– Видишь? – говорит она. Но при этом она смотрит на губы Огаст. – Ты сделала это.
И Огаст кажется, пока она смотрит на нее, вздергивая подбородок, что здесь, в пространстве между вагонами метро, прямо на краю существования Джейн, именно то место, где Джейн наконец-то по-настоящему ее поцелует. Никакого притворства. Никаких воспоминаний. Просто потому, что она этого хочет. Ее пальцы сжимаются на талии Огаст, впиваясь в ткань ее плаща, и…
– Пошли, – говорит Джейн, распахивая дверь, и они вваливаются в следующий вагон.
Джейн тянет ее, почти перейдя на бег, мимо безразличных пассажиров, уворачиваясь от поручней и стоящих людей, пока они не доходят до следующей двери. Они перепрыгивают из одного вагона в следующий, из одной двери в другую, пока это не перестает быть таким пугающим, пока Огаст не начинает почти без колебаний брать ее за руку.
– Так, – говорит Джейн, когда они добираются до их седьмого перехода. – Ты первая.
Огаст поворачивается с распахнутыми глазами. Она на это не подписывалась.
– Что?
– Ты доверилась мне, так? – Огаст кивает. – А теперь доверься себе.
Огаст поворачивается к следующему вагону. Ее мозг выбирает этот момент, чтобы напомнить ей, что в 2016 году от несчастных случаев в метро погибло сорок восемь человек. Она не считает, что сможет сделать это без Джейн, стоящей там, чтобы ее поймать, если она оступится, и она совсем не заинтересована в том, чтобы войти в историю как причина задержки «Кью», пока кто-то вызывает медэксперта.
Но она доверилась Джейн. Она доверилась Джейн, и ее времени на этом поезде, и этой самодовольной ухмылке и решила, что будет в безопасности. Почему она не может поступить так же с собой? Она изучила этот поезд вдоль и поперек. «Кью» – дом, а Огаст – девушка с ножом, разбирающая его остановки одну за другой. Она ни во что не верит. Но она может поверить в это.
Она делает шаг.
– Да, черт возьми! – кричит Джейн сзади, когда она делает это. Джейн не дожидается руки Огаст и перепрыгивает на платформу. – Умница!
Джейн открывает дверь и, оказавшись на другой стороне, Огаст падает на ближайшее сиденье.
– Офигеть, – говорит Огаст, тяжело дыша. – Офигеть, поверить не могу, что я это сделала.
Джейн прислоняется к поручню, чтобы перевести дыхание.
– Ты это сделала. И этому ты должна довериться. Потому что у тебя есть то, что тебе нужно. И иногда вселенная тебе помогает.
Огаст делает вдох, выдох. Она смотрит на Джейн, которая в сорока пяти годах от того, где она должна быть, и да, наверно, в какой-то степени вселенная правда ей помогает.
– Итак, – говорит Джейн, – давай сведем все к одной вещи. Что пугает тебя больше всего?
Огаст обдумывает это, пока ее дыхание выравнивается.
– Я… – пробует она. – Я не знаю, кто я.
Джейн фыркает, поднимая бровь.
– Что ж, тогда нас, мать твою, таких двое.
– Да, но…
– Хватит, ладно? Давай притворимся на пять минут, что все остальное не важно, и я – это я, а ты – это ты, и мы сидим в этом поезде и во всем разбираемся. Ты можешь это сделать?
Огаст стискивает зубы.
– Да.
– Ладно, – говорит Джейн. – А теперь послушай меня.
Она садится на корточки перед Огаст, упираясь ладонями в колени Огаст и заставляя посмотреть ей в глаза.
– Никто из нас не знает точно, кто мы, и знаешь что? Это ни хрена ничего не означает. Видит бог, я не знаю, но я найду, как узнать. – Она гладит большим пальцем коленную чашечку Огаст, нежно нажимая на мягкую часть под бедром. – Ну… в общем, я встречалась с одной девушкой, которая была художницей. И она занималась фигурным рисованием: она сначала рисовала вокруг человека негативное пространство, а потом заполняла человека. И я стараюсь также на это смотреть. Может, я и не знаю, что меня заполняет, но я могу смотреть на пространство вокруг того места, где я сижу в этом мире, на то, что создает его форму, и я могу следить за тем, из чего оно сделано, хорошее ли оно, причиняет ли оно кому-то боль, делает ли людей счастливыми, делает ли меня счастливой. И на данный момент этого достаточно.
Джейн смотрит на нее так, как будто говорит это искренне, как будто она ездила по этим рельсам все это время с этой надеждой. Она борец, бегунья, бунтовщица, а здесь она не может быть такой, поэтому бегает между вагонами, чтобы что-то почувствовать. Если она может быть тут, и жить с этим, и довольствоваться тем, что у нее есть, то она наверняка знает, о чем говорит.
– Черт, – говорит Огаст. – У тебя хорошо получается.
Джейн широко улыбается.
– Слушай, я была лесбиянкой в 70-е. Я могу справиться с чрезвычайными ситуациями.
– Боже, – стонет Огаст, пока Джейн тоже садится на сиденье. – Поверить не могу, что заставила тебя вытаскивать меня из экзистенциального кризиса.
Джейн наклоняет голову и смотрит на нее. У нее есть способность переключаться время от времени между женскими и мужскими чертами с легкой разницей в том, как она держит подбородок, или в положении ее губ. Прямо сейчас она самая красивая девушка, которую Огаст только видела.
