В детстве отец часто повторял Оле и Ксюте (было ли это сказано по поводу слез из-за разбитой коленки, двойки по арифметике, обиды на соседнего мальчишку или по куда более серьезным поводам), что даже в самые горькие минуты человек не должен предаваться унынию. И сейчас, спустя тридцать с лишним лет, Ксения кивает: да, папа, я помню.
А еще она вспоминает, как однажды летним вечером в Павловске, папа рассказывал им с Олей о русской истории и подвигах Александра Невского. «И сказал Александр Невский, что с нами Бог и правда, что враги повержены были и пали, мы же выстояли и стоим прямо»
— Мы выстояли, выстояли, — каждый день, как молитву, шепчет Ксения.
За окнами совсем стемнело. На белый от снега, холода, беды, Ленинград опустилась ночь.
Ксения легла на кровать, накрылась тремя одеялами и Колиным тяжелым — как горой придавило — полушубком и задремала, провалилась в сон. И снилось ей, как через весь выстуженный город идет к ней ее любимый, близкий человек.
По занесенным снегом улицам, мимо заледеневших правительственных имперских зданий, мимо вымерзших домов с заколоченными окнами шел человек. Из-за усталости и оттого, что идти приходилось по заснеженным улицам, человек шел куда медленнее, чем ему хотелось. Но вот наконец показалась Фонтанка, вон знакомый мост, родной дом; теперь остановиться, отдышаться, нырнуть в черную пещеру парадной, с остановками подняться на третий этаж и — замереть у двери своей квартиры. Застыть от страха — а что, если… Испугавшись додумать страшную мысль, он даже не постучал, а затарабанил в дверь, совсем как тогда, много лет назад.
Ему долго никто не открывал. Он бился в дверь изо всех сил в надежде на то, что Ксюта откроет, и за открытой дверью протянется полоска света, означающая жизнь. С отчаянием, из последних уже сил снова стучал по двери. Открой, Ксюта, только открой!
Ксения не сразу услышала, что стучат; очнулась от сна, поплелась в коридор, распахнула дверь.
Увидев мужа, Ксения охнула и упала ему в ноги.
Николай поднял ее, повел в комнату; сбивчиво объяснил, что его отпустили в город на одну ночь, что утром он должен вернуться в часть, что у него все хорошо, и будет все хорошо, и что война скоро закончится, ты даже в этом не сомневайся, Ксюта.
Она, не веря в реальность происходящего, смотрела, как он торопливо выкладывает на стол содержимое своего вещмешка.
— Сухой паек, сухари, консервы, кусок сахара, — перечислял Николай.
Ксения боялась, что все это она видит во сне и что Коля может исчезнуть, раствориться в белом мороке зимней ночи. Но Коля был здесь, рядом — суетился, вложил ей в руки кусок хлеба, растапливал стоявшую на столе на кирпичах железную печурку, грел воду.
— Ешь, Ксюта, — приказал Николай, раскрывая принесенные консервы.
— Ты опять меня спасаешь, Коля, — улыбнулась Ксения. — Это уже было когда-то.
Огонь бился, потрескивал, наполнял комнату теплом, жизнью. Ксения вцепилась в Колину руку — не отпускать! Все еще боялась, что это сон и он прервется.
Коля что-то рассказывал ей — вспоминал старое житье-бытье, упоминал своих товарищей из части, потом вдруг кинулся к своему мешку.
— Знаешь, чем я тебя сейчас напою? Ты не поверишь! Будем пить кофе из корней одуванчика!
Ксения растерялась:
— Да где ж ты одуванчики нашел среди зимы, Колька?
— У нас в роте чудак один есть, работал в Ботаническом саду до войны, у него всякие травы есть. Я тебе сейчас сделаю, — захлопотал Коля, — вот увидишь — довольно вкусно выйдет!
Ксения отхлебнула горьковатый напиток, приготовленный мужем, размочила в нем сухарь — настоящее лакомство!
— К нам в часть мальчишка прибился, Вася Белкин, — пояснил Николай, — пятнадцать лет, сирота, теперь у нас как сын отряда. Так вот это он про кофе придумал. Он многое выдумывает, про море мечтает. Если выживу, говорит, на флот пойду, коком стану, буду при еде всегда и при море. Смешно, да?
Ксения кивнула — смешно.
— Этот Вася как начнет придумывать, какие он будет торты печь после войны, — Николай подлил Ксении еще кофе, — а мы его слушаем, представляем, аж живот сводит! Все время же есть охота!
— А как вы там… вообще? — робко спросила Ксения.
— Вообще — нормально, как на войне, — вздохнул Николай.
— Знаешь, а я вот теперь все время повторяю про себя такие слова: «С нами Бог и правда, наши враги повержены были и пали, а мы выстояли и стоим прямо».
— Кто так сказал — Партия? — Николай подбросил в печурку еще дощечек.
— Можно сказать, что Партия, — улыбнулась Ксения.
— Ну и правильно говорят, Ксюта, — Николай обнял ее. — Выстоим.
Они сидели у потрескивающей печурки и просто молчали, потом Коля попросил:
— Ксюта, а спой, как Таня пела. Про ветер!
Ксения вздохнула и слабеньким, девичьим голоском (мама всегда говорила, что у Оли голос — труба, а у Ксюты — колокольчик) запела:
Спой нам песню,
Чтоб в ней прозвучали
Все весенние песни земли…
— Голосочек у тебя, Ксюта, как из хрусталя, — Николай погладил прядь ее волос.
