Она вошла в свою комнату, бросила в чемоданчик связку писем Сергея, несколько дорогих сердцу семейных фотографий и потянулась в шкаф, где на верхней полке лежали вещи Сергея, переданные ей на хранение: крест, серебряное зеркало и картина. Она задумалась — взять Сережины вещи с собой в эмиграцию? Но все эти перемещения по революционной России, маршруты Одесса — Стамбул, казались сейчас такими опасными. Между тем времени на раздумья уже не было. Мысль о детском тайнике — углублении в стене ее комнаты, старом вентиляционном отверстии, в котором маленькая Оля прятала свои нелепые сокровища: фантики, открыточки, записочки от влюбленных в нее гимназистов, — пришла сама собой и показалась Ольге спасительной. Она отодвинула трюмо, заслонявшее подступ к углублению в стене, обернула Сережины вещи тканью и вложила их в свое тайное хранилище, будто запечатала в пещеру.
Ольга не знала, сможет ли сюда вернуться. Она вообще не была уверена, что уцелеет, выживет в предстоящих ей испытаниях, и надежды на то, что кто-то однажды найдет ее тайное послание, у нее тоже не было. И все-таки она спрятала эти безмерно дорогие ее сердцу сокровища в старый тайник, словно отправляя таким образом некое письмо в будущее. Ведь если для нее будущего нет, для кого-то оно наступит. А может статься, еще не все потеряно, и скоро она и впрямь сможет вернуться и передать эти вещи Сергею?
На прощание Ольга обняла Нелли: «Хорошая ты собака!», перекрестила фотографии родителей на стенах и вышла из дома.
Из окна автомобиля своего странного попутчика она смотрела на город, окутанный в это сентябрьское утро туманом. Хотя может быть, это застилавшие ее глаза слезы создавали эффект зыбкости и тумана, в котором теперь терялся и город, и ее настоящее и будущее?
Серая Фонтанка, серое небо, зыбкий, ускользающий, никому не принадлежащий город-призрак (да есть ли он на самом деле?); былое, грядущее — все в тумане, но что делать, в иные времена неопределенность становится естественным фоном.
Автомобиль отъезжал; еще раз взглянуть на мост, где они с Сергеем прощались, на родной дом, на окна родительской квартиры, и вот все скрылось, больше нет ничего.
Даже не слезы, а сильный спазм перехватил горло — не вздохнуть-не выдохнуть. Евгений молча протянул ей свой платок и отвернулся.
Она смотрела в окно, глотая слезы; вскоре исчезла и серенькая Фонтанка, и весь этот город с его площадями, дворцами, ангелами, со всеми адресами, где ее любили и ждали.
«Прощайте, прощайте! — беззвучно шептала Ольга. — Простите».
«А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».
КНИГА 2. ЧАСТЬ 2. ГЛАВА 6
ЧАСТЬ 2
ПИСЬМА ПРОШЛОГО СНЕГА
ГЛАВА 6
ПИСЬМА С ФОНТАНКИ
Санкт-Петербург
Наши дни
Всю ночь в Петербурге шел снег, словно бы мироздание решило засыпать город по самые львиные гривы, по колокольни старых церквей, до шпиля ангела — укрыть снегом и убаюкать.
— Никогда не видела такого снегопада! — улыбнулась Теона. — Так пойдет — к утру нас засыплет снегом до крыши, и мы останемся в «Экипаже» надолго. Хорошо, что благодаря Манане запасов провизии у нас хватит до самой весны!
Между тем стрелки настенных часов сошлись в полночи. Наступило католическое Рождество, в эту рождественскую ночь и стар и млад — все нуждались в чуде. Чьи-то души в эту ночь подхватывал снег, уносил прочь от земли, но где-то сейчас разорвал ночную тишину крик родившегося ребенка. А наверху кто-то прял из белого снега кудельные нити-судьбы; от сильного ветра нити порой причудливо переплетались, смешивали разные времена и судьбы в одну серебряную пряжу.
Маленький огонек свечи на кофейном столике в «Экипаже» подсвечивал лица трех женщин, увлеченных одной старой историей. Из окна дома напротив смотрел на них фотограф Данила; где-то в больнице, не зная сна, маялся, мерил шагами длинный коридор Леша Белкин, а во Франции в эту ночь не спала Ника. Что-то важное решалось в судьбах героев в эту снежную ночь, крепло в каждом из них, чтобы к утру обернуться серьезным взвешенным решением — поступком.
Бесконечный снег укрывал землю. В Петербурге, как и во всей России, была большая, долгая зима.
Петроград
Январь. 1919 год
В этот морозный снежный вечер Ксения поняла, что осталась одна на всем белом, выстуженном злыми вьюгами свете. Одна, вот разве что еще снег. И большая беда.
Год только начинался, но Ксения знала, что для нее уже все закончилось. Лежавшая на столе мамина Библия теперь была раскрыта не на послании апостола Павла, а на книге Иова. Ксения и сама чувствовала себя Иовом — в прошлом году она потеряла всех, кого любила.
Горе подступало к порогу их дома черной водой, а после ареста Ольги беда, как разбушевавшаяся река Нева, только прибывала. Она разливалась все больше, выше, проникала в дом, и вот беда уже Ксении по самое горло — не вынырнуть, не спастись. В сентябре Ксения узнала об эмиграции сестры, в октябре от испанки умер отец, а вскоре — мама.
