В то время любовников у Лели еще не было, однако скоро появились. Она находила их среди мужчин, которым нужно было только одно совокупление, которые так же, как она, искали разрядки телесному напряжению, искали утоления плотского голода.
Неподалеку от их дома на Гороховой, в доме Елисеева, среди прочих многочисленных предприятий и обществ, занимавших два нижних этажа, находился кабинет дантиста Семагина. Леля как-то отправилась к нему ставить пломбу. Дантист оказался молчаливым человеком, жгучими черными глазами и буйными кудрями напоминавшим опереточного цыгана. Впрочем, бородка у него оказалась очень холеная, усы тоже, да и все манеры были весьма вкрадчивыми, осторожными и приятными. Его помощница сидела в приемной, записывая пациентов в очередь и охраняя покой доктора. Без зова она никогда не смела войти в кабинет. Это оказалось очень кстати, потому что во время первого же приема, пломбируя Леле зуб, доктор стоял так близко к ней и так истово терся о ее руку, лежащую на подлокотнике зубоврачебного кресла, что Леля очень скоро почувствовала его неодолимое возбуждение.
Это произвело на нее поразительное впечатление. Она была совершенно беззащитна в руках этого человека – особенно когда сидела с открытым ртом, а он чинил ее зуб, причиняя при этом пусть и небольшую, но все же боль. В этом было что-то противоестественное – желать наслаждения, испытывая боль, желать наслаждения с человеком, который тебе эту боль причиняет, – но Леля тогда слишком сильно изголодалась по соитию, кроме того, давно не находилась рядом с откровенно, беззастенчиво возбужденным мужчиной… И когда он, закончив работу, помогал ей подняться и словно невзначай обнял, Леля не отстранилась…
У нее так кружилась от возбуждения и страха голова, что она едва ли могла толком потом вспомнить, как все это происходило. Дантист толкнул ее к своему столу, заставил нагнуться, закинул на голову ее юбки и резко, грубо совокупился с ней. Изголодавшаяся женская плоть отреагировала столь бурно, что Леля издала мучительный и в то же время восторженный громкий стон и стонала все время, пока дантист продолжал свои бурные движения. Извергнувшись, он некоторое время еще ласкал ее обнаженный зад и наконец отстранился, помог встать и оправить юбки, поспешно навел порядок в своей одежде. Вскоре ничто, кроме неровного дыхания и раскрасневшихся лиц, не напоминало о том, что здесь произошло.
– Вы можете записаться в приемной на повторный визит, – сказал доктор с самым равнодушным, вежливым выражением, которое спасительно подействовало на Лелю и помогло справиться со страшным смущением. Она поняла, что и этому человеку ничего от нее не нужно было – только мгновенное удовлетворение, что они ничем не обязаны друг другу, не вправе ничего друг от друга требовать, а значит, вполне могут встретиться еще раз с тем же настроением – только чтобы получить мгновенное удовольствие и расстаться.
Она без стеснения посмотрела дантисту в глаза, встретила ответный спокойный взгляд и вышла, прижимая ладони к горящим щекам.
В приемной, кроме помощницы доктора, пожелтелой от лет маленькой женщины с седеющими волосами, сидели да человека: дама лет тридцати, по виду чиновница, вся в синем, скромном, но с вызывающе-голубым пером на шляпке, и приказчик из расположенного в соседнем доме мебельного магазина Гамбса – при виде Лели он вскочил и раскланялся, потому что недавно Пистолькорсы покупали новый диван для гостиной, именно этот приказчик обслуживал их и, конечно, хорошо запомнил мадам.
Чиновница сидела, прижав ко рту платок, словно прикрывала флюс.
И только тут до Лели дошло, что ее страстные стоны наверняка были слышны в приемной! У нее подкосились ноги от стыда, однако Леля перехватила взгляд приказчика, полный сочувствия, и сообразила, что стыдиться нечего: этот человек наверняка принял ее стоны за крики боли… Такие крики, конечно же, часто доносятся из кабинетов дантистов!
– Прошу господина Черевкова, – высунувшись в дверь, сказал доктор – и приказчик, мгновенно побледнев и бросив на Лелю умирающий взор, направился в кабинет с выражением ужаса на лице.
– Вера Кирилловна, запишите эту даму для повторного визита, – приказал дантист помощнице, кивнув на Лелю, и, бросив безразлично: – Оревуар, мадам! – закрыл за собой дверь.
– Когда вам будет угодно снова посетить доктора? – спросила пожелтевшая Вера Кирилловна, раскрывая большую тетрадку в клеенчатой обложке, лежавшую на столе.
Леля растерянно моргнула. С зубами у нее теперь все было в порядке, значит, она должна записаться только на совокупление?! Но как же… как же так можно? И откуда же она знает, когда ей снова захочется?!
– Могу я записаться позднее? – робко спросила она. – Мне надо обдумать, какого числа прийти. Сколько с меня за визит?
Вера Кирилловна сказала, что за визит полтинник серебром, да работа столько же, и добавила:
– Вы уж думайте поскорей, сударыня. Сами посмотрите, как у доктора всякий день расписан!