Он никогда не делал ей комплименты — не тот человек! — не признавался в любви, но вот сейчас…
— Ксюта, я хочу, чтобы ты знала, — сказал Николай, — я тебя, ты же знаешь, очень люблю.
Ксения смахнула слезу — его «люблю» долетело к ней спустя двадцать с лишним лет их совместной жизни. Припозднившаяся, но такая дорогая птица… Пусть посидит на плече, так страшно ее вспугнуть.
Потом они легли на кровать, в одежде, как были. Николай обнял Ксению и уснул.
— Устал ты, Колечка, отдохни, — прошептала Ксения.
Она лежала и думала, что было все: страсть, ревность, может, даже обида на Колю и на сестру, а вот отгорело все, очистилось и осталась только любовь; та самая, высшей, годами и страданиями закаленной пробы, когда за этого человека — хоть руку в этот самый огонь.
Ей вдруг вспомнилось, как однажды папа в ответ на мамины рассуждения о том, что у любви бывают разные цвета и разный возраст — от мелодраматического малинового до лазорево-синего (когда романтика и страсть сменяются нутряным прорастанием в любимого человека), заметил, что у настоящей любви есть лишь один период — самый главный, к которому мы идем всю жизнь. В этом периоде, в самом взрослом возрасте любви и жизни, вместо всей романтики и страстей нам выдадут только крест, и каждому придётся его тащить. И вот если кто поможет тебе его нести — это и будет уже последним возрастом вашей любви. А какой у него цвет — непонятно. И как же она сейчас понимает те папины слова.
Коля зашевелился во сне — что-то плохое приснилось. Ксения коснулась рукой его лица: ну-ну, Колька, все хорошо.
Утром, чуть рассвело, Николай проснулся — пора. Ксения опять выпросила у мужа разрешения проводить его.
Они вышли в морозное утро, остановились у моста.
Все повторялось — холодный рассвет, мост, разлука. Ни сил, ни слов, ни даже слез уже нет. Ксения долго, пока было можно, и даже потом, когда уже вовсе нельзя было разглядеть родной силуэт, смотрела Коле вслед. Через время, через смерть, держала перед глазами его образ.
День за днем ждать писем от родных, ходить за хлебом и за водой к реке жизни.
Ксения вновь шла на Фонтанку походкой блокадника (теперь-то все так ходят): тихо-тихо, едва переставляя ноги, словно бы она стеклянная — упадет и разобьется, вон сколько вокруг таких стеклянных людей. Не смотри по сторонам, Ксюта, не надо.
Но вот шедшая впереди нее старуха с ведром упала на снег и замерла. Ксения остановилась — наклоняться нельзя, блокадники об этом знают. Если наклонишься, чтобы поднять упавшего человека — сам не встанешь, не хватит сил.
Я сильная. Я смогу.
Ксения опустилась на снег:
— Вставайте, ну же, вставайте!
Она обхватила женщину, и из последних сил, цепляясь друг за друга, обе потянулись — к жизни.
И когда встали уже, Ксения заглянула в лицо этой пожилой женщины и ахнула:
— Тата?
Тата Щербатова кивнула и, как будто не узнала Ксению, бессвязно зашептала:
— У меня дочь, три года, маленькая, холодно.
— Я приду к тебе, Тата, сегодня приду, — крикнула Ксения уходящей в метель Тате.
Придя домой, она позвала старого, седого как лунь, Акима.
— Ну давай, Акимушка, нужно помочь!
Фортепиано вскрикнуло, как раненое животное.
На тех же санках Ксения (едва доползла) привезла Тате «дрова» и две банки Колиных консервов.
— Вот, Тата, твоей девочке.
Тата едва разлепила губы, выдохнула:
— Спасибо, — и сказала, куда-то даже не Ксении, а в пустоту: — Так хочется жить.
Ксения кивнула — знаю.
Так хочется жить… И хочется верить, что жизнь-то будет, будет и потом, когда для тебя уже останется только снег, и что бесконечный этот снег когда-нибудь обернется белым снегом цветущих яблонь, ведь весна когда-нибудь наступит, придет. Пусть и не для нас.
Она шла по занесенным снегом улицам белого, умирающего города домой и шептала Неве, Фонтанке, Ангелу на флюгере старой крыши: так хочется жить.
Январь, 1942 год
Жизнь уходила — по капельке, по вздоху, меньше, тише, короче.
Умерли верный помощник Ксении, старый дворник Аким, и половина сотрудников ее чертежного бюро, и многие ее соседи, и город, казалось, тоже умирал.
И однажды наступил день, когда Ксения поняла, что сегодня до Фонтанки она уже не дойдет.
Нет, она не сдавалась, она по-прежнему верила, знала, что враг будет разбит и мы выстоим. Ее не сломили морально, но физических сил с каждым днем становилось все меньше. И времени, чтобы что-то исправить — тоже.
Письмо сестры, на которое она не ответила, которое она замолчала, скрыла от Коли — Олино письмо — обжигало ей пальцы.
Ей казалось важным исправить эту ошибку.
В начале января сорок второго года она начала писать длинное — длиною в жизнь — письмо мужу.
Ни сомнений, ни ревности, ни страха больше не было. Ксения рассказала Коле об Ольгином письме, Ольгином покаянии, о хранящейся в тайнике картине, и самое главное, о том, что Ольга ни в чем перед Колей не виновата.