Хорошо, что Уильям обо всем подумал заранее. В одно прекрасное утро я проснулась и увидела – комната залита ярким белым светом. Метель продолжалась всю ночь и все утро, хлопья снега валили с серого неба, крутились вихрями во дворе. Казалось, весь мир замер в завороженном молчании. Куры забились в курятник, только тоненькие следы лапок на свежевыпавшем снегу – наверное, пытались найти корм. Овцы столпились в загоне, грязно-коричневое пятно на белоснежном снегу. Коровы укрылись в хлеву, поле рядом – как отбеленное полотно. Я села в постели, живот огромный, ребеночек ворочается внутри, поглядела, как поземка завивается вокруг живой изгороди. Можно подумать, снежинки не падают на землю, а вечно кружат и вьются вокруг дома, но с каждым часом сугробы растут и принимают все более странные очертания. Каждая снежинка на земле белее белого, будто лебяжий пух, но, когда я, вытянув шею, пытаюсь разглядеть небо через окно, оно словно затянуто грязно-серой кружевной пеленой.
Уильям обмотал ноги и башмаки мешковиной, вышел на крыльцо, попытался расчистить его от снега. Я, тяжело ступая, спустилась, улыбнулась мужу. Теперь ему от меня никуда не деться.
– Ну началось, – сказал он. – Как ты себя чувствуешь?
– Как во сне. Все утро не могла глаз отвести от снега.
Он переглянулся тревожным взглядом с повивальной бабкой, которая варила у очага овсянку, потом протопал босыми ногами через комнату, подвинул мое кресло к огню.
– Схваток еще нет?
– Нет, – улыбнулась я в ответ, – но, похоже, сегодня начнутся.
Повитуха навалила овсянки в большую миску, протянула мне ложку:
– Тогда поешь хорошенько, тебе понадобятся силы.
Роды оказались легкими. Всего четыре часа, и на свет появилась девочка. Повивальная бабка завернула ее в нагретую белую простынку, положила рядом со мной. Уильям, который все четыре часа от меня не отходил, дотронулся до маленькой, еще со следами крови головенки, благословил дитя. Губы у мужа подрагивали. Потом он прилег рядом со мной. Старуха накрыла всех троих одеялом, и мы, согревшись в объятиях друг друга, мирно заснули.
Два часа спустя девочка разбудила нас своим криком, я приложила ее к груди, ощутила знакомое блаженство – маленький сосущий ротик. Уильям укутал мне плечи шалью, спустился, чтобы принести горячего эля. Снег шел не переставая, с постели я видела белые снежинки на фоне темнеющего неба. Уютно устроилась в тепле, откинулась на пуховую подушку и поняла – да, я самая счастливая женщина на свете.
Весна 1535 года
Дорогая сестрица!
Наша сестра и королева приказала мне известить тебя, что она снова в положении и что тебе надлежит вернуться и помочь ей. А муж твой с младенцем пусть остаются в Рочфорде. Ни на что другое она не согласна. Пенсию тебе возвратят, а летом разрешат навестить детей в Хевере.
Такое послание мне приказано передать, и я тебе говорю – ты нам страшно нужна здесь, в Хэмптон-Корте. Роды ожидаются осенью. Мы собираемся немного попутешествовать этим летом, но недалеко, она, сама понимаешь, ужасно боится потерять ребенка и нуждается в преданном друге. Я тоже. По правде говоря, нет на свете более одинокой женщины, чем она. Король хороводится с Мадж, у той по новому наряду на каждый день недели. Вчера был семейный совет, так на него ни меня, ни отца с матерью не пригласили. Зато позвали Шелтонов. Вообрази, что мы с Анной об этом думаем. Анна все еще королева, но она больше не фаворитка – ни у короля, ни у своего собственного семейства.
Хочу тебя еще кое о чем предупредить. В городе нешуточные волнения. Пятеро знатных дворян отказались клясться на верность новой наследнице, так они все попали в Тауэр, а оттуда прямо на плаху. Ожидаются и другие казни. Генрих вошел во вкус неограниченной власти, его некому удерживать – нет ни кардинала Уолси, ни королевы, ни Томаса Мора. При дворе – полная распущенность, ты нас не узнаешь. Я впереди всех, меня уже от этого тошнит. Как в повозке без лошади, качусь с горы и не знаю, как выпрыгнуть живым. Я прошу тебя приехать, но тут не особенно хорошо. Но я – я умоляю тебя приехать.
В качестве приманки обещаю тебе лето с детьми, если Анна будет хорошо себя чувствовать и сможет тебя отпустить.
Я отнесла мужу письмо с тяжелой печатью Болейнов. Он во дворе доит корову, прижавшись к ее теплому боку. Молоко так и прыскает струйками в подойник.
– Хорошие новости? – Он поглядел на мое раскрасневшееся лицо.
– Мне разрешили вернуться. Анна снова в положении, я ей там нужна.
– А дети?
– Смогу побыть с ними летом, если она отпустит.
– Благодарение Богу, – вот и все, что он сказал, повернулся обратно к корове, на мгновение закрыл глаза.
Я и не знала, как он за нас переживает – за меня и за моих детей.
– А как насчет твоего муженька? – минуту спустя спросил он.
Я покачала головой:
– Нет, тебя не простили. Но мне кажется, можешь просто поехать со мной.
