Когда Огаст начинает свою смену в «Билли» днем в четверг, Люси висит на телефоне, пустым взглядом смотря в стену.
– Мы можем продать только три, – говорит она монотонным и скучающим голосом. – 100 долларов за каждый. 250 долларов за все. Это историческая достопримечательность Нью-Йорка. Нет, в реестре нет. – Пауза. – Понятно. – Еще более длинная пауза. – Да, спасибо. Приглашаю вас съесть член. До свидания. – Она так резко опускает трубку, что в кофейнике за стойкой дрожит кофе.
– Кто это был? – спрашивает Огаст.
– Билли хочет собрать денег на покупку здания, продавая вещи, без которых мы сможем обойтись, – кратко объясняет Люси. – Мы выложили некоторые барные стулья на «Крэйгслист». Люди – жмоты. И идиоты. Жмоты-идиоты.
Она влетает на кухню, и Огаст слышит, как она обрушивает шквал ругательств на чешском. Она думает о банке лука с медом, о том, как Люси скрывала улыбку под уличными фонарями, и поворачивается к Уинфилду, который возится у стойки.
– В этом есть нечто большее, что она не показывает, – говорит Огаст, – да?
Уинфилд вздыхает, перекидывая полотенце через плечо.
– Знаешь, я из Бруклина, – говорит он после паузы. – Кажется, что все, кто здесь живет, не отсюда, но я отсюда – вырос в Восточном Флэтбуше, в толстозадой ямайской семье. Люси – она эмигрировала, когда ей было семнадцать, и долго была сама по себе. В один вечер пришла сюда голодная и не смогла оплатить счет, а Билли вышел из задней комнаты и предложил вместо этого работу.
Он садится на барную стойку, чуть не попав задницей в пирог с пеканом.
– Я только начал тут работать за год до этого. Я был всего лишь ребенком. Она была всего лишь ребенком. Она была очень тощей, охренеть какой наглой, с помоечно-светлым цветом волос, но мы с Джерри помогли ей с английским, она начала управлять персоналом и однажды появилась с рыжими волосами и черными ногтями, как будто развилась до уровня Чудо-Женщины. Это место сделало ее той, кто она есть сейчас. Это первый дом в ее жизни. Черт, у меня был дом, но даже я иногда это чувствую.
– Должен быть какой-то способ спасти «Билли», – говорит Огаст.
Уинфилд вздыхает.
– Это Бруклин, подруга. Заведения все время покупаются и закрываются.
Она оглядывается через плечо на окно кухни, туда, где Джерри занят омлетом. Она спросила его неделю назад, помнит ли он человека, который придумал «Специальный Су». Не помнит.
Смена у Огаст проходит с мыслями о Джейн и призраках, вещах, которые исчезают из города, но никогда не стираются полностью. В тот же день Огаст обнаруживает ее в «Кью», сидящую скрестив ноги на трех сиденьях.
– Ммм, – мычит Джейн, когда Огаст садится рядом с ней. – Ты вкусно пахнешь.
Огаст морщится.
– Я пахну внутренностями фритюрницы.
– Да, я так и сказала. – Она утыкается носом в плечо Огаст, вдыхая запах «Билли». Лицо Огаст вспыхивает. – Ты вкусно пахнешь.
– Ты странная.
– Может быть, – говорит Джейн, отстраняясь. – Может быть, я просто скучаю по «Билли». Он пахнет точно так же. Здорово знать, что некоторые вещи никогда не изменятся.
Боже, это отстойно. Такие места, как «Билли», – это не просто места. Они дом, центральные точки воспоминаний, первая любовь. Для Джейн это такой же якорь, как и тот, который набит на ее бицепсе.
– Джейн, я… – начинает Огаст. – Я должна тебе кое-что рассказать. – И она сообщает новость о закрытии «Билли».
Джейн наклоняется вперед, упираясь локтями в колени, и облизывает языком нижнюю губу.
– Боже, я… я никогда не представляла, что когда-то его не станет, даже сейчас.
– Я знаю.
– Может быть… – она говорит, поворачиваясь к Огаст, – может быть, если ты вернешь меня туда, где я должна быть, я смогу что-то сделать. Может быть, я это исправлю.
– Ну, может быть. Я не совсем понимаю, как это работает. Майла уверена, что то, что происходит сейчас, происходит из-за того, что то, что произошло в прошлом, уже сделано.
Джейн хмурится, слегка съеживаясь.
– Мне кажется, некоторые из этих слов я поняла. То есть ты имеешь в виду… что, если бы я могла с этим что-то сделать, это уже было бы сделано.
– Может быть, – говорит Огаст. – Но мы не знаем.
Наступает долгое молчание, и Джейн говорит:
– Ты… ты когда-нибудь находила что-то о той мне, которая есть сейчас? Ну, если я вернусь туда и останусь там… где-то должна быть другая я, да? Которая на правильном пути? Старая, мудрая и все такое?
Огаст складывает ладони на коленях, смотря на красные кеды Джейн. Она задавалась вопросом, когда Джейн этим заинтересуется: это мучало Огаст с самого начала.
– Нет, – признает она. – Я уверена, что она где-то есть, но я ее еще не нашла.
Джейн вздыхает.
– Черт.
– Эй. – Она поднимает взгляд, пытаясь немного улыбнуться. – Это необязательно что-то значит. Мы не знаем точно, что вещи не могут измениться. Возможно, могут. Или, возможно, ты опять сменишь имя, и поэтому я не могу тебя найти.
– Да, – говорит Джейн тихо и устало. – Возможно.
Огаст чувствует, как что-то давит на Джейн, то же, что давило на нее на днях, когда она рассказывала свои истории.
– Ты хочешь о чем-то поговорить? – спрашивает Огаст.
Джейн длинно выдыхает и закрывает глаза.
– Я просто… скучаю по этому.
– По «Билли»?
– Да, но еще… по жизни, – говорит она. Она складывает руки и двигается, растягиваясь на скамейке и укладывая голову на колени Огаст. – Моему месту с димсамом. Кошке в моем винном магазине. Тому, как я стучала в потолок, потому что сосед слишком громко практиковался на тромбоне, понимаешь? Тупая хрень. Я скучаю по раскрытию афер со своими друзьями. Посиделкам за пивом. Походам в кино. Тупым, мелким жизненным вещам.
– Да, – говорит Огаст, потому что не знает, что еще сказать. – Я понимаю, о чем ты.
– Это просто… это отстойно. – Глаза Джейн закрыты, лицо повернуто к Огаст, губы мягкие, челюсть сжата. Огаст хочет провести большим пальцем по ее сильным прямым бровям и вытянуть из нее напряжение, но в итоге она просто зарывается ладонью ей в волосы. Джейн подается к прикосновению. – Сейчас я это помню, то, как я чувствовала себя всю свою жизнь, – я хотела путешествовать, увидеть мир. Всегда ненавидела оставаться слишком долго на одном месте. Охренеть как иронично, да?
Она замолкает, проводя кончиками пальцев по своему боку, где из-под футболки выглядывает тату.
Хотела бы Огаст, чтобы у нее это лучше получалось. Она прекрасно делает записи и анализирует факты, но ей всегда плохо давалась навигация по рекам чувств, текущим внутри. Скула Джейн прижата к ее колену под тканью джинсов, и Огаст хочет прикоснуться к ней, притянуть к себе ближе, все исправить, но она не знает как.
– Если это поможет… – наконец говорит Огаст. Волосы Джейн между ее пальцами гладкие и густые, и она дрожит, когда Огаст гладит кожу ее головы. – Я тоже никогда не находила место, в котором хотела бы остаться, – до этого момента. И я все еще иногда чувствую себя застрявшей – в голове. Даже когда я с друзьями, и мне весело, и я делаю все тупые, мелкие жизненные вещи, – иногда кажется, что что-то не так. Что что-то не так со мной. Даже люди, не застрявшие в поезде, чувствуют себя так. Что, я понимаю, звучит… невесело. Но я осознала, что я никогда не одинока так, как мне кажется.
Джейн задумчиво молчит.
– Это помогло, – говорит она.
– Классно, – говорит Огаст. Она мягко дергает коленом, подталкивая Джейн в голову. – Ты сказала, что скучаешь по походам в кино, да?
Джейн наконец-то открывает глаза, смотря на Огаст.
– Да.
– Так, мой любимый фильм всех времен, – говорит Огаст, выуживая телефон. – Он из 80-х, называется «Скажи что-нибудь». Как насчет этого: мы послушаем саундтрек, я расскажу тебе о нем, и это будет почти так же круто, как поход в кино.
Огаст протягивает ей один наушник. Она смотрит на него.
– Майла говорила, что ты должна учить меня таким вещам.
– Она умная женщина, – отвечает Огаст. – Давай.
Джейн берет его, и Огаст включает музыку. Огаст рассказывает ей про Ллойда и Диану, и вечеринку, и ключи, ужин, обличительные речи о капитализме и заднее сиденье машины. Она говорит про магнитофон, ручку и телефонный автомат. Она рассказывает про самолет в финале, про то, как Диана говорит, что никто не верит, что это сработает, как Ллойд говорит, что каждая история успеха начинается именно так.
Джейн мычит, стучит носком кед, Огаст продолжает касаться ее волос и пытается сделать свои чувства достаточно маленькими и тихими, чтобы сосредоточиться на том, чтобы воспроизвести правильно цитату о том, как ты не знаешь, что должен делать или кем быть, когда все вокруг кажутся так в этом уверенными: «Я не знаю, но я знаю, что не знаю». Это кажется важным.
Огаст, которой нравится играть жестко, неловко от того, что этот дурацкий фильм так много для нее значит, но начинается «В твоих глазах», и Джейн выдыхает так, будто ее ударили в живот. Она все понимает.
Огаст не хочет думать о поцелуе с Джейн, когда музыка замолкает, или когда двери открываются на «Парксайд-авеню», или когда она берет фартук под руку и машет на прощание. Но она думает, и думает, и думает.
Когда она возвращается домой, Майла растянулась на диване, а Нико возится на кухне, заканчивая с посудой за последние несколько дней.
– Мы решили закончить сезон «Остаться в живых», – говорит Нико, вытирая чашку для хлопьев. – Поверить не могу, что они перенесли остров. Как сказал бы Исайя, звезда в шоке.
– Ага, это ты еще не дошел до той части с жутким, как в «Ведьме из Блэр», ребенком Клэр.
– Не спойлери! – говорит Майла. Она качает огромную упаковку мармеладок, как будто это малыш. Огаст кажется, что она, возможно, под кайфом.
– Он же экстрасенс.
– Все равно.
Огаст поднимает руки в капитуляции.
– Как сегодня наша девочка? – спрашивает Нико.
– У нее все нормально, – говорит ему Огаст. – Немного грустит. Ей трудно дается постоянное нахождение там.