й же растерянной, увидев Огаст, как и Огаст, увидев ее.
– Когда я сказала тебе не пропадать, – говорит Джейн, – я не думала, что ты так быстро вернешься.
Они единственные люди в вагоне. Может, они единственные живые люди.
Может, одна из них совсем не жива.
Значит, вот оно. Джейн сделала невозможное. Она, чем бы она ни была, – это невозможное.
Огаст подходит к ней и садится, когда поезд опять начинает движение, везя их к Кони-Айленду. Она задумывается, выходила ли Джейн когда-нибудь, хоть раз, в конце ветки, чтобы опустить стопы в воду.
Огаст поворачивается к ней, и Джейн смотрит в ответ.
В голове у Огаст всегда была схема того, каким все должно быть. Всю свою жизнь она регулировала шум, гул и ползучий страх в своем мозгу, чертя планы, говоря себе, что если посмотреть внимательно, то можно найти всему объяснение. Но вот они смотрят друг на друга через ровно начерченную границу из вещей, которые Огаст понимает, и видят, как линии размываются.
– Можно тебя кое о чем спросить? – говорит Огаст. Ее рука поднимается к уху, заводя за него волосы. – Это… Это может прозвучать странно.
Джейн глядит на нее. Возможно, она думает, что Огаст опять пригласит ее на свидание. Джейн красивая, всегда до невозможности красивая под освещением метро, но свидание – это последнее, о чем думает Огаст.
– Да, – говорит Джейн. – Конечно.
Джейн сжимает ладони на коленях в кулаки.
– Сколько тебе лет?
Джейн тихо смеется, в ее глазах мелькает облегчение.
– Легкий вопрос. Двадцать четыре.
Ладно. С этим Огаст может справиться.
– Ты… – Она делает вдох. – Тогда в каком году ты родилась?
И…
Проходит всего секунда, один вдох, но что-то меняется в выражении лица Джейн, как свет от фар проезжающей машины по стене спальни ночью, и исчезает так же быстро, как возникает. У Джейн появляется ее обычная озорная улыбка. Огаст никогда не замечала, какая она кривая.
– Почему ты спрашиваешь?
– Ну, – осторожно говорит Огаст. Она смотрит на Джейн, а Джейн смотрит на нее, и она чувствует, как этот момент раскрывается под ними, будто канализационный люк, ожидая, когда они упадут. – Мне двадцать три. Ты должна была родиться примерно за год до меня.
Джейн застывает, нечитаемая.
– Ясно.
– Так что, – продолжает Огаст. Она напрягается. – Так что это… это 1995-й.
Улыбка Джейн исчезает, и Огаст готова поклясться, что лампы над ними тоже тускнеют.
– Что?
– Я родилась в 1996-м, поэтому ты должна была родиться в 1995-м, – говорит ей Огаст. – Но ты родилась не тогда, так ведь?
Рукав куртки Джейн задрался с одной стороны, и она обводит линии над локтем, зарываясь ногтями в кожу так, что кожа белеет под чернилами.
– Ясно, – говорит она, примеряя другую улыбку и опуская взгляд в пол. – Ты надо мной издеваешься. Я поняла. Ты очень милая и смешная.
– Джейн, в каком году ты родилась?
– Я же сказала, что поняла, Огаст.
– Джейн…
– Слушай, – говорит она, и, когда ее глаза вспыхивают, Огаст видит там то, что не замечала раньше, – злость, страх. Она ожидала, что Джейн отшутится, как с кассетным плеером и многолетним рюкзаком. Но нет. – Я знаю, что что-то… со мной не так. Но тебе не обязательно надо мной издеваться, понятно?
Она не знает. Как она может не знать?
Джейн впервые показала свою неуверенность, и теперь ее очертания стали немного четче. Она была девушкой мечты, слишком хорошей, чтобы быть реальной, но она настоящая, наконец-то, такая же настоящая, как кроссовки Огаст на платформе метро. Потерянная. Это Огаст может понять.
– Джейн, – осторожно говорит Огаст. – Я не издеваюсь над тобой.
Она вытаскивает фото, разворачивает его, разглаживает складку посередине. Она показывает его Джейн: выцветшие желтые диваны, тусклая неоновая вывеска над столешницей. Улыбка Джейн, застывшая во времени.
– Это же ты, верно?
Джейн накрывает бездыханной волной, как поезд, сдувающий волосы Огаст назад, когда он проносится по станции.
– Да… да, это я, – говорит Джейн. Когда она берет фото, у нее чуть дрожат ладони. – Я же тебе говорила. Я устроилась туда сразу после открытия.
– Джейн. – Поезд продолжает ехать. Из-за шума имя звучит еле слышно. – Этот снимок сделали в 1976-м.
– Все правильно, – отстраненно говорит она. Она перестала обводить татуировку на своей руке – вместо этого она начала обводить свой подбородок на фото. Огаст задумывается, какое расстояние между человеком перед ней и человеком на снимке. Десятки лет. Абсолютно нисколько времени. – Я переехала сюда пару лет назад.
– Ты знаешь, в каком году?
– Боже, наверно, в 75-м?
Огаст сосредотачивается на том, чтобы сохранять свои лицо и голос спокойными, как будто она говорит с кем-то, кто находится на карнизе.
– Ладно. Я кое о чем тебя спрошу. Клянусь богом, я не издеваюсь над тобой. Постарайся меня выслушать. Ты помнишь, когда ты в последний раз не была на этом поезде?
