Джейн целует ее и целует, и Огаст полностью забывает, из-за чего вообще это все началось, потому что она целует Джейн в ответ, гладит большим пальцем углубление на ключице Джейн, а язык Джейн обводит ее губы, и рот Огаст раскрывается. Ладонь Джейн падает со стены, чтобы накрыть щеку Огаст, запутавшись в ее мокрых волосах, и она везде и нигде: в ее рту, на ее талии, у ее бедер – прикосновений так много, что Огаст не может притворяться, что это для нее не по-настоящему, но их недостаточно для того, чтобы знать, что для Джейн это тоже по-настоящему.
А потом Джейн отстраняется и говорит:
– Вот черт.
Огаст приходится моргнуть пять раз, чтобы ее глаза вспомнили, как фокусироваться. Чем, мать твою, она занималась? Целовалась до саморазрушения, вот чем.
– Что? – спрашивает она. Она хрипит, будто ее душили. Ладонь Джейн до сих пор у нее в волосах.
– Новый Орлеан, – говорит она. – Байуотер. Вот где я была.
– Что?
– Я там жила, – говорит она. Огаст таращится на ее губы, темно-розовые и опухшие, и отчаянно пытается оттащить свой мозг прочь. – Я жила в Новом Орлеане. По крайней мере год. У меня была квартира, и сосед, и… ох, офигеть, я помню.
– Ты уверена? – спрашивает Огаст. – Ты уверена, что не перепутала, потому что я оттуда?
– Нет, – говорит Джейн, – нет, теперь я помню. – Она резко двигается, как бывает тогда, когда она чувствует что-то большое, обхватывает Огаст руками и кружит ее. – Боже мой, ты волшебная, мать твою.
Огаст думает, пока ее ноги висят в воздухе, что никто никогда за всю жизнь не называл ее волшебной.
Они возвращаются к своим обычным местам: Огаст садится на край сиденья со своим блокнотом, открытым на самой сухой странице, которую она смогла найти, а Джейн начинает ходить по проходу, рассказывая все, что может вспомнить. Она говорит о закусочной в квартале, в которой она работала, о Дженни (отметка номер одиннадцать), о квартире на втором этаже старого дома и милом соседе, имя которого она не помнит. Огаст записывает все это и не думает о том, что Джейн поцеловала ее – Джейн поцеловала ее – Джейн положила ладонь на лицо Огаст и поцеловала ее, и Огаст знает, как ощущаются ее губы, и никогда не перестанет это знать, и…
– Ты услышала? – остановившись, говорит Джейн, невозмутимая, будто ничего не произошло. – Про снег в Мариньи? Похоже, ты на секунду отключилась.
– А, да, – говорит Огаст. – Все услышала.
Когда вечером она вваливается в квартиру, Нико бросает на нее взгляд и говорит:
– Ох, ты в дерьме.
– Все хорошо! – говорит Огаст, протискиваясь мимо него к холодильнику.
– От тебя сейчас исходит столько чувств, что я поверить не могу, что на тебе еще осталась кожа.
– Я все подавляю! – Она вытаскивает коробку с остатками курицы с кунжутом и открывает ее, засовывая холодную еду в рот. – Дай мне все подавить!
– Я понимаю, почему ты думаешь, что именно это и делаешь, – говорит он с искренним сочувствием в голосе.
7
Происшествие: В 17:15 17 апреля 1992 г. я, офицер Джейкоб Хэйли № 739, был направлен к станции метро «Таймс-сквер – 42-я улица». Марк Эдельштайн (д. р. 07.08.1954) сообщил, что белый мужчина средних лет ростом около 175 см ударил его в глаз кулаком в момент спора за место в купе поезда «Кью», едущго в направлении Бруклина. Он утверждает, что мужчина перед нападением выкрикнул в его адрес антисемитское оскорбление. Подозреваемый скрылся с места происшествия. Жертва утверждает, что пассажирка, азиатка примерно 25 лет, ростом около 170 см, заставила нападавшего сойти с поезда на станции «49-я улица». Пассажирка также отсутствовала на месте происшествия.
Телефон Огаст вибрирует в четверг в шесть утра из-за сообщения от Джейн.
Она перекатывается на бок, упираясь локтем в матрас, который за ночь сдулся наполовину, – ей нужно достать нормальную кровать. Три сообщения от мамы. Один пропущенный звонок и голосовое сообщение из «Билли». Красный значок уведомления, объявляющий о семнадцати непрочитанных письмах на ее учебной почте. Одно уведомление от банка: на ее счету осталось $23.02.
Обычно, когда хотя бы два таких уведомления накладываются друг на друга, у нее происходит часовой подпитываемый страхом нервный срыв, пока все не будет улажено, даже если ей для этого придется солгать или смошенничать.
Сообщения от матери гласят: «Привет, хотела узнать про тот документ, который я тебе отправила» и «Ты игнорируешь мои звонки, засранка?» и «Всегда скучаю по тебе, особенно когда на меня наваливается новая партия документов. У тебя всегда гораздо лучше получалось работать с ними».
Она справится с этим. Справится. Просто сделает это… завтра. Она открывает сообщение от Джейн.
Привет, Огаст, у меня кое-что новое – забегаловка с пельменями около Колумбус-парка. Я вроде ввязалась там в драку с поваром на раздаче. Не могу вспомнить год. Есть идеи? Спасибо, Джейн Су.
