказать могли, только впускать их внутрь ему не было никакой нужды. Кроме того, он должен был пойти взять священническое облачение, еще кое-какой, так сказать, реквизит. Ну, выманили, а потом в панике, как ты говоришь, всё это барахло с собой захватили?
— Нет, — подчиненный грустно вздохнул, — там бы и валялось.
— Теперь насчет «висяка». По такому делу о священнике, если следствие забуксует, обязательно будет серьезная проверка. Я не хочу быть циничным, Володя, но на «висяке» тоже можно набрать очки.
— Каким образом?
— Показать исчерпывающую, высокопрофессиональную работу следствия. Давай, поэтому, не грузись лишними мыслями и действуй по нашему плану.
Молодой человек повеселел:
— Свободен?
— Свободен.
Оставшись один, прокурор хотел было внимательно перечитать заключение медэкспертизы, но вспомнил о приятном — обещании перезвонить Маше Шестовой.
Сначала подошла секретарь, затем он услышал обращенный к кому-то мелодичный голос:
— Передайте этому обормоту, за дохлую статью в номер я ему голову оторву. Алло?
— Госпожа Шестова, нельзя так громогласно объявлять свои преступные замыслы. Мне прямо сейчас выписать ордер или вы предпочтете лично дать объяснения?
— О, господин прокурор! Очень приятно вас слышать. Если я раскаюсь в этом преступном намерении и дам признательные показания еще по нескольким, мне зачтется?
— Вплоть до незаключения под стражу.
— Тогда в восемь вечера. Вы легко доберетесь от своего дома пешком в наше уютное полуподвальное помещение.
Прокурор попросил секретаршу принести чаю и принялся внимательно изучать медицинское заключение.
Спокойствие пришло — неожиданное и словно чужое со стороны, — тупое, остановившее чувства и мысли.
Кроме одной — сделать уже ничего нельзя.
Время встало…
Снова пошло.
От другой мысли — холодной, как этот воздух перед рассветом, и такой же от всего независимой: надо восстановить справедливость, иначе мир окончательно потеряет себя.
Мир может зависеть от одного человека.
Новый шеф Владимиру нравился: легкий и действительно искренний, а не с той нарочитой непосредственностью, которой любят прикрываться некоторые начальники. К тому же, по всему ясно — отличный профессионал. С предыдущим «главным» проблемы, правда, тоже не возникали, корректный был человек. Но дистантный, с ощущением своего серьезного уровня; терпеть не мог повторять дважды, казарменный несколько стиль держал, холодком от него отдавало. И предупреждал напрямую: возиться с проверками не станет — сами заботьтесь, чтобы никаких компроматов на вас было, выставить из прокуратуры он всегда способ найдет. В мэрии его даже очень побаивались, хотя делишки свои обделывали. Но как-то он рулил ими, чтобы не зарывались.
У собора Владимир остановился, осмотрел брюки, поправил галстук.
Робость некоторая возникла — со священниками никогда разговаривать не приходилось, и, почти индифферентный к религии, относился он к ним, как к людям другого, малопонятного мира, отдаленного от привычного еще больше, чем мир, например, театральных кулис или иной какой-то экзотики.
Мысль озадачила — а как до этого настоятеля добраться, а если служба в храме идет?
Внутри… нет, службы не было.
Десятка два человек на большом пространстве.
Подсвечники массивные чеканной выделки, дорогие оклады икон, огромный иконостас — торжественно очень.
Та небольшая церковь у леса в сравнение не идет.
Служка какой-то сбоку продает свечи; в секциях лежат разные, цена по размеру.
Владимир подошел и тихо представился.
Тот не с первого раза понял, чего он хочет.
Потом понял, попросил подождать.
Быстро очень вернулся, следом за ним шел другой — в строгой черной одежде, шапочка с красным вышитым крестиком.
Владимир снова представился и услышал: «пойдемте».
Прошли из зала в боковой проход, лесенка вверх металлическая, старая очень, но крепкая еще и отменно начищенная.
Поворот по лесенке, снова вверх…
Дверь.
Провожатый вошел первым.
Владимир, следом за ним, оказался в маленькой темноватой прихожей.
Стало светлей от отодвинутой занавески, он ступил на порог комнаты средних размеров, дверь у противоположной стены вела далее во второе какое-то помещенье.
Тут похоже на кабинет: стол письменный с бумагами, кресло — обычное офисное — и два таких же для посетителей по другой стороне стола. Скромно вполне, непримечательно.