– Огаст…
– Пожалуйста. Просто постарайся вспомнить.
Она поднимает взгляд на Огаст. Ее глаза блестят от влаги.
– Я… – начинает она. – Я не знаю. Я не знаю. Это… это размыто. Все расплывается. Все, что я могу вспомнить. Я знаю, что я… я работала в «Билли». В 1976-м. Это последнее, что я помню, и я знаю это только из-за того, что ты мне напомнила. Ты… ты, видимо, вернула это воспоминание. – Ее обычная уверенность исчезла, а вместо нее появилась дрожащая паникующая девушка. – Я же говорила тебе, мне кажется… со мной что-то не так.
Огаст кладет руку на запястье Джейн, опуская фото на колени. Она никогда раньше не касалась так Джейн. Ей никогда раньше не хватало смелости. Она никогда раньше не разрушала чью-то жизнь.
– Ладно, – говорит Огаст. – Все в порядке. С тобой все нормально. Но мне кажется, с тобой что-то случилось. И мне кажется, ты давно застряла в этом поезде. Очень давно.
– Насколько давно?
– Хм. Около сорока пяти лет.
Огаст ждет, что она засмеется, заплачет, обматерит ее, устроит истерику. Но она тянется к поручню и встает на ноги, твердо удерживая равновесие, даже когда поезд делает поворот.
Когда она оборачивается к Огаст, ее челюсти сжаты, ее взгляд твердый и мрачный. Она сногсшибательно прекрасна, даже сейчас. Особенно сейчас – возведена в квадратную степень до самой вселенной.
– Это охренеть как долго, да? – ровно говорит она.
– Что… – пробует заговорить Огаст. – Что ты можешь вспомнить?
– Я помню… – говорит она. – Я помню отдельные моменты. Иногда дни или только часы. Я каким-то образом поняла, что застряла тут. Я знаю, что пыталась сойти с поезда, моргнула и открыла глаза в другом вагоне. Я помню некоторых людей, с которыми я встречалась. Помню, что половину вещей в моем рюкзаке я обменяла, украла или нашла. Но это… это все расплывчато. Знаешь, когда ты слишком много выпиваешь и не можешь вспомнить ничего, кроме случайных отрезков? У меня так же. Если бы я строила предположения, я бы сказала, что нахожусь тут… может, несколько месяцев.
– А до этого? Что ты помнишь до того, как оказалась в поезде?
Она пристально смотрит на Огаст.
– Ничего.
– Ничего?
– Ничего, кроме работы в «Билли».
Огаст закусывает губу.
– Ты помнишь свое имя.
Джейн смотрит на нее так, будто ей жаль Огаст, – уголок ее рта растягивается в безрадостное подобие улыбки. Она снимает куртку и выворачивает ее наизнанку. На внутренней стороне воротника торчит поношенная бирка, где красной ниткой аккуратно вышиты прописные буквы.
ДЖЕЙН СУ
– Я знаю свое имя, потому что на этой куртке написано мое имя, – говорит она. – Я понятия не имею, кто я.
6
ПРОСТО КУЧКА ПАНКОВ
Бурная жизнь в стенах панковского рая Ист-Виллиджа, «Си-Би-Джи-Би»
«Я оставила пятно крови вон там на диване. Я целовалась с этим барменом. Этот спал на моем диване на прошлой неделе. Видите, как моя обувь прилипает к полу? Это наш дом».
– Так, давай!
Джейн прыгает, и… ее опять нет.
Огаст вздыхает и входит в поезд до того, как закрываются двери, делая пометку в маленьком блокноте, который она начала носить в кармане куртки. «Берген-Ав.: нет».
– Это начинает повторяться, – говорит голос Джейн, подбородок которой внезапно оказывается на плече Огаст. Огаст вскрикивает и заваливается на нее.
– Я знаю, – говорит Огаст, позволяя Джейн себя поймать, – но вдруг ты можешь сойти на какой-то станции? Мы должны знать, с чем имеем дело.
Они пробуют на каждой станции, начиная со сверкающей «Девяносто шестой улицы» на Манхэттене. Каждый раз, когда открываются двери, Огаст выходит и говорит: «Давай!» И Джейн пытается сойти.
Она не видит, как Джейн физически исчезает и появляется снова. Джейн делает шаг, или прыжок, или в момент безумного отчаяния скачок с разбега через открытые двери, и ничего не происходит. Она не врезается в невидимый барьер и не исчезает с хлопком, как персонаж из «Гарри Поттера». Она просто здесь, а потом ее нет.
Иногда она появляется в том же месте, где стояла. Иногда Огаст моргает, и Джейн оказывается на другом конце вагона. Иногда она исчезает, и Огаст приходится ждать следующий поезд, где Джейн стоит, прислонившись к поручню. Ни один пассажир не замечает ее внезапного появления: все продолжают слушать аудиокниги и наносить тушь, как будто она все это время была тут. Как будто вокруг нее искажается реальность.
– Значит, ты и правда не можешь сойти с поезда, – наконец признает Огаст под стеклянными и стальными арками «Кони-Айленда», последней станции на ветке. Тут Джейн тоже не может сойти.
Это первый шаг на пути к тому, чтобы понять, насколько сильно Джейн застряла в ловушке. Ответ – целиком и полностью застряла. Следующий вопрос – как?