По утрам мама с Ольгой отправлялись, как они говорили, «на охоту»; еду теперь приходилось выменивать и добывать.
— Добыла дрянь-селедку и гнилую картошку! — как-то сказала вернувшаяся с рынка Ольга, показывая домашним свои «трофеи». — Больше ничего не смогла.
— А те деньги, что я тебе дал? — вздохнул отец.
— Деньги сейчас ничего не стоят, папа, — грустно улыбнулась Ольга. — Они превратились в фантики. Помню, мы в детстве с Ксютой играли в фантики и притворялись, что это настоящие деньги. Вот и теперь так.
— Они заигрались, — глухо сказал отец, — в солдатики, в фантики. Цена этой детской шалости — миллионы жизней.
— Кто «они», папа? — спросила Ольга.
Отец в ответ только махнул рукой и ушел к себе.
В отличие от своей супруги, не расстававшейся этой осенью с книгой Иова и находившей в происходящем религиозный смысл (мать считала, что у России, по всей видимости, есть некая искупительная миссия в этих посылаемых на ее долю неслучайных испытаниях), Александр Михайлович воспринимал все иначе. Он не видел в происходящем религиозного подтекста и, будучи человеком деятельным и прагматичным, искал варианты спасения семьи.
В середине декабря Александр Михайлович завел разговор об эмиграции — объявил домашним, что он все подготовил к отъезду и что до конца года им нужно уехать из России.
Выслушав отца, Ольга решительно заявила, что она никуда не поедет.
Александр Михайлович покачал головой:
— Оля, надо ехать, я все устроил. Поедем в Берлин, а там посмотрим. Прошу тебя, подумай хотя бы о сестре!
Ольга вздохнула: уехать сейчас, когда от Сергея нет никаких известий? Это невозможно!
— Я не поеду, — отрезала Ольга. — Вы поезжайте, я остаюсь.
Мать смотрела на старшую дочь — зная ее характер, понимала, что уговаривать упрямую Оленьку бесполезно — вы хоть режьте ее! — не отступится.
— Тогда будет так, как скажет Ксюта, — рассудил отец. — Ольга сделала выбор, но у Ксюты своя жизнь.
Ксения сжалась — домашние смотрели на нее, ожидая ответа, а она была не готова взять на себя миссию вершителя судеб.
— Я думаю, что если Оля остается, то и нам нужно, — наконец сказала Ксения, — в трудные времена надо держаться вместе.
— Значит, мы все остаемся, — заключила мать.
— Ну, так тому и быть, — пожал плечами отец.
В тот зимний вечер, когда, как потом оказалось, решилась их судьба, они все вместе сели пить чай. Ксения играла на рояле, Ольга пела.
На улице шел снег, а в окна уже заглядывала зима и будущие потрясения.
От Сергея по-прежнему не было известий. Ольга тосковала и отчасти находила утешение в картине Сергея — держала ее в руках, разговаривала с ней, словно бы картина эта была иконой и неким сакральным, связующим их с Сергеем предметом.
Тогда в октябре, зарисовывая полотно, видя, как постепенно, мазок за мазком, волшебный свет тускнеет и гаснет под ее рукой, Ольга чувствовала настоящее отчаяние; и позже, когда пронизанная светом незнакомка на картине окончательно исчезла, Ольга какое-то время не могла соотносить новое изображение нелепой птицы с бесценным полотном. Однако вскоре она научилась смотреть поверх нанесенного слоя, научилась мысленно счищать наносное и лишнее, проникать вглубь полотна и видеть тот самый необыкновенный свет, мастерски переданный старым мастером. Со временем, запечатленная у окна незнакомка, стала для Ольги все равно что подругой или сестрой — она так же стояла у окна, всматриваясь куда-то в даль, как это днями напролет делала и Ольга, высматривая Сергея.
Отсыпал снегами декабрь, и год, такой сложный, никем пока непонятый, уходил.
Этот новогодний вечер не был похож на праздник — впервые в доме Ларичевых не было шумной суеты, праздничных приготовлений, наряженной елки. Отец приболел, мать переживала за него, и спать старшие Ларичевы ушли непривычно рано. В холодной, нетопленой гостиной остались только сестры с лохматенькой Нелли.
Ольга разжигала печку, чтобы обогреть комнату, когда прозвенел дверной звонок. Ксения помчалась в прихожую и вскоре вернулась в комнату.
— Оля, к тебе пришли!
— Кто?! — ахнула Ольга, первым делом подумав о Сергее.
— Твой давний поклонник Клинский, — тихо сказала Ксения, — ты еще замуж за него собиралась, что, неужели не помнишь?
Ольга и ответить не успела, как в комнату заглянул безнадежно забытый ею кавалер из казавшегося теперь таким далеким прошлого.
Но ей, в сущности, и вспоминать-то было нечего — с тридцатилетним Евгением Клинским ее особенно ничего не связывало, разве что он за ней когда-то ухаживал, а она в шутку делала вид, что принимает его ухаживания, но было это все задолго до встречи с Сергеем.
Евгений ей вообще никогда не нравился, и дело было даже не в его заурядной наружности (у Евгения Клинского была такая внешность, словно бы ему при рождении кто-то провел ластиком по лицу и стер какие бы то ни было индивидуальные признаки — размыл, приглушил черты лица, сделав его совершенно незапоминающимся); Ольгу отталкивало поведение этого человека, его манера держаться, его отношение к людям. Внешнюю блеклость Клинский компенсировал другим — в нем с избытком присутствовала ирония, самоуверенность и поразительное умение все и всегда обернуть себе на пользу (кстати, эту особенность Евгений, один из лучших адвокатов города, прекрасно использовал в своей профессии).