Леля положила на стол серебряный рубль и глянула в аккуратно расчерченную и заполненную аккуратным же почерком тетрадку. В самом деле – очень мало свободных граф. Ей показалось странным, что фамилии в основном женские.
– Да вы запишитесь на любой день, какая разница? – вдруг подала голос дама с голубым пером. – Я вот уже четвертый раз прихожу один зуб лечить. Прекрасный доктор, ничего не скажешь!
«Что ж тут прекрасного, – хотела спросить Леля, – если доктор за четыре раза одного зуба вылечить не может?!»
Она уже открыла рот, собираясь это сказать, однако перехватила насмешливый взгляд дамы – и та вдруг подмигнула Леле с самым заговорщическим видом.
Боже мой, поняла Леля, да ведь эта «чиновница» ходит сюда совсем даже не зуб лечить, а… Она получает от дантиста то же самое, что пять минут назад получила Леля! И уж она-то прекрасно поняла значение крика, который раздался из кабинета. Не флюс она прикрывала платочком, когда вышла Леля, а глушила смех! И вот почему так много женских фамилий в журнале! Они тоже… Знать бы, кто из них в самом деле лечит зубы, а кто оставляет Вере Кирилловне рублевики исключительно за плотские утехи!
Лелю начал разбирать неодолимый смех.
– Извините, какое сегодня число? – с трудом смогла спросить она.
– Девятнадцатое июля.
Так… Леля напряженно смотрела в оклеенную обоями стену. Если правильны подсчеты, которым так ехидно научила ее Любочка, нынче день безопасный. Завтра и послезавтра тоже. Потом должны прийти месячные. Это пять дней, когда ничего нельзя. После них тоже лучше остеречься недели на три.
– На завтра запишите меня и на послезавтра, – сказала Леля, стараясь не глядеть на «чиновницу», – вот на это же время.
Вера Кирилловна обмакнула перо в чернильницу и проворно заскрипела им по тетрадному листу. И в это время из кабинета донесся громкий крик приказчика из магазина Гамбса! «Чиновница», прыснув, прижала платок к губам. Леля встретилась с ней глазами – и почувствовала, что сейчас начнет неудержимо хохотать. И кинулась вон из приемной!
Потом она еще ходила к этому дантисту два или три раза, но «чиновницу» больше не встречала, хотя в приемной вечно сидели в ожидании своей очереди расфуфыренные дамы.
Потом дантист перестал доставлять ей удовольствие, и Леля больше не приходила к нему. Но неудовлетворенное желание продолжало отравлять ей существование. Леля нанесла визит гинекологу, потом – специалисту по грудным болезням. Новый, тайный мир открывался ей. Она знала силу своего воздействия на мужчин, поэтому соблазнить и того и другого ей удалось без всяких усилий. Специалист по грудным болезням был слишком прост и тороплив. Да и кушетка страшно скрипела – так, что наверняка в приемной было слышно… К нему Леля больше не пошла. А гинеколог оказался великолепен, изобретателен, некоторые ощущения стали для Лели подлинным открытием, да и полулежать в его кресле с раскинутыми ногами было не в пример удобней, чем опираться грудью на стол у дантиста или ерзать по расшатанной кушетке у знатока чахотки. К гинекологу она теперь наведывалась не реже двух раз в месяц. И уж теперь можно было не опасаться неожиданно забеременеть! Эти визиты были для нее великим облегчением, Леля заметила, что у нее даже характер улучшился. Довольство жизнью, веселье било из нее через край, именно в эту пору ее домашние приемы стали пользоваться особенным успехом. Сегодня она устраивала музыкальные вечера. Завтра – поэтические, послезавтра – театральные: разыгрывали пьески, сочиненные общими усилиями. Иногда начинали пугать друг друга, иногда – смешить, иногда устраивали лотереи, часто просто танцевали – один из адъютантов Эрика, Мальцев, был отличный тапер…
Все адъютанты поглядывали на Лелю с жадностью, и, чувствовалось, были всегда готовы к услугам… И это был, конечно, замечательный выход из положения, если бы с кем-то из них… И ходить никуда не надо… Но Леля прекрасно понимала, что, отдавшись кому-нибудь из этих мужчин, она его возненавидит за ту власть, которую он над ней получит. Кроме того, их отношения непременно будут замечены прислугой. Конечно, она мечтала иметь постоянного любовника, но не в своем доме. К тому же ее перестало удовлетворять только бездушное плотское удовольствие.
Теперь она понимала, почему мужчины презирают проституток. Не только потому, что та отдается за деньги любому, а потому, что она – за деньги – готова изобразить и страсть, и нежность, и пыл, и застенчивость, и робость, и то растворение женщины в мужчине, которое и составляет суть любви… Леля больше не могла ходить к своему любовнику и каждый раз покупать его. Пусть она оставляла деньги в приемной лишь для маскировки, чтобы не подвергать себя лишнему риску, но больше она не могла жить с ощущением покупки страсти.
Теперь ей хотелось большего, неизмеримо большего! Хотелось страсти и нежности, хотелось объятий и поцелуев, и разговоров, и смеха вдвоем, и восхищаться этим мужчиной хотелось, и принадлежать только ему…
Словом, теперь Леле уже хотелось любви. «Любить… Но кого?» Вот уж воистину!