Через пару недель после смерти матери Ксения впервые за долгое время взглянула на себя в зеркало и отшатнулась, увидев изможденную, худую женщину, в которой никто бы не узнал прежнюю двадцатилетнюю Ксюту. Со смертью родителей она осиротела и погрузилась в абсолютное одиночество. У нее больше ничего не осталось, разве что воспоминания, неистраченная нежность к Коле, о судьбе которого она ничего не знала, да вот еще собачка Нелли.
Но сегодня она лишилась и последнего утешения.
Утром Ксения, как обычно, вывела Нелли на прогулку. Они прошли по набережной и уже почти вернулись к дому, когда проходящий мимо прохожий (черный полушубок, борода — вот все, что Ксения запомнила) выхватил маузер и выстрелил в собаку. Собака взвизгнула и осела на снег.
— Нелли! — вскрикнула Ксения.
В карих собачьих глазах застыли слезы.
Ксения опустилась на снег и долго гладила засыпающую Нелли.
Пожилой дворник Аким, знавший сестер Ларичевых с детства, вышел на набережную и вздохнул:
— Ну, барышня, этак замерзнете, вставайте. Тут уж горю не поможешь. Я помогу похоронить.
Вернувшись домой, Ксения легла на кровать напротив окна и долго смотрела на падающий снег. У нее больше не было сил. Засыпай, Ксюта…
Когда вечером в дверь постучали, она не поднялась. Но кто-то стучал и стучал, снова и снова. Поняв, что дверь разнесут, Ксения сползла с кровати и поплелась в прихожую. Открыв, она не поверила своим глазам. На пороге стоял Николай Свешников.
— Мне дворник сказал, что ты дома, — пояснил Николай.
— А Оли нет. Есть только я, — виновато, словно извиняясь за то, что Ольги нет, а есть только она, нежеланная, нелюбимая, — промолвила Ксения.
— Знаю, что она уехала. Я пришел к тебе, — Николай прислонился к дверному косяку. — Меня вчера выпустили из тюрьмы.
Ксения смотрела на него. Коля — усталый, постаревший, но такой долгожданный!
Он пошатнулся и сильно закашлял.
— Коля, что с тобой? — охнула Ксения и, не дожидаясь ответа, распахнула дверь. — Да входи же! Входи!
Три недели она боролась за его жизнь, отвоевывая Колю у болезни, уже унесшей жизни ее родителей. Николай сгорал от испанки. Ксения выхаживала, спасала, возвращала его с того света, не думая для кого старается, для Оли или для себя? Для самого Коли! Три недели она провела рядом с Колиной кроватью — держала его за руку и молилась. «Господи, ты отнял у меня всех, кого я любила, но этого, последнего, оставь, прошу тебя».
И вот однажды, в начале февраля, слабая Колина рука сжала руку Ксении. Проследив за его глазами, Ксения увидела, что Коля пришел в себя и смотрит на солнечный луч, светивший в окна.
— Уже весна? — спросил Николай.
И хотя на дворе еще был ветреный февраль со всеми его вьюгами и холодами, Ксения, совершенно в это веря, сказала, что весна, конечно, уже наступила. Сейчас, в это утро. «Господи, спасибо, ты сохранил ему жизнь. А большего мне не нужно».
Когда пришла настоящая весна, с уверенной капелью и птичьим гомоном, Николай полностью оправился от болезни. Как-то естественно получилось, что после выздоровления он остался в квартире Ларичевых; Ксения перебралась в комнату Оли, а Николай стал жить в ее комнате.
О прошлом они не говорили, лишь однажды Николай коснулся болезненной темы и скупо рассказал, что полгода находился под арестом за «контрреволюционную деятельность» и что в январе его выпустили (за него вступился кто-то из прежних товарищей по партии, занимавший теперь высокий пост). Но остальным арестантам из числа его знакомых, проходивших с ним по одному делу, повезло меньше — многих из них расстреляли.
Не зная подробностей, Ксения поняла главное — история с арестом надломила Николая. И если за его физическое здоровье она больше не волновалась, то его душевное здоровье вызывало у нее тревогу. Николай как будто утратил ко всему интерес; революция, составлявшая главный смысл его жизни, больше его не интересовала, а других смыслов он не нашел. Ксения видела, что в нем бродит лютая тоска, и хотела ему помочь, но он отвергал ее помощь и все больше замыкался в себе.
В глубине его души словно залегла обида и досада; и вот как-то, в один из мартовских вечеров, эта горечь вдруг поднялась и обернулась против Ксении.
— Зачем ты меня спасла? — в сердцах бросил Николай. — Разве не видишь — я жить не хочу. Нет больше смысла.
Слова Николая пронзили Ксению как лезвие.
— Но, Коля, так нельзя, разве можно так… — беспомощный протест проколотой иглой бабочки.
— У меня все отняли. Сил больше нет. Ничего не хочу, не знаю, как жить.
Лезвие вошло еще глубже.
— Коля, Бог дает нам силы только на один день, — Ксения взяла Николая за руку, как делала это в дни его болезни. — Ты просто устал, надо отдохнуть. Завтра все будет иначе. Ты все сможешь, со всем справишься.
Он вырвал руку и отвернулся от нее.