Джейн еще не поняла, что ей необязательно писать приветствие и ставить подпись, а Огаст не хватает духу указать на это.
P.S. Я до сих пор думаю о твоей шутке про Кеннеди. Очень смешно. Ты гений.
Огаст решила, что в своей демонстрации крайней зрелости и преданности в оказании помощи Джейн она будет притворяться, что поцелуй был несущественным. Он дал им информацию, которая была им нужна? Да. Она не могла заснуть всю ночь, думая о нем три с половиной часа? Да. Он что-то значил? Нет. Так что нет, она не сидит и не представляет, как Джейн бросает свою куртку на пол спальни Огаст и толкает ее на кровать, как они ломают кровать и вместе собирают ее… Боже, только не дурацкая фантазия про сборку кровати.
Нет, это было бы ужасно непрактично. А Огаст думает, когда тратит семь из своих последних долларов на контейнер с пельменями для Джейн, что она очень практична и все под полным контролем.
– Ты мой герой, – восторгается Джейн, когда Огаст заходит в «Кью» и протягивает ей пакет.
Она сегодня выглядит по-особенному ярко, нежась на солнце, светящем через окна. На прошлой неделе она рассказала Огаст, как благодарна, что по крайней мере застряла в поезде, который много ездит по земле, и это видно. Ее кожа светится золотисто-коричневым, что напоминает Огаст влажные летние дни в Байуотер – они обе это чувствовали, понимает Огаст. Вот это совпадение.
– Что-то вспоминается? – спрашивает Огаст, забираясь на сиденье рядом с ней. Она ставит кроссовки на край, подтягивая колени к груди.
– Дай мне секунду, – говорит Джейн, задумчиво жуя. – Боже, как вкусно.
– Можно мне?.. – Урчание желудка Огаст заканчивает предложение.
– Да, конечно, – говорит Джейн, поднимая пельмень на конце пластиковой вилки и открывая рот, чтобы показать Огаст, что ей надо сделать так же. Она открывает рот, и Джейн сует ей целый пельмень, смеется, когда Огаст с трудом жует, и вытирает соус с ее подбородка. – Ты должна съесть его за раз.
– Ты надо мной издеваешься, – говорит Огаст, еле проглатывая.
– Сама попросила! – говорит Джейн. – Я показываю тебе, как есть китайскую еду по-китайски! Я оказываю тебе любезность!
Огаст смеется, и… боже. Ей надо перестать представлять то, как их видят другие пассажиры, – как пару, смеющуюся над едой навынос, подкалывающую друг друга по пути в Манхэттен. На другом конце вагона есть пара, мужчина и женщина, обнимающие друг друга так, будто они пытаются слиться путем осмоса, и Огаст ненавидит ту часть в себе, которая хочет быть ими. Было бы так легко взять Джейн за руку. Но вместо этого она вытаскивает из сумки блокнот, а из волос – карандаш, который все утро удерживал неряшливую, наспех сделанную прическу.
– Дай знать, если ты что-то вспомнишь, – говорит Огаст, встряхивая волосами. Они падают ей на плечи, на спину, везде. Джейн смотрит, как она пытается с ними бороться, со странным выражением лица.
– Что? – спрашивает Джейн, не уловив суть вопроса.
– Ну, если ты что-то вспомнишь.
– А, – говорит она, моргая. – Да. То место около Колумбус-парка было моей любимой пельменной в городе – я ходила туда минимум один-два раза в неделю. Мне кажется, я много бывала в Чайнатауне, хоть и жила в Бруклине. Было легко просто сесть на «Кью» и доехать до Канала.
– Ясно, – говорит Огаст, делая запись.
– Но я облажалась. Я переспала с бывшей поварихи на раздаче, эта повариха узнала и врезала мне, когда я пришла туда в следующий раз, после этого я больше не могла туда ходить. Но, черт, оно того стоило.
Детективная сторона Огаст обдумывает следующий вопрос, но другая ее сторона, которая хочет дожить до завтра, его отклоняет.
– Понятно, – говорит Огаст, не поднимая взгляд от блокнота. – Пельменная в Чайнатауне. Их всего около… пяти миллионов.
– Прости, – говорит Джейн, возвращаясь к своему контейнеру с едой. – Ты можешь сузить список до тех, которые были открыты в 70-е.
– Конечно, если они еще не закрылись и у них есть старые данные о сотрудниках, то я, возможно, могла бы узнать имя той поварихи и, возможно, найти ее и, возможно, она что-то вспомнит. – Огаст откладывает карандаш, наконец-то смотрит на Джейн, которая таращится на нее с набитым пельменями ртом и ошарашенным взглядом – и молит бога, чтобы она смогла это пережить. – Или мы могли бы заставить тебя вспомнить имя этой девушки.
– Как нам это сделать? – говорит Джейн ртом, полным свинины и теста.
Огаст смотрит на ее набитые едой щеки, волнистые волосы и рвет свою мысленную заградительную ленту, говоря:
– Поцелуй меня.
Джейн хмыкает.
– Ты… – Джейн кашляет, не договорив. – Ты хочешь, чтобы я опять тебя поцеловала?
– Дело вот в чем, – отвечает Огаст. Она спокойна. Она абсолютно спокойна, просто работает над делом. Это ничего не значит. – Сейчас апрель. «Кью» закрывают в сентябре. У нас мало времени. А на днях – когда мы поцеловались – это