– Увы, сир, – начинает королева ласково, как будто они в зале только вдвоем. – Чем я вас так оскорбила? Призываю Бога и всю Его землю в свидетели, что была вам верной, смиренной и послушной женой. Вот уже двадцать лет я вам верная жена. И прижили вы со мной множество детей, хотя Господу было угодно призвать их к себе. И когда вы впервые мною обладали, я была девицей, которой еще не касался ни один мужчина.
Генрих ерзает на подушках, глядит на председателя суда, как бы давая ему знак прервать королеву, но она не сводит глаз с лица мужа.
– Правда ли это, пусть решает ваша совесть.
– Не может она такого делать, – шипит Анна, глазам своим не веря. – Ей полагается звать своих юристов, пусть предъявляют доказательства. Не может она прямо так разговаривать с королем.
– Не может, да разговаривает, – отвечаю я.
В зале суда царит полнейшее молчание, все, затаив дыхание, слушают королеву. Генрих откинулся на спинку трона, бледен от смущения. Он похож на жирного испорченного мальчишку, которого распекает истинный ангел. Я вдруг сообразила, что одобрительно улыбаюсь, чуть ли не подмигиваю ей, хотя именно мое семейство причиной того, что ей приходится выступать в этом суде. Она, Екатерина Арагонская, говорит за всех нас, женщин всей страны, добрых жен, которых нельзя прогнать из-за того лишь, что мужу приглянулась хорошенькая мордашка, всех женщин, которые только и знают что кухню, спальню, церковь да детишек, за всех женщин, что заслуживают большего, чем мужнины капризы.
Екатерина призывает в свидетели Господа и закон, а когда кончает говорить, в зале поднимается шум. Кардинал стучит молотком, требуя порядка, судебные приставы кричат, волнение охватывает людей, собравшихся снаружи, на улице, у закрытых ворот монастыря. Все передают из уст в уста слова королевы, только и слышны что шумные протесты и крики в поддержку Екатерины, истинной королевы Англии.
А Анна рядом со мной разражается слезами и смеется и плачет одновременно, клянется сама себе:
– Или я из-за нее умру, или она из-за меня! Господи, пожалуйста, дай мне увидеть ее гибель прежде своей.
Лето 1529 года
Да, это лето должно было стать летом ее победы. Кардинал Кампеджо заседает в суде, слушая дело по признанию брака королевы недействительным, в решении никто не сомневается, что бы там ни говорила столь красноречиво и убедительно королева. Кардинал Уолси теперь самый лучший друг и главный покровитель Анны. Король, пылая любовью, от нее не отходит, а королева, после триумфальной минуты в первый день судебных заседаний, больше голоса не подает и частенько даже не появляется в суде.
Но Анна все равно не рада. Стоило ей услышать, что я собираюсь в Хевер на лето – побыть с детьми, сразу примчалась в комнату, словно за ней по пятам гнались все силы ада.
– Не можешь ты меня оставить, пока длится судебное разбирательство. Ты мне здесь нужна. Рядом.
– Анна, мне тут нечего делать. Я не понимаю и половины того, что они говорят, а что понимаю – слушать не хочу. Обсасывают до косточки, что там принц Артур сказал на другой день после свадьбы, обсуждают сплетни служанок с доисторических времен. Не желаю я этого слушать, полная белиберда.
– Думаешь, мне интересно?
Мне бы догадаться, к чему это все идет, – такой уж у нее был голос.
– Тебе надо туда ходить, ты всегда будешь при дворе, – попыталась я ее урезонить. – Но они ведь скоро закончат. Признают, что королева была замужем за принцем Артуром, их брак был действительным, значит ее брак с королем никуда не годится. И тогда дело сделано. Зачем тебе понадобилась я?
– Потому что мне страшно, – внезапно вырвалось у нее. – Я боюсь. Все время боюсь. Не можешь ты меня сейчас оставить одну, Мария. Ты мне нужна.
– Анна, Анна, чего ты боишься? В суде не произнесут ни слова правды, правда никого не волнует. Там все будет, как скажет Уолси, а он предан королю до мозга костей. Да и Кампеджо тут по приказу папы, а тому только и нужно, чтобы все поскорее закончилось. Перед тобой прямая дорога. Не хочешь быть здесь, во дворце, – переезжай в новый дом в Лондоне. Не хочешь спать одна – так у тебя шесть фрейлин. Боишься, что король увлечется какой-нибудь новой девчонкой, – прикажи ему отослать ее от двора. Он для тебя сейчас все сделает. Сейчас всякий для тебя все, что ни пожелаешь, сделает.
– Кроме тебя! – Она не могла сдержать своей злости.
– А мне для чего стараться? Я просто еще одна сестричка Болейн. Ни денег, ни мужа, ни будущего, во всем от тебя завишу. Ни детей, если только милостиво не позволят с ними повидаться. Ни сына… – Мой голос дрогнул. – Но мне разрешили съездить и побыть с ними, и я поеду. Тебе меня не остановить. Никакая сила меня не остановит.
– А как насчет короля? – пригрозила сестра.
Я повернулась к ней, в голосе металл:
– Послушай, Анна. Если ты подучишь его запретить мне видеться с детьми, я повешусь на твоем новом, шитом золотом кушаке в твоем новом лондонском доме, и тебя обвинят в моей смерти. Кое с чем и тебе не стоит играть. Даже тебе меня не остановить, это лето я проведу с детьми.
– С моим сыном, – поправила она.
Тут мне пришлось проглотить свою ярость, не дать себе волю, а то бы лететь ей сейчас из окна, сломать бы ей свою самодовольную шею на каменных плитах нижней террасы. Я глубоко вздохнула и постаралась взять себя в руки.
– Знаю, знаю, – сказала спокойно. – И еду прямо к нему.
Я отправилась попрощаться с королевой. Она сидела одиноко в пустых, молчаливых комнатах, вышивая огромную престольную пелену. Я помедлила у двери.
– Ваше величество, я пришла засвидетельствовать свое почтение перед отъездом. Уезжаю провести лето с детьми.
Она подняла глаза. Мы обе знали – мне больше не надо спрашивать ее разрешения на то, чтобы покинуть двор.
– Счастливица, у тебя двое детей, – вздохнула королева.
– Да. – Я понимала, она думает о принцессе Марии, к которой ее с Рождества не подпускают.
– Но твоя сестрица получила сына, – заметила Екатерина.
Я кивнула – если попробую отвечать, голос выдаст.
– Госпожа Анна решила играть по-крупному, – продолжала королева. – Ей понадобились и мой муж, и твой сын. Всего сразу захотелось.
Даже глаз не осмеливаюсь поднять, пусть уж лучше не знает, о чем я думаю.
– Буду рада провести это лето подальше от двора, – бормочу тихонько. – Надеюсь, ваше величество соизволит меня отпустить.
На губах у королевы Екатерины появилась тень улыбки.
– Мне так хорошо прислуживают. – Теперь она уже не скрывает иронии. – Я вряд ли и замечу, что тебя нет, – такая меня толпа окружает.
Я стояла молча, не зная, что и ответить, – вокруг пустынные комнаты, которые я помню такими веселыми и оживленными.
– Надеюсь еще послужить вашему величеству, когда вернусь в сентябре, – осторожно проговорила я.
Она отложила иглу. Взглянула мне прямо в лицо:
– Конечно, ты еще послужишь мне. Я буду здесь, в этом нет никаких сомнений.
– Безусловно, – соглашаюсь я, чувствуя себя настоящей предательницей.
– Никогда у меня не было такой хорошей придворной дамы, как ты, такой заботливой и услужливой. Даже когда ты была еще совсем глупой девчонкой, Мария.
Я ощущаю себя кругом виноватой, еще тише шепчу:
– Хотелось бы мне оставаться вам полезной. Даже когда служу другим господам, а не вашему величеству, нередко об этом сожалею.
– Ты говоришь о Фелипесе? – легким тоном спрашивает она. – Мария, дорогая моя, я знала, что ты все расскажешь отцу, или дяде, или даже королю. Я понимала – ты заметишь записку, знала, что случится с посланцем. Хотела, чтобы они следили не за тем портом, считали, что они его легко поймают. А он доставил послание моему племяннику. Я сама тебя выбрала быть моим Иудой, уверена была – ты меня предашь.
Я краснею до корней волос:
– Не осмеливаюсь даже просить вашего прощения.
Королева пожимает плечами:
– Половина моих фрейлин, если что услышат, сразу бегут к кардиналу или к королю, а то и к твоей сестрице. Я уже научилась никому не доверять. Похоже, я умру, разочаровавшись в своих друзьях, но в муже я не разочаровалась. Просто у него плохие советчики, все это не больше чем мимолетное ослепление. Он еще придет в себя, помяни мое слово. Он знает, я была ему доброй женой. Он знает: не может у него быть другой жены. Он еще ко мне вернется.
– Ваше величество, боюсь, что не вернется. Он пообещал моей сестре жениться на ней, дал ей слово.
– Он не может дать ей слово, он женатый мужчина, ему нечего обещать другой женщине. Его слово – мое слово. Он на мне женат.
Что я еще могла сказать?
– Пусть Господь благословит ваше величество.
Она грустно улыбнулась, словно знала, как и я, – это прощание навсегда. Когда я вернусь, ее не будет при дворе. Подняла руку, благословила меня, пока я делала реверанс.
– Да пошлет тебе Бог долгую и радостную жизнь, тебе и твоим детишкам.
Хевер стоял залитый солнечным светом. Маленькая Екатерина научилась писать все наши имена, почти не делала ошибок и вызубрила пару песенок по-французски. Генрих, совершенно невежественный, слегка пришепетывал и никак не мог произнести букву «р». Это было так очаровательно, что я его почти не поправляла. Он называл самого себя «Генвих», а ко мне обращался «моя довогая». Нужно иметь каменное сердце, чтобы сказать своему дорогому малышу, что он все говорит неправильно. Не объяснила я ему и про усыновление. Теперь я вроде бы и не мама, по закону матерью считается Анна. Не могла я заставить себя рассказать своему сыночку, что его у меня украли, а меня заставили с этим согласиться.
Джордж оставался с нами в деревне две недели, ему, как и мне, не терпелось побыть подальше от двора, где придворные, как свора гончих вокруг оленя, толпились вокруг королевы, ожидая момента, когда уже можно наброситься. Ни ему, ни мне не хотелось быть там в ту минуту, когда кардинальский суд объявит невинной королеве свою волю, вышлет ее из страны, которую она так долго считала своим домом. А потом Джордж получил письмо от отца.