– Жалко надолго оставлять ферму.
– Становишься деревенщиной, муженек?
– Смеешься надо мной?
Он поднялся с низкой табуретки, похлопал корову по крупу. Я открыла ворота хлева, животное лениво вышло в поле, весенняя травка уже вовсю пробивалась – густая и зеленая.
– Я поеду с тобой, что бы они там ни говорили, а когда придет лето, вернемся сюда.
– После Хевера, – уточнила я.
Он улыбнулся, теплая ладонь накрыла мою, лежащую на изгороди.
– Конечно после Хевера. А когда ей рожать?
– Осенью. Но пока никто не знает.
– Молись, чтобы ей доносить на этот раз. – Он помедлил, затем окунул половник в теплое молоко. – Попробуй.
Я послушно взяла половник, отпила глоток пенистого парного молока.
– Хорошо?
– Да.
– Отнести в маслобойню?
– Да. Давай я отнесу.
– Не хочу, чтобы ты уставала.
– Да не устану я. – Мне приятна такая забота.
– Я сам отнесу, – нежно ответил он.
В маслобойне наша дочурка Анна – пусть тетушка будет довольна, малышку назвали в ее честь, – спала на скамье, туго завернутая в пеленки.
За мной послали королевскую барку – доставить в Хэмптон-Корт. Уильям, младенец, кормилица и я, важные, в придворных одеждах, поднялись на борт в Ли. Лошади прибудут позднее. Торжественность мгновения слегка подпортил мой муж, который до последней минуты громко давал наставления мужу Меган, остающемуся на хозяйстве.
– Уверена, он не забудет про стрижку овец, – терпеливо проговорила я, когда Уильям прекратил наконец свешиваться через перила и орать во всю глотку, как последний матрос. – Уж он наверняка заметит, когда шерсть слишком отрастет.
– Прости, – хмыкнул муж. – Опозорил тебя навек?
– Ну, поскольку ты теперь родственник самому королю, придется тебе поучиться хорошим манерам, а то ведешь себя как пьяный фермер в базарный день.
– Нижайше прошу прощения, леди Стаффорд. – Ни малейшего раскаяния в голосе. – Клянусь, доберемся до Хэмптон-Корта – буду вести себя идеально. Где прикажете мне спать, например? Думаете, чердак с сеном над конюшнями подойдет моей скромной особе?
– Сдается мне, лучше снять небольшой дом в городке. Тогда я смогу приходить каждый день и проводить там время.
– Лучше бы ты приходила туда каждую ночь, – сказал муж, особенно выделив последнее слово. – А не то придется отправиться во дворец и вытащить тебя оттуда. Ты моя жена, законная жена. Так и веди себя подобающим образом.
Я отвернулась, чтобы скрыть улыбку. Бесполезно объяснять моему прямодушному муженьку, что в моем первом – придворном – браке я нечасто спала в мужниной постели и никто тому не удивлялся.
– Какая разница, дорогая, – он как будто угадал мои мысли, – что ты делала в первом браке. Теперь ты замужем за мной, а мне нужно, чтобы моя жена была в моей постели.
Я громко рассмеялась, прижалась к нему:
– По мне, только там бы и оставалась. Где еще мне так хорошо?
Королевская барка быстро, словно лошадь, скачущая галопом, скользит вверх по течению, гребцы ритмично, в такт барабанному бою, ударяют веслами о воду. Мы проплываем знакомые места, высокую белую башню, раскрытые, как большая черная пасть, ворота на реке у лондонского Тауэра. Густая тень моста – преддверие нескончаемых величественных дворцов и садов по берегам, шум, гам и сутолока главного речного пути большого города. Лодчонки, паромы, рыбачьи суденышки то и дело пересекают реку, тяжеловесный конный паром в Ламбете медлит, уступая нам дорогу. Уильям показывает мне серых речных цапель с неуклюжими гнездами на деревьях у самого берега. Над водой темной молнией проносится баклан, стремительно ныряет за добычей.
Многие провожают глазами несущуюся по воде королевскую барку, но улыбок что-то не видно. Я вспоминаю, как каталась по реке с королевой Екатериной, как мужчины сдергивали шапки, женщины приседали, дети посылали воздушные поцелуи. Им всем тогда казалось: король мудр и силен, королева прекрасна и добра, все будет хорошо. Но Анна и болейновское честолюбие разбили единство страны, обнажили зияющую пустоту. Теперь подданные знают – король такой же, как и все, не лучше мэра маленького, ничтожного городка, которому только и нужно, что украшать свое гнездышко, а королева, его жена, – женщина, полная страстей, желаний, честолюбия, жадности.
Может, Анна и Генрих считали – народ их простит. Нет, они ошиблись, народ никогда не прощает. Пусть Екатерина томится в заключении в холодных болотах Хантингдоншира, но о ней не забыли. Время идет, а крещения нового наследника престола не предвидится, значит ее ссылке нет никакого оправдания.
Я положила голову на такое надежное плечо мужа, задремала. Проснулась от плача нашей малютки, посмотрела – кормилица прижимает девочку к груди, сейчас будет кормить. Мои собственные, туго перетянутые груди заныли. Уильям обнял меня еще сильнее, поцеловал в макушку:
– О ней хорошо заботятся. – Какой же у него ласковый голос. – Никто ее у тебя не отнимает.