— Какая же вы легкомысленная, Оленька! — с насмешкой сказал Клинский, входя в гостиную. — Замуж за меня собирались, в итоге вышли за другого, потом стали жить с третьим, до чего же ветреная барышня!
— А, это вы! — сморщилась Ольга. — Так вы явились читать мне нотации?
— Ну помилуйте, Леля, кого заинтересуешь нотациями? — хмыкнул Клинский. — Я пришел поздравить вас с Новым годом, принес вам продукты.
Он поставил на стол увесистый мешок и деловито перечислил:
— Здесь сахар, крупа, масло, окорок и даже шоколад.
Ольга бросила на Клинского мрачный взгляд и ответила с убийственной иронией:
— Это все лишнее: и крупа, и окорок, и «даже шоколад»! Заберите, пожалуйста, и больше не носите. Мы не голодаем!
— Гордая, значит? — усмехнулся Клинский. — Ну-ну, не пожалейте, Оленька.
Он развернулся и вышел из комнаты.
— Ух, как ты его срезала! — улыбнулась Ксения.
— Ненавижу таких, как он! Знаешь, он совершенно непотопляемый, этот тип прекрасно устроится при любых режимах и останется самодовольным и сытым. И профессия у него подходящая — адвокат! Про него говорят, что он черта оправдает, если тот ему хорошо заплатит.
От такого, как он, принять окорок с шоколадом — последнее дело. Хотя, может, и надо было взять у него продукты, — вздохнула Ольга, — родители бы поели. Что ж — ладно!
Ольга растопила печь, погладила крутившуюся рядом Нелли и подмигнула Ксении:
— Ну что, сестра, будем с тобой вдвоем встречать Новый год? Правда, стол у нас скудный, ни окорока, ни, что ты будешь делать, шоколада! Но у нас есть хлеб, картошка и дрянь-селедка, живем, сестрица! А главное, у нас есть мамина вишневая наливка!
Сестры расположились на своем любимом широченном подоконнике; простенькая новогодняя закуска, рюмочки с наливкой, слабенький чай в чашке у Ксюты, желудевый кофе у Ольги.
За окнами хлопьями валил снег, через мост переходили какие-то люди в шинелях и с ружьями.
— Сейчас бы положить на тарелку кусок любимого «Пирога Двенадцатой ночи», с засахаренной, огромной — с дом! — вишней! Кладешь вишню в рот, а она тает-тает, — улыбнулась Ольга. — Сколько себя помню, мы всегда заказывали этот пирог на Рождество и Новый год! А теперь кондитерская наша закрыта, может статься, что и навсегда. Эх, вернуться бы в прошлое, я бы у них съела все пироги, а уж кофе напилась на всю жизнь, целую реку бы выдула. Ах, Ксюта, какая это радость — сидеть в кондитерской, пить кофе и просто глазеть в окно. Так подумать, жизнь вообще состоит из маленьких радостей и большой беды!
— От Сережи так и нет известий? — тихо спросила Ксения. — Беспокоишься за него?
Ольга сникла, о Сергее она знала лишь, что он где-то на Дону с Белой армией.
— Да, переживаю, потому что знаю — он не станет себя беречь, — Ольга махом опрокинула рюмку с настойкой. — Сергей — заблудившийся в веках рыцарь, и он, конечно, будет сражаться до конца. А ты, Ксюта, беспокоишься за Колю?
— Я боюсь за него! — кивнула Ксения. — Они с Сергеем оба рыцари, просто верят в разное, сражаются каждый за свою правду и умереть готовы каждый за свое, но суть у них одна и та же.
Ольга проводила глазами очередной отряд красноармейцев с ружьями, переходивших мост, и покачала головой:
— Что же это за правда такая, что у каждого она своя? Так не может быть, не должно, правда одна — безотносительная, абсолютная!
— И в чем она? — вздохнула Ксения.
Ольга горько улыбнулась:
— Вот этого я не знаю!
Потрескивало пламя в печи, за окнами разыгрывалась уже настоящая вьюга.
Ольга глотнула кофе, такой горький, что, казалось, горше этой желудевой пакости уж ничего не бывает, и поежилась — несмотря на печь, в комнате все равно было холодно.
Ксюта поправила сползшую с плеча сестры шаль:
— Все хочу спросить, Оленька, где твой крест?
— Отдала Сергею.
— Так надо купить тебе новый, — вскинулась Ксения, — хочешь, я завтра в церковь…
— Я больше не верю в это, — решительно прервала Ольга, — Этот ваш Бог… Кого и от чего он уберег?! Не верю в него. Кончено!
— Какие страшные слова, — ахнула Ксения, — Оленька, тебе не надо больше пить маминой наливки!
— Ты думаешь, я пьяная, Ксюта? — усмехнулась Ольга. — А я, может, трезвее многих! Вот ты меня винишь, что я зло с Колей обошлась, будто это невесть какое преступление! Подумаешь, один глупый поступок барышни-идиотки — не за того вышла! А люди вон похлеще ошибки совершают — раскачивают страну, бьются за какие-то свои истины и призрачную правду на проломленных черепах друг друга!
Ольга посмотрела в окно — снежные вихри, на пару шагов уж ничего не видно и не понятно, но на мосту все то же движение.