Дурманящий запах цветов из сада, крепкая мужская рука, сжимающая под нежным шифоном платья тоненькую женскую талию, хрупкие, почти девичьи руки на сильных плечах мужчины. У Ксюты чуть закружилась голова — она любит его, все так же его любит. От непонятного, подступившего волнения Николай сбился с такта.
— Да ну тебя, Коля, ты как медведь, — засмеялась Ксения, — все ноги мне отдавил.
Танцор из Николая был не очень! Между тем его рука попыталась расстегнуть крючок на ее платье.
— Колька, не хулигань, порвешь, — мягко отстранилась Ксения и нежно коснулась его щеки. — Пусти. Потом, потом…
Он послушался — отпустил ее, вернулся за стол, взял в руки свежую газету.
— О, слышишь, Ксюта, — Николай потряс газетой, — завтра, двадцать второго июня, будет самый длинный день в году!
Ксения кивнула — надо же!
В небе раздавались раскаты грома, собиралась гроза.
Николай посидел еще немного, допил чай и сказал, что идет спать.
— Иди, я еще посижу! Такой прекрасный вечер! — улыбнулась Ксения. — Коль, хотела спросить: я кота заведу. Ты не против?
— Кот — дело хорошее, — зевнул Николай. — Только помордастее бери.
Он ушел в дом.
Ксения спустилась на крылечко, присела на ступеньку. Как-то вдруг вспомнилось, как они в детстве просиживали на этом крыльце с Олей, выбалтывая друг другу нехитрые свои детские секреты.
Оля — Олечка… Сердце заныло, как бывало всегда, когда Ксения думала о сестре. Нынешней весной, в апреле, она получила письмо от Ольги из Парижа — первое за долгий промежуток времени. В этот раз письмо принес некий знакомый Дмитрия Щербатова (сам Дмитрий больше не бывал за рубежом).
В письме Ольга написала, что она собиралась приехать в Советский Союз еще год назад, но этим планам помешала война. Не исключая своего приезда в Ленинград после войны, Ольга все же сочла нужным — на тот случай, если приезд по каким-то причинам не состоится — сообщить Ксении «несколько важных вещей». Во-первых, Ольга написала, что в восемнадцатом году, во время ареста, она не давала показаний против Николая и его товарищей, что ее тогда намеренно оговорили, и просила передать это Николаю. Не считая себя виновной в этом вопросе, Ольга, однако, не снимала с себя вины за другое и просила у близких прощения за ее безрассудства, осложнившие им жизнь. Кроме того, в письме она сообщила о вещах Сергея, спрятанных в квартире Ларичевых. Ольга упомянула, что среди предметов, хранящихся в тайнике, есть картина, обладающая музейной ценностью. «Ксюта, второй слой краски скрывает высокохудожественное полотно, настоящий живописный шедевр! Если мне когда-нибудь удастся приехать в Ленинград, я передам эту картину в Эрмитаж, но если я по каким-то причинам не смогу вернуться, вы с Колей должны будете сделать это вместо меня».
Письмо сестры растревожило Ксению — со дна души поднялась целая буря чувств, эмоций, страхов. Ксения и отчаянно хотела увидеть Ольгу, и в то же время понимала, что приезд родственницы из-за рубежа, имеющей своеобразную биографию, может отозваться последствиями и навлечь опасность на Колю и Таню. А еще — это уж с самой глубины сердца — наружу вырвался страх потерять Колю. Все эти годы рядом с ним Ксения была счастлива, но все-таки помнила, что любит он — блистательную, роковую Олю, а она — лишь бледная копия своей старшей сестры. Кто знает, как отзовется в Колином сердце приезд Ольги?
Ксения обрывала подобные мысли, считая их недостойными — я не должна так думать, не должна!
И все-таки она не могла решиться сказать Коле о письме Ольги. Хотя однажды она уже почти собралась, вздохнула (вот сейчас все ему скажу!) и — промолчала, струсила.
На фоне этих грозовых раскатов души (подобных тем, какие сейчас грохотали над Павловском) Ксения не придала особенного значения истории с картиной. Она, конечно, заглянула в тайник, посмотрела на Сережины вещи, но картина не произвела на нее сильного впечатления. Нелепый попугай, под которым якобы прячется шедевр?
Ксения слишком хорошо знала свою сестру, которая всегда имела склонность к преувеличению, а посему в итоге рассудила, что, может, картина из коллекции Сережиного деда и впрямь обладает некой ценностью, но насчет ее музейного значения Оля, по своему обыкновению, наверняка передергивает. В результате мучительных раздумий и сомнений Ксения решила пока оставить все как есть. Она убрала вещи Сергея обратно в тайник («ведь может статься, Оля все-таки приедет, когда Париж освободят, и сама распорядится их судьбой!») и ничего не сказала Николаю о письме Ольги. Однако ее не покидало чувство вины перед сестрой. Ксения сомневалась — правильно ли она поступила?
Дождь застучал по крыше веранды и ступеням крылечка. Началась гроза. Ксения встала, вернулась на веранду. Ей вдруг вспомнилось, как в детстве она панически боялась грозы, а Оля обнимала ее и успокаивала.
Оля, милая Оля… Как ты там? Страшно подумать — в Париже сейчас немцы. Только бы с тобой не случилось ничего плохого!
