а – весь покрыт крошечными цифрами, ни одного слова. Ясно – шифровка.
Стою на коленях на полу, вокруг рассыпаны апельсины, никак не могу подняться. Наконец стала медленно складывать фрукты обратно в корзинку, поставила корзинку на низкий сундук. Даже отступила назад, посмотреть, как красиво они уложены, чуть-чуть поправила корзинку. Сунула записку в карман, вернулась в комнату, где сидит та, кого я люблю больше всех на свете. Присела рядом, продолжая вышивать, в моем кармане – клочок бумаги, грозящий ей неминуемой катастрофой. Что же мне делать? Что же мне делать?
Нет у меня выбора. Куда ни глянь, выбора нет. Я – Болейн. Я – Говард. Если не стану хранить верность семье, я – никто. Ни будущего у меня нет, ни защитников. Как мне тогда прокормить детей? Отнесла записку дядюшке, положила перед ним на стол.
Записку расшифровали за полдня. Код оказался не слишком сложным. Ничего особенно важного там не было – просто слова ободрения от испанского посла, он их шепнул на ухо тетушке, а та передала королеве. Не то чтобы и впрямь настоящий заговор. В общем, пустяки – поддержать королеву, пусть не теряет надежды. И вот теперь – из-за меня – у нее отберут и это последнее утешение.
Новости вызвали чудовищную ссору между дядюшкой и тетушкой. Он кричал на жену, обзывал ее предательницей, заговорщицей против короля и против мужа. Даже сам король пытался увещевать мою тетушку. Тут я не выдержала и пошла прямо к королеве. Она была у себя, стояла у окна, глядя, как толпа придворных, закутанных в меха, ждет на пристани, – скоро барка отвезет их туда, где моя сестра держит свой двор, соперничающий с двором королевы. Екатерина стояла одна, в полном молчании, смотрела – вот они садятся в барку, шут скачет вокруг, музыканты играют на лютнях и поют для отъезжающих.
Я упала на колени перед королевой, смело начала свое признание:
– Я передала записку герцогини дядюшке. Нашла ее в корзинке с апельсинами. Если бы она сама не попала мне в руки, я бы не стала искать. Похоже, то и дело вас предаю, сама того не желая.
Она глянула на мою склоненную голову – пустяки, ничего страшного.
– Всякий бы так поступил – по крайней мере, из тех, кого я знаю. Не передо мной надо вставать на колени, леди Кэри, перед Богом.
– Прошу вас простить меня. – Я не поднялась с колен. – Мой долг – блюсти интересы семьи, а что хорошо моей семье – плохо вашему величеству. Будь я вашей придворной дамой в какие-то другие времена, всегда бы хранила вам верность.
– Не будучи искушаема, не согрешишь. Будь тебе невыгодно меня предавать, оказалась бы вернейшей из верных. Убирайтесь вон, леди Кэри, вы ничем не лучше вашей сестрицы. Еще одна проныра, только о себе и думает. Я знаю, настоящую Болейн не остановишь, коли задеты ее интересы. Иногда мне кажется, даже моя смерть ей не помеха. Да и ты всегда поможешь – а я так тебя любила, мою маленькую служаночку. Ты всегда на ее стороне, всегда.
– Она моя сестра, – страстно вырвалось у меня.
– А я твоя королева. – В голосе лед.
Коленки уже саднило, но я не хотела вставать.
– Она получила моего сына, а король слушается каждого мановения ее руки.
– Убирайся, – повторила королева. – Рождественская неделя кончается. Мы не увидимся до Пасхи. Папа скоро объявит свое решение, скажет королю, что он не может осквернить таинство брака. Что тогда предпримет твоя сестрица? Обвинит меня в государственной измене? Или подсыплет яду в питье?
– Она такого не сделает, – прошептала я.
– Еще как сделает, – прозвучал резкий ответ королевы. – И ты ей поможешь. Уходи отсюда. Не желаю видеть тебя до Пасхи.
Я поднялась с колен, попятилась к двери, опустилась в реверансе, так низко, как могла, будто кланялась императору. Не подняла лица – пусть не видит моих слез. Как же мне стыдно! Вышла из комнаты, затворила дверь, оставила Екатерину одну глядеть на замерзший сад и смеющихся придворных, отправляющихся засвидетельствовать почтение ее сопернице.
В саду было совсем тихо, все уже уплыли на барке. Я засунула озябшие руки глубоко в мех, спустилась к реке. Голова склонена, щеки заледенели от слез. Внезапно за спиной раздались тяжелые шаги.
Я медленно подняла голову. Стройные ноги, приятно посмотреть, теплый камзол, коричневая бархатная шапочка, улыбка на лице – Уильям Стаффорд.
– Не поехали с остальными к сестре? – Он даже не удосужился поздороваться.
– Нет.
Он вгляделся повнимательней – я не успела отвернуться.
– Дети в порядке?
– Да.
– Тогда в чем дело?
– Я сделала ужасную гадость.
Я взглянула на реку, туда, куда плыла барка, полная веселых придворных, прищурила глаза от яркого зимнего солнца, отражавшегося в воде. Стаффорд молча ждал продолжения.
– Узнала кое-что про королеву и рассказала дядюшке.
– Он тоже думает, что вы сделали гадость?
– Ну нет, – коротко рассмеялась я. – Он, пожалуй, считает, что теперь у меня в долгу.