Провожатый постучал в ту дальше дверь, надо понимать — во внутренние покои, что-то ему ответили, он всунулся, прикрыв дверь за собой.
Скоро совсем она широко отворилась, вышел человек — небольшой, толстоватый, в простой темно-серой рясе, волосы седые, не особо учесанные, и такая же неприбранная борода.
— Здравствуйте, присаживайтесь, — хозяин проворно устроился за своим рабочим столом, — вы, полагаю, в связи с убийством?
— Совершенно верно, я бы хотел задать вам несколько вопросов о личности погибшего. Не очень вас этим обеспокою?
— Спрашивайте, сын мой, до службы времени еще много. Да, не желаете ли чаю?
Пить, в общем, немного хотелось, но деликатность предпочла отказаться.
Он показал кивком ожидавшему клирику, что тот может идти.
— Погибший раньше работал, — начал Владимир и сразу замялся, — э… служил — не знаю, как правильно выразиться — с вами в соборе.
— Одинаково правильно. Да, нес службу в соборе два года. До этого занимал место проректора губернской семинарии. — Гость уже обратил внимание, что настоятель говорит быстро и приятно молодым голосом. — Боюсь, впрочем, вас несколько разочаровать — покойный был необщительным человеком, уединенного склада. Беседовали мы с ним почти исключительно о текущих делах, даже по богословским вопросам, где он был признанным специалистом, не помню, чтоб приходилось всерьез разговаривать, — молодого человека сказанное совсем не обрадовало, и священник, это заметив, попытался ободрить: — Однако же вдруг вспомнится какая-нибудь деталь, вы спрашивайте.
Владимир отметил себе — покойный работал здесь в городе в целом недолго, отчего-то поменяв должность, и хотя он не разбирается в иерархиях, сомнений нет — проректор семинарии никак не меньше, чем рядовой батюшка в церкви на окраине города.
— Первое, с чего мы в таких случаях начинаем: были ли у убитого враги, не выказывал ли он, прямым или косвенным образом, опасений, страхов, признаков подозрительности?
Седая голова напротив, отрицая, качнулась:
— Никаких признаков не наблюдали, — и пояснил: — После убийства мы тоже обсуждали разные версии, — он сразу поправился: — Точнее, пытались.
— И ничего определенного?
— Увы.
— Информация, которую я сейчас сообщу, в интересах следствия пока не раскрывается. Вы понимаете?
Ему со снисходительной улыбкой кивнули.
— Преступники, судя по всему, не собирались его убивать. Их интересовали две ярославские иконы пятнадцатого века, переданные, как нам известно, в церковь из вашего собора.
Сообщение не то чтобы вызвало у хозяина замешательство, но как-то подействовало и затруднило ответить сразу.
— Вы ведь передавали для его церкви две эти иконы?
— Передавал.
Снова пауза.
— Простите, вас что-то смущает?
— Смущает… вы правильно сказали, — он снова заговорил в прежней манере: — Вы сами иконописным искусством не интересовались?
— Нет, не пришлось.
— Вот. Искусство это очень отдельное от прочих художеств. И разбираются в нем, естественно, очень немногие люди. Даже профессиональные художники в этом часто не смыслят. Хотя, разумеется, сами они, хе, другого мнения. Я с некоторым основанием говорю, так как прежде чем Бог обратил меня к вере, два курса Суриковского института в Москве закончил. Скажу теперь про детали: различить в иконостасе — а там больше двух десятков икон — достоинство этих двух, ярославской школы, совсем непросто. Тем более, церковь совсем недавно открыта и ее посещало незначительное число прихожан.
Владимир позволил себе возразить:
— А что особенного-то, если раньше иконы в соборе висели? Тут их и могли заприметить.
— Не могли, в том-то и дело. Они находились в запасниках. Собор, милостию Божьей, имел много хороших икон. В двадцатые годы, когда большевики организовали погромы церквей, тогдашний настоятель собора сумел договориться с местным главой коммунистов — а среди них и приличные люди случались: сдали все золотые оклады, прочее ценное, а те, со своей стороны, оставили собор в покое и даже службу в нем, хотя ограничили, но не запретили совсем. Прослышав, сюда из губернии, тайком, разумеется, везли наиболее чтимые в приходах иконы. А позже, при сталинских репрессиях, приносили и граждане — боялись люди, что обвинят «в чужд