Гроза была сильной, но недолгой — отгремела, улеглась. Стало тихо, покойно, лишь в саду старательно пиликал зеленый кузнец-музыкант. Белая ночь плыла над землей.
«Какой хороший день! — подумала Ксения. — И завтра будет хороший — самый длинный в году!»
Утром пили чай на веранде. Ксения разогрела оставшиеся пирожки из пирожковой и подумала: сегодня своих напеку, с капустой и с яблоками.
— После завтрака начну латать крышу, — Николай отогнал большого шмеля, кружившего над блюдечком с вареньем.
Ксения кивнула — вот это правильно, давно пора дом подправить.
— Коль, а давай завтра спозаранку за грибами?
— А давай! — улыбнулся Николай.
На веранду заглянула соседка тетя Нюра — принесла бидон молока. Ксения договорилась, что после обеда зайдет к ней посмотреть котят. «Да, тетя Нюра, решили завести котенка. Возьмем, когда чуть подрастут. Серого или рыжего? Да неважно!»
Ксения подлила Николаю еще чая, забелила его, как любил Николай, молоком. Скрипнула калитка. «Наверное, тетя Нюра вернулась!» — успела подумать Ксения. Но по дорожке к дому бежала взволнованная Таня.
Она взлетела по ступенькам, задела бидон с молоком и крикнула:
— Мама-папа, война!
Молоко потекло по ступенькам (кажется, это уже было когда-то, много лет назад, а когда — теперь не вспомнить).
Таня эмоционально и быстро пересказала сообщение от Советского информбюро, зачитанное по радио, описала, что сейчас происходит в городе, и заплакала.
— Война, да как же?! — так и осела Ксения.
— Все-таки началась! — пробормотал Николай.
Ксения беспомощно посмотрела на мужа — значит, догадывался, знал? Это я, дура, растворилась в счастье, хлопотах и ничего не замечала.
— Ладно вам, — вздохнул Николай, — война будет быстрой и ограничится приграничными боями.
Ксения замерла — и хотелось верить, и не могла, потому что в душе, как вот это молоко по траве, уже разливалось страшное предчувствие беды.
Через несколько дней Николай ушел на фронт добровольцем.
— Ты можешь не идти, у тебя отсрочка, на заводе тоже нужно кому-то работать, ну зачем ты?! — заплакала Ксения.
— Я не могу, — молча, глазами, сказал Николай. — Моя страна. Мой город. Я должен.
И как остановишь?!
Узнав, что следующим утром Николай уходит на призывной пункт, Ксения закрепила мужу пуговицы на гимнастерке, собрала ему в дорогу нехитрые вещи: чай, табак, семейную фотографию с маленькой Таней.
Белые ночи короткие, но эта для их семьи была долгой, никто не сомкнул глаз.
Ранним утром, когда Николай собрался, Ксения с Таней выбежали в коридор. Ксения взмолилась: «Колечка, мы только до моста тебя проводим, пожалуйста?!»
У моста остановились. Ксения смотрела на любимое лицо, отмечая, что Коля как-то резко постарел — за несколько дней злой метелью выбелило виски, а на лбу пролегла глубокая складка. «Мне бы стереть эту складку губами, всей нежностью — я бы смогла…» — проговорила про себя Ксения.
Белая ночь уже сменилась утром, обещавшим превратиться в погожий летний день. Над водой кружили чайки, неспешно текла Фонтанка, перевидавшая на своем веку много таких прощаний.
— Ну ладно вам, — не выдержал Николай, взглянув на заплаканных жену и дочь. — Говорю же — война будет недолгой, скоро вернусь. До осени еще и крышу починю, и за грибами сходим, слышишь, Ксюта?
Ксения с Таней молчали.
— Пора, — вздохнул Николай, — долгие прощания — долгие слезы, ни к чему это. Вот что, Таня, — он обернулся к дочери, — ты, если что, береги мать!
Таня кивнула:
— Конечно, папа. Все будет хорошо. О нас не волнуйся!
Ксения, услышав слова мужа, сначала удивилась — обычно просят мать беречь дочь, но тут же поняла, почему Коля сказал иначе. Николай и раньше говорил, что Таня сильная — львиная порода — в него, а вот Ксению он всегда считал нежной, слабенькой и так к ней и относился.
— Дурак ты, Колька, — с улыбкой, в которой застыла слеза, прошептала Ксения, — я очень сильная. Вот увидишь.
Правда, когда Коля перешел по мосту и скрылся из виду, она почувствовала себя такой же слабой, как тополиный или одуванчиковый пух, — ветер подхватит и понесет.
Город без Коли, комната без Коли — безжизненная территория и оглушительная тишина.
Всякий раз, когда ей было плохо, трудно жить или, напротив, в прекраснодушные моменты радости, Ксения просила дочь сыграть ей на фортепиано. Вот и теперь эту невыносимую, разрывающую слух, как сотни снарядов, тишину могла заполнить только музыка.
— Танечка, сыграй мне что-нибудь! — попросила Ксения.
Таня кивнула, села за фортепиано и начала играть Второй концерт Рахманинова. Ксения вспомнила, как ее мама когда-то тоже часто просила: «Ксюта, сыграй нам что-нибудь!» А уже больной, незадолго до смерти, в суровую революционную осень, она как-то вздохнула: «Жаль умирать, на свете столько хорошей музыки!»
Ксения с детства любила музыку, хотела стать музыкантом, но несмотря на то, что в юности она отдала много сил игре на фортепи