– Заткнись, – говорит Джейн. – Ты тратишь жизнь на то, что ездишь на метро, чтобы помочь незнакомке, не имея подтверждения того, что ей можно помочь. Позволь мне тоже сделать что-то для тебя.
Огаст выдыхает и удивляется, насколько Джейн близко, когда воздух колеблет кончики ее волос.
Джейн продолжает на нее смотреть, и Огаст может поклясться, что видит, что-то в ее взгляде, как воспоминание, когда она думает о Минсе, или Дженни, или одной из других девушек, но на этот раз что-то новое, другое. Что-то хрупкое, как искра, и только для Огаст. Это то же ощущение, как и на платформе, – может быть, на этот раз настоящее.
Огаст должно быть все равно. Она не должна этого хотеть. Но то, как ее сердце заходится в новом ритме, показывает, что она все равно, черт побери, этого хочет.
– Ты не чужая, – говорит Огаст в эти несколько сантиметров между ними.
– Да, ты права, – соглашается Джейн. – Мы точно друг другу не чужие. – Она откидывается назад, заводит руки за голову, отворачивая лицо от Огаст, и говорит: – Я думаю, ты моя лучшая подруга, да?
Поезд заезжает на новую станцию, и Огаст сжимает зубы.
Подруга.
– Да, – говорит Огаст. – Да, наверно, так.
– И ты вернешь меня туда, где я должна быть, – продолжает Джейн, улыбаясь. Улыбаясь при мысли о том, чтобы вернуться в тысяча девятьсот семьдесят какой-то и больше никогда не увидеть Огаст. – Потому что ты гений.
Поезд дрожит и со стоном останавливается.
– Да, – говорит Огаст и выдавливает улыбку.
– Что вы делаете в исследовательских целях? – спрашивает Майла. Сложно уловить вопрос, когда у нее между зубами зажата отвертка, но до Огаст доходит суть.
У Майлы есть свой кабинет в задней части «Ривайнд» с полками, полными печатных машинок, старых радиоприемников и рабочим местом, заваленным запчастями. Она сказала Огаст, что получила работу, когда в середине своего последнего семестра в Колумбии вошла сюда и вытащила из рук владельца плоскогубцы, чтобы перенастроить проигрыватель из 1940-х. Она фанатка старья, как она всегда о себе говорит, и это было как раз кстати. Она явно хороша в своей работе – настолько, что ее шеф позволяет ей украшать свое рабочее место самодельной вышивкой, которая гласит: «ЭНЕРГИЯ БОЛЬШОГО ЧЛЕНА НЕ ЗАВИСИТ ОТ ПОЛА».
Она смотрит на Огаст через гигантское увеличительное стекло, установленное на ее столе, так что рот и нос у нее нормального размера, а глаза размером с обеденные тарелки. Огаст старается не смеяться.
– Целуемся, ясно? Мы целовались…
– В поезде?
– Не думай, что Нико не рассказал мне о том разе под коробкой от пиццы после Дня благодарения в прошлом году.
– Так, это был праздник.
– В общем, – продолжает Огаст, – я начала говорить, что воспоминания о поцелуях и девушках, к которым она что-то чувствовала, очень ей помогают, и лучший для нее способ их вспомнить – воссоздать их. – Гримаса, которую строит Майла, увеличивается линзой раз в десять и искажается так, что становится похожа на осуждающего Дали. – Не надо делать такое лицо, ладно? Я знаю, что это плохая идея.
– Ну, тебе как будто нравится, когда тебя психологически пытают, – говорит Майла, наконец-то садясь, из-за чего пропорции ее лица возвращаются к норме. – Стой, так и есть? Потому что, черт возьми… ладно.
– Нет, в этом и суть, – говорит Огаст. – Я должна перестать. Я не могу больше этим заниматься. Это… это меня убивает. Поэтому я и пришла сюда: у меня есть идея, чем можно было бы это заменить.
– И что это?
– Радио, – говорит Огаст. – Она очень любит музыку. Она сказала, что не хочет использовать «Спотифай» или подобные приложения, но, возможно, случайные песни на радио помогут ей что-то вспомнить. Я хотела узнать, есть ли у вас какие-нибудь портативные радиоприемники.
Майла отодвигается от стола, складывая руки на груди и изучая свои владения разобранных кассовых аппаратов и деталей музыкальных автоматов, словно стимпанковый Тони Старк в кожаной юбке.
– У нас может быть что-то на складе.
– И, – говорит Огаст, следуя за ней к складской комнате в задней части магазина, – я видела, как Джейн вышла за пределы поезда.
Майла резко поворачивает голову.
– Она сошла с поезда, а ты начала рассказ с поцелуев? Боже, ты самая бесполезная бисексуалка, которую я встречала за всю свою чертову жизнь.
– Она не сошла с него, она была за пределами него, – поясняет Огаст. – Она может ходить между вагонами.
– То есть она застряла не в поезде, а на ветке, – подводит итог Майла, отпирая дверь склада. – Будем знать.
Пятнадцать минут спустя Огаст уходит с портативным радиоприемником и напоминанием от Майлы купить батарейки, и когда она отдает его Джейн, то видит, как ее лицо озаряется так, будто Рождество наступило раньше. Отчасти из-за этого, она должна признаться, его и купила. Другая причина проявляется быстро.