– А, тайная шифровка герцогини, – догадался он. – Все только об этом и толкуют. Но никто не знает, как про это удалось проведать.
– Я, я…
– От меня они не узнают. – Небрежным жестом он взял меня под руку, повел вдоль реки.
Яркое солнце светит в лицо, ладонь, зажатая между нашими телами, начинает потихоньку согреваться.
– А вы бы как поступили? – спросила я. – Вы свои мысли держите при себе и гордитесь, что сами себе господин.
Стаффорд взглянул на меня, ужасно довольный:
– В жизни бы не поверил, что вы все еще помните наши разговоры.
– Это ничегошеньки не значит, – забеспокоилась я.
– Конечно, конечно. – Он на минуту задумался. – Наверное, я поступил бы так же. Планируй, скажем, ее племянник внезапное вторжение – важно было бы получить такую информацию.
Мы дошли до ограды сада.
– Не открыть ли калитку и не прогуляться ли до деревни? – пригласил он. – Выпить по чарочке эля, поесть жареных каштанов.
– Нет, мне нужно быть на ужине, хоть королева меня и прогнала до Пасхи.
Он повернулся и, не говоря ни слова, повел меня обратно, рука у его бока совсем согрелась. У садовой калитки подле дворца остановился:
– Придется вас здесь оставить. Я, собственно, шел на конюшню, да вот увидел вас. Лошадь моя захромала, хочу проверить, все ли сделано, что надо.
– Право, не понимаю, почему вы вообще при виде меня остановились. – В голосе еле слышный намек на игривость.
Он взглянул мне прямо в лицо, я почувствовала, как задышала чуть чаще.
– Понимаете, прекрасно понимаете, – медленно проговорил он. – Думаю, вы прекрасно понимаете, почему я при виде вас остановился.
– Вы… – начала я.
– Ненавижу запах этой мази, когда они копыта смазывают, – резко бросил он, поклонился и исчез прежде, чем я рассмеялась, придумала достойный ответ или даже просто догадалась, что он заманил меня в ловушку флирта – именно туда, куда я пыталась заманить его.
Весна 1531 года
Церковь поняла быстро – со смертью кардинала она лишилась не только величайшего стяжателя, добытчика средств и земель, но и своего главного защитника. Генрих обложил Церковь чудовищными налогами, опустошил монастырские сокровищницы, и церковники быстро сообразили – папа, конечно, духовный лидер, но земной глава куда ближе и куда могущественнее.
Но даже королю не осуществить все это в одиночку. Атаки Генриха на Церковь поддержали те ярчайшие мыслители эпохи, чьими книгами когда-то зачитывалась Анна, они призывали Церковь вернуться к чистой и простой жизни первых христиан. Да и английский народ, несведущий в богословии, не поддержал священников и монахов, встал на сторону Генриха, говорившего о правах английского народа на Английскую церковь. Римская церковь – далеко в Риме, в чужой земле, как раз сейчас под властью императора чужой страны. Куда лучше иметь Церковь, несущую ответственность прежде всего перед Богом, а правит ею пусть, как и всем в стране, король Англии. А без этого какой он король?
Никто, кроме церковников, и не думал оспаривать эту логику. Да и внутри Церкви лишь епископ Фишер, старый, непреклонный духовник королевы, осмелился выразить протест, когда Генрих стал именовать себя верховным главой Английской церкви.
– Не допускайте его ко двору, – потребовала Анна у Генриха.
Они сидели в амбразуре окна в комнате для приемов во дворце в Гринвиче. Анна только слегка понизила голос, не обращая внимания ни на просителей, ожидающих короля, ни на придворных, толпящихся вокруг.
– Вечно он прокрадывается в покои королевы и шепчется с ней часами. Думаете, она исповедуется, а он молится? Кто знает, какие советы он дает, какие козни они строят?
– Нельзя отрицать, она блюдет обряды, – здраво заметил король. – Не будет она плести интриги в исповедальне.
– Он шпион, – отрезала Анна.
Король погладил ее по руке:
– Успокойся, любимая. Я – глава Английской церкви и сам могу заключить наш брак. Почти все готово.
– Фишер выступит против нас, – раздраженно сказала Анна. – И все будут его слушать.
– Не Фишер верховный глава Церкви, а я, – повторил король, смакуя каждое слово. Его взгляд упал на одного из просителей. – Чего вы хотите? Можете приблизиться.
Тот шагнул вперед и протянул бумагу – спор по поводу завещания, который не смог разрешить суд по опеке. Наш отец, который и привел просителя, подтолкнул его в спину – пора обратиться с просьбой. Анна скользнула от Генриха, потянула отца за рукав, что-то прошептала. Просители отошли в сторону, а она, улыбаясь, вернулась на свое место.
Я тем временем раскладывала игральные карты. Оглянулась в поисках четвертого партнера. Сэр Фрэнсис Уэстон выступил вперед и поклонился:
– Смею ли я поставить на карту свое сердце?
Джордж с нежной улыбкой следил за нашим флиртом.
– Вам нечего ставить, вспомните, вы клялись, что отдали сердце, увидев меня в голубом платье.
– Я вернул его назад, когда вы танцевали с королем, хоть и разбитое, но вернул.
– Это не сердце, а старая потрепанная стрела, – заметил Генрих. – Вечно вы отдаете свое сердце, а потом забираете назад.