Эта поездка была настолько прекрасна и радостна, спокойна и светла, что Александре чудилось, будто жизнь расстелила перед ней шелковый золотистый ковер, по которому она будет идти, ни разу не споткнувшись, не оступившись, не ведая препятствий и бед. Впереди ее, казалось, ожидало только счастье, и вера ее в этом укрепилась, когда она вновь ощутила себя беременной.
Сергей засыпал их письмами с требованиями приехать в Ильинское и провести там лето, а если нужно, и остаться там до родов Александры. Теперь она согласилась без малейших колебаний: она чувствовала себя хозяйкой своей судьбы, своего мужа, своих детей. Камердинер Павла, Волков, называл ее не «ваше императорское высочество», а «матушка Александра Георгиевна». Павел ворчал – мол, от этого наименования жена кажется ему на двадцать лет старше! – однако Александре очень нравился добродушный, обстоятельный Волков, нравилось зваться матушкой, потому что это еще больше укрепляло ее уверенность в себе и укрепляло чувство превосходства над Эллой.
Лето минуло, настал сентябрь, но по-прежнему погода была невыносимо жаркой и душной даже для Александры, любительницы солнца, и она с удовольствием каталась на лодке по Москве-реке, которая образовывала дугу и окаймляла парки усадьбы. Берег спускался к воде уступами. Ходить по лестнице Александре было скучно, и она норовила пройти по этим уступам, однако Сергей и Павел очень беспокоились, что она поскользнется, а потому ее всегда сопровождали или они, или Волков, который теперь заботился о жене своего господина, кажется, даже больше, чем о нем самом. Ну, и конечно, Элла всегда была рядом.
В тот день они пошли было к реке все четверо, в сопровождении Шармер, камеристки Эллы, и Волкова, как вдруг Элла подвернула ногу. Каблук ее белой летней туфли оказался сломан.
Она страшно огорчилась.
– Какая я была глупая, что надела сегодня эти туфли на каблуках! – воскликнула Элла. – Ну почему меня никто не остановил?!
Александра и мадемуазель Шармер обменялись быстрым взглядом. Не далее как этим утром они обе наперебой уговаривали Эллу надеть легкие греческие сандалии на веревочной подошве, которые привезла ей в подарок Александра. В них было совершенно не жарко, они не скользили по песку и траве – единственным недостатком их было то, что в них набивался песок и пачкал чулки. Поэтому Элла и отказалась, сказав, что ей надоело беспрестанно переодевать чулки – за день их приходилось менять трижды, не меньше! Так и пошла в своих любимых туфельках на каблучках. И вот вам!
– Идемте, Шармер, – сказала Элла. – Мне надо переобуться. Подождите меня вот там на скамейке, – показала она рукой остальным и сделала несколько ковыляющих шагов, но остановилась: – Я не могу идти!
– Я вас отнесу, – сказал Сергей и легко подхватил жену на руки. Элла блаженно рассмеялась:
– Право, если бы знала, что меня ждет такое удовольствие, сломала бы каблук гораздо раньше!
Но не сделал Сергей и нескольких шагов, как появился его новый адъютант, Владимир Гадон, который дежурил нынче на телефонном аппарате в кабинете великого князя, и сообщил, что его просил к разговору начальник полиции.
– Голубчик Волков, – сказал Сергей Александрович, – не откажите в любезности отнести ее высочество переодеться.
Волков вопросительно взглянул на Павла. Тот кивнул, и камердинер принял на руки Эллу. Он двинулся к левому крылу дома, где находились комнаты великой княгини, а Сергей Александрович в сопровождении Гадона заспешил вправо, где размещался его кабинет.
– Надеюсь, они скоро, – сердито сказал Павел. – Жара невыносимая. Как все это некстати!
– Ничего, – безмятежно проговорила Александра, – мы подождем.
Они сели на дерновую скамью, оказавшуюся поблизости. Собственно, с некоторых пор такие скамьи появились там и сям по всему парку: их приказал построить Сергей Александрович, потому что Александре на обычных скамьях сидеть было жестко и неудобно, а на дерновых она могла даже прилечь. Для ее удобства на них на все днем накидывали покрывала и укладывали несколько подушек. И каждый раз, садясь на такую скамейку, Александра поражалась внимательности и заботливости великого князя, такого сдержанного и сухого на вид.
Скамьи были мягки и удобны. Александра положила голову на подушечку и с удовольствием вытянула ноги. Они отекали, несмотря на легкость и удобство греческих сандалий, и ремешки начинали врезаться в ногу. Но если бы она носила обычную обувь, то вообще бы чувствовала себя как в колодках.
– Хочешь, я расстегну твои сандалии? – спросил Павел, который очень хорошо знал, как мучается она с ногами.
Александра сонно кивнула. Да что за скамейки такие, стоит на них присесть, а тем более – прилечь, как страшно клонит в сон?!
– Спи, моя ненаглядная, – услышала она ласковый голос Павла – и опустила ресницы, счастливо улыбаясь.
Снилось ей, будто она идет по Стадии – это была афинская улица, соединяющая площади Омония и Синтагму, где находился королевский дворец. Наверное, была анфистерия – праздник цветов, который устраивали 1 мая. Это было дивное зрелище с шествием украшенных цветами колесниц, с песнями, танцами, однако Александра удивилась, что ни одной песни не слышит и никто не танцует. И колесницы были какой-то странной формы, все одинаковые, и цветы – блеклые, странно шелестящие, и она никак не могла вспомнить их название… Потом вспомнила – ксиранфемон, но теперь забыла, что означает это название.
Мысли мутились, она уже не понимала, где находится. Вообще у нее было странное ощущение, что она спускается в какую-то долину.
Начало смеркаться, низко летали совы – это были атены, давшие название городу, непременные спутницы богини Афины. Их было много в окрестных лесах, иногда они залетали в королевский сад и днем сидели на деревьях с забавным, задумчивым, трогательным и полусонным выражением. А теперь они летали низко и все заглядывали, заглядывали в лицо Александры, и ей чудилось, что их желтые глаза полны жалости. Они порой выкрикивали что-то – прислушавшись, Александра поняла, что это слово – апокреув.
Почему? Апокреув по-гречески – заговенье, а в переносном смысле – наслаждение чем-то в последний раз.
Почему в последний?..
Александра не знала, сколько она проспала, но проснулась с острым ощущением тревоги. Приподнялась на локте, огляделась. Чуть поодаль, на такой же дерновой скамье, сидели Волков и мадемуазель Шармер. Они, видимо, ждали, пока проснется великая княгиня, и были поглощены тихим разговором. Александра давно заметила их взаимную склонность и сейчас не стала им мешать.
Осторожно спустила ноги со скамьи, огляделась… Что-то белое мелькнуло за деревьями… О, это белое платье Эллы! А рядом с ней… Рядом Павел?
Или Сергей? А где тогда Павел?
Она хотела окликнуть, но что-то удержало ее. О чем они говорят там вдвоем?
Все сомнения, все ревнивые подозрения, которые Александра считала надежно похороненными, вмиг вернулись. Она бесшумно двинулась к мужу, который стоял, держа в своих руках руку Эллы, и что-то быстро, горячо говорил ей, пытаясь заглянуть в ее глаза.
– Да нет же, – растерянно сказала Элла. – Вы не должны уехать! Александре будет тяжело ехать… в ее состоянии!
– Я уеду один, вернусь к ее родам, – сказал Павел. – Если бы ты только знала, как я проклинаю себя за то, что приехал! Все спокойствие, которое было мною достигнуто в чудесной Греции, рухнуло в тот миг, когда я увидел тебя снова. Я как курильщик опиума – понимаю, что это яд, но не могу отказаться от счастья видеть тебя, говорить с тобой, мечтать о тебе.
Элла резко отвернулась, выдернула руку из его руки, но не ушла: продолжала слушать, и лицо ее, которое было видно Александре в профиль, выражало только одно: безудержное счастье!
– Прошу тебя, не отговаривай меня при Сергее, поддержи меня. И позаботься об Александре, пока меня не будет здесь.
– Ну, Александра вполне обойдется без моей заботы, – обиженно проговорила Элла. – Сергей носится с ней, как… Как будто это она его любимая жена, а не я!
– Господи, да ты что, ревнуешь его? – изумленно воскликнул Павел. – Ревнуешь своего мужа к моей жене?! Да ведь это же…
– Ваше высочество! – услышала Александра встревоженный оклик мадемуазель Шармер.
– Матушка Александра Георгиевна! – вторил ей Волков.
Элла и Павел оглянулись – и увидели Александру – совсем рядом. Растерянность, стыд, ужас отразились в глазах Павла, а лицо Эллы, напротив, прояснилось, и голос ее зазвучал с лживой заботливостью:
– Дорогая, вы проснулись?
Видеть ее, слышать ее Александра больше не могла. Она повернулась – и кинулась прочь, не разбирая дороги. Она пробежала только несколько шагов, когда едва завязанные ремешки ее сандалий распустились, она споткнулась, нелепо взмахнула руками, пытаясь удержаться на ногах, и тяжело упала лицом вниз.
…Она была без сознания, пока ее несли в дом. Но в усадьбе не было ни одного акушера, поэтому Сергей Александрович срочно отправил в Москву фельдъегеря с письмами к своему собственному лейб-хирургу и врачам Странноприимной больницы, которые считались специалистами по преждевременным родам.
Прибывшие доктора нашли Александру впавшей в кому. Состояние ее было безнадежно, и врачи не стали скрывать этого от владельцев Ильинского. Элла лишилась чувств. Все остальные были в таком ужасном состоянии, что почти не обратили на это внимания, одна мадемуазель Шармер ухаживала за ней.
Спросили Павла, как быть с ребенком, который был еще жив, но мог вот-вот умереть вместе с матерью, в ее теле. Он ничего не понимал, не слышал, не мог ответить. Сергей Александрович, который единственный из всех сохранял присутствие духа, приказал срочно делать кесарево сечение. Наконец извлекли из тела умирающей матери недоношенного младенца, не ручаясь окончательно и за его жизнь, хотя крохотное сердечко его билось. Ребенок был таким маленьким, таким слабым…
Сначала никто не верил, что он останется жив, все заботы были направлены на Александру. Однако усилия были напрасны. Она так и не пришла в сознание, однако напоследок прошептала одно слово – ксиранфемон. Потом, много позже, Сергей Александрович, которому это слово врезалось в память, будто последний завет умирающей, нашел его в словаре. Это было название цветка, и оно значило то же, что и иммортель. Бессмертник. Бессмертной Александра и осталась в его душе, сердце и памяти. Няня-англичанка маленькой Маши украдкой прокралась в комнаты умирающей великой княгини, хотела сесть на стул подле ее кровати и начала убирать с него набросанные пледы и одеяла. Вдруг что-то запищало в этом ворохе… Она развернула одеяла и нашла новорожденного младенца, кое-как спеленатого и